Анри Тулуз-Лотрек в Третьяковке
Кураторы Третьяковки, придумывая, как назвать выставку Анри де Тулуз-Лотрека в Инженерном корпусе галереи, воспользовались названием одной из его серий. «Парижские удовольствия» — звучит неплохо. Ничем не хуже «Галантных празднеств» Ватто. Правда, «удовольствия» стоило бы забрать в кавычки: уж больно они при всей заманчивости сомнительны, а в иных рискованных случаях и тягостны по своим последствиям. По крайней мере, такими их познал Тулуз-Лотрек. А уж на «Горе Мучеников» — так переводится Монмартр (Mont des Martyrs), где прошла жизнь нашего героя, — он, кажется, собрал все «цветы зла».
Разумеется, парижский «полусвет» с кафешантанами и канканом, с кабаре и острыми на язык куплетистами, с ярмарочными балаганами и народными балами, с домами свиданий и прочими злачными местами — все было и до Лотрека. И большую часть этих удовольствий Париж не скрывал: типографские станки беспрерывно выстреливали анонсы модных развлечений, на которые карикатуристы тут же делали порой убийственные рецензии, а расклейщики афиш дрались между собой за свободные места на недавно проложенных бароном Османом Больших бульварах. Кто только не занимался плакатом. Даже Эдуард Мане отметился афишей «Кошки», а высокородный Жан де Палеолог, подписывая свои литографии, скрывался за псевдонимом «Пал». Почти абсолютным лидером в этой типографской гонке был Жюль Шере, выпустивший около тысячи тиражей афиш. Этого сноровистого литографа, заманивавшего публику в места увеселений сценами с беспечными и зефирными Пьеро и Коломбинами, Эдгар Дега прозвал «уличным Ватто». Знал бы мэтр импрессионизма, что через десяток лет славу его любимца затмит тот, кто воспользуется его (то есть Дега) фирменными приемами, которые он к тому же заострит и отравит едкой иронией. И это притом, что пришедший на смену «уличному Ватто» Тулуз-Лотрек выпустит всего-то три десятка афиш. Но некоторые из них, такие как «Мулен Руж. Ла Гулю», «Джейн Авриль в «Жарден де Пари», «Японский диван», «Аристид Брюан в «Амбассадоре», станут непревзойденными мировыми шедеврами. И не только этого жанра.
Монмартр кабаре и кафешантанов достался Лотреку, как игрушка больному ребенку. То из любопытства, то из каприза ломая, раздирая ее, выворачивая ножки и ручки, он пытался понять, как она устроена, и одновременно вымещал на ней свое раздражение и отчаяние немощного дитяти (надо ли напоминать о том, что подростком Лотрек сломал обе ноги и на всю жизнь остался малорослым калекой?). Но потом как бы бережно прижимал к себе изломанного гиньоля, успокаивался, чтобы в следующее мгновение снова продолжить жестокую забаву. По утрам он любил захаживать на лекции хирурга Пеана, наблюдая, как одетый во фрак профессор с профессиональным полуэстетством-полуцинизмом комментирует вскрытия: «Какая роскошная и изящная рана!». По вечерам, перебираясь из одного кабаре в другое — а в 1890-е годы они как-то разом и кучно открылись на Монмартре, — Лотрек во всех смыслах набирался впечатлений. Пожирая глазами отплясывавших канкан-галоп (по деликатному выражению Золя, «натуралистическую кадриль»), методично накачиваясь спиртным, ухмыляясь скабрезным куплетам, он успевал еще заарканить карандашным наброском того или иного курьезного персонажа — взбрыкивающую Ла Гулю, вихляющегося Валентина «Бескостного» или «озорного лебедя-шутника» Иветт Гильбер, «исполнявшую свадебные песни на похоронные мотивы». Острый и быстрый ум Лотрека, пока он еще не затуманился, торопил его руку, упрощавшую рисунок до карикатуры. Его утонченный вкус — наследство от аристократических предков (графы Тулузские известны со времен первых крестовых походов, а то и раньше), хотя и грешил экстравагантностью, а то и снобизмом, не выносил пошлости буржуа. И в любом случае он предпочитал ей простонародную вульгарность: она очаровывала его своей бесхитростностью и грубоватым наигрышем. Поэтому-то он и выбрал Монмартр и измерил все его злачные глубины. Вероятно, только павшему с высот аристократизма и было можно достать до самого дна. По словам биографа художника Анри Перрюшо, Лотрек «наслаждался этой атмосферой, где то ли животные чувства поднимались до магии искусства, то ли искусство опускалось до скотского уровня». Да он и сам частенько говорил: «Я — моральный самоубийца».
Лотрек, смяв, как пастилу, приторный стиль Шере, придал этому сомнительному мирку роскошь артистического цинизма, сначала вознеся его карикатуру до ранга картины, а затем приспустив до афиши. Можно даже сказать, что в картинах Лотрек «разминал» сюжеты своих знаменитых плакатов, отлавливал образы «фаворитов Луны» и «ночных бабочек» кафешантанов, которых затем распластывал силуэтами на литографском камне. Как Джейн Авриль в «Японском диване», чью кошачью фигуру он буквально выплеснул черным пятном на лист бумаги. Афиши Лотрека с нетерпением, надеждой, а то и с опаской, ждали артисты, антрепренеры и владельцы мюзик-холлов. Кто мог сказать наверняка, что у того получится: поставит на котурны или утопит в желчи? Получив такой пробный экземпляр, Иветт Гильбер шипела, как гусыня, а исполнитель площадных куплетов Аристид Брюан, наоборот, ставил антрепренеру ультиматум: либо он будет выступать с лотрековской афишей, либо концерта вообще не будет. Они с Лотреком хорошо понимали друг друга. Ведь зритель и приходит в кабаре, чтобы пройтись по низам, так пусть все и получит.
Расхожий искусствоведческий штамп: Лотрек использовал приемы японской гравюры «укие-э». Разумеется, использовал, но не совсем так, как его старшие коллеги-импрессионисты или обожаемый им Ван Гог. То есть не только эстетски ценя прихотливую линию силуэта или красочное пятно. Возможно, он был единственным из своих современников (если не считать Мане), кто за внешним видом разглядел смысл дальневосточного лубка, в котором гримаса (портреты-афиши актеров Театра Кабуки), непристойности и порнография считались такими же достойными «картинками земного, преходящего мира», как и виды горы Фудзи и цветущих сакур. Однако Лотрек не любил природу. «Она меня предала», — говорил он. И потому он никогда не писал пейзажей, а уж тем более видов «Горы Мучеников». Блуждая по «веселым домам» Монмартра, он, кажется, выпил этот мирок до донышка. Но и квартал не остался перед ним в долгу, наградив всеми последствиями «удовольствий». Тулуз-Лотрек умер в 1901 в возрасте 37 лет, совсем как Пушкин. Правда, в родовом поместье.
Выставка в Третьяковке — первая персональная выставка маэстро в России. Это всего лишь литографии из собрания парижского Национального института истории искусства, привезенные в Москву благодаря инициативе швейцарского Фонда Пьера Джанадды. «Ручных» работ, за исключением одного карандашного автопортрета и одной картины, изображения сестры, вы здесь не найдете. Но вот эта площадно-бульварная тиражность и есть самый настоящий Тулуз-Лотрек. Он выбрал путь в низовую эстетику, чтобы стать ее классиком. Другой классик, уже российский, Владимир Набоков писал, что нужно быть настоящим эстетом, дабы оценить пошлость. Слава Набокова и Тулуз-Лотрека сопоставимы. Так что для ретроспективы Лотрека самое место на родине Набокова.
Но не спрашивайте, почему в Третьяковке.
Михаил Боде
