Бывают такие моменты в жизни, когда чувствуешь всем своим нутром, что находишься в нужном месте и в нужное время. И странно вдруг представить себя вне этого процесса или жизненного события: возможно, и не настолько велика его важность, чтобы возбудить подобные настроения, как просто достаточно лишь почувствовать себя свидетелем сотворения или воспроизведения чего-то вечного и непреходящего.
Метроном жизни как будто останавливается — он уже бессилен перед подчиняющими время звуками, которые заполняют душу, и устремляют ее к вершинам прекрасного…
Так было в тот вечер.
6 октября в Большом зале консерватории Национальный филармонический оркестр России сыграл программу первого концерта абонемента Московской государственной академической филармонии «Дирижерский карт-бланш». Владимир Спиваков дирижировал произведениями Бетховена и Брамса.
В тот вечер Николай Луганский исполнил Концерт № 4 для фортепиано с оркестром Бетховена, самый «симфонический» из всех концертов композитора. Однако пианист не только не отдал право основного голоса в концерте оркестру, но и перевел всё музыкальное внимание на себя.
Проведением главной темы, открывающей концерт, Луганский загипнотизировал весь зал: более утонченное и изысканное исполнение вряд ли можно себе представить.
Пианисту удалось достичь того эффекта, когда соединяются едва соединимые вещи: моцартовская легкость и игривость и философская глубина и отрешенность, романтический бунт и трагическое смирение и безнадежность. Но если солист демонстрировал аккуратность и щепетильное отношение к музыкальному материалу, то оркестру не всегда хватало терпения не нарушать ту атмосферу откровения, которую создавал Луганский.
Прошло уже больше суток, а я до сих пор слышу тот незабываемый хрустальный звук, который порождало искусство Луганского, ту, проникающую к самому сердцу, очищающую гармонию, полную трепета бетховенской лирики.
И если в первом отделении Бетховен (благодаря интерпретации Луганского) поставил много вопросов и заставил задуматься, то во втором на них отвечал Брамс.
Продолжая романтическую концепцию вечера, Спиваков предложил публике его Четвертую симфонию. Хотя оркестр играл сильным и даже смелым звуком — этого оказалось не достаточно, чтобы выдержать весь эмоциональный накал симфонии и донести до кульминации брамсовский «ответ» —
создалось впечатление бессознательного облегчения идейного груза симфонии.
Оркестр пытался максимально свободно передать композиторскую идею, но всякий раз боялся чрезмерно увлечься и «запороть» все развитие. Чувствовалось, как трудно оркестр входил в канву симфонии. Только после медленной второй части, собравшись мыслями, блестяще исполнил третью — скерцо — и максимально выложился в четвертой — полифоническом финале, подводящем итог не только симфоническому творчеству Брамса, но и целому этапу развития жанра симфонии, — хотя сил и сосредоточенности для более живой и интригующей кульминации финала у него не хватило.
В целом, Спиваков представил убедительную концепцию симфонии,
предложив слушателям «разного» Брамса: от сакраментально лирического до космического.
