О том, кто такая Мария Гулегина, в последние годы знают уже не только европейцы и американцы, любящие оперу, но и большая часть россиян. Фаворитка Метрополитен Опера, Ла Скала, Ковент-Гарден, Театра Лисео в Барселоне, Венской Оперы и многих других оперных домов Европы, Америки и Азии успела осчастливить Москву как сольными концертами, так и выступлениями в разных проектах, включая благотворительные. Очередь дошла и до Петербурга, где певица во всем блеске истинной славы наконец вышла на сцену Мариинского театра в своей коронной партии Абигайль в опере Верди «Набукко». За дирижерским пультом стоял сам маэстро Валерий Гергиев. Мария Гулегина — прекрасный и благодарный собеседник, с удовольствием рассказывает и о себе, и о жизни, и о творчестве, особо не нуждаясь в наводящих вопросах. Тем более когда речь заходит о любимых партиях и опере как таковой.
— С Мариинским театром ваша судьба уже пересекалась?
— Да, в 1992 году. Валерий Гергиев приезжал ко мне в Гамбург, был гостем в моем доме и пригласил принять участие в спектакле Мариинского театра «Пиковая дама», поставленном еще Юрием Темиркановым. Тогда маэстро пытался вернуть меня, покинувшую страну, в русло, чтобы я не отрывалась от русских корней, говорил, что этот спектакль — очень важный для русской культуры. И вот наконец-то мы снова нашли время встретиться.
— А в Мариинском театре вам тогда работать не предлагали?
— В любом случае я не согласилась бы. Может быть, если бы я начинала с Мариинского, в нем выросла, то чувствовала бы себя обязанной театру своей карьерой и возвращалась бы сюда как в дом родной. А поскольку я «сирота» — у меня нет одного постоянного театра, — то, понимаете, я как Маугли — выросла в «лесу». Один, два, даже десять спектаклей в одном театре — это одна история. Но быть пришитым к одному театру, пусть даже самому-самому лучшему в мире — совершенно невозможно. Потому что хороший певец должен ежегодно появляться на сцене четырех-пяти самых лучших театров мира. Кроме того, я по натуре такая, что если меня «пришить» к чему-нибудь, я могу быть очень верноподданной: радеть за всех ближних, думать, что если я уеду, то нарушу единый процесс. Поэтому я решила быть кошкой, которая гуляет сама по себе.
— Но в российских театрах до сих пор существует старая система постоянного штата.
— Это не для меня. С другой стороны, прошу прощения, я уже привыкла делать репертуарную политику сама. И никто мне не указ. Пусть это будет гениальный дирижер или режиссер. Это может быть минусом, а может быть плюсом. Я могу выражать саму себя и свою безграничную любовь к опере, к своим героиням, а не группу товарищей, которые хотят считать меня своим продуктом. Но я с удовольствием спою с Валерием Гергиевым в Мариинском театре, если он еще раз пригласит.
— Таких певиц сегодня в мире не так много.
— Таких строптивых не так много. Сейчас не принято выражать свое мнение, даже если режиссер говорит глупости или дирижер требует несусветное. Певцов периодически пытаются как-то принизить. На афишах крупными буквами пишут имя дирижера и режиссера, а имена солистов — едва заметно. А когда имя певца написано маленькими буквами — тогда певцом можно командовать и понукать, — они как муравьишки. Правда, в театрах с высокой музыкальной культурой так не поступают. Надеюсь, в Петербурге именно так и обстоят дела.
— Недавно Паата Бурчуладзе сказал мне, что в свое время режиссеры с дирижерами выиграли войну у певцов.
— Ничего они не выиграли. Певцы всегда были, есть и будут. Другое дело, что меньше остается певцов-личностей. Хотя, может быть, чище воздух. Для того чтобы певцам вернуть утраченное имя, не надо петь в гадких постановках: нужно разворачиваться и уходить. Например, в Мюнхене я решила отказаться от глупостей режиссера. Посмотрев кассету спектакля «Манон Леско», сказала, что этого делать не буду. Манон Леско должна все время нюхать кокаин. А во втором акте во время дня ее рождения должен происходить групповой секс. Личное дело каждого — участвовать в этом или нет. Но на сцене, в опере Пуччини, когда музыка говорит о другом и дышит совершенно другим — этого быть не может. Во всяком случае, пока я жива и выхожу на сцену. Я развернула все в другую сторону, перестроила мизансцены. И получился потрясающий день рождения у Манон. Критики написали: «Слава богу! Пришла Гулегина, и все стало на свои места».
— Лиза в «Пиковой даме» была единственной русской партией?
— Почти. Пела еще Татьяну, когда училась в консерватории. Лизу пела в Ла Скала, Вене, Сан-Франциско и Метрополитен. Хочу спеть Марию в «Мазепе» Чайковского. Но когда в далеком 2000-м мне предлагали петь ее в Метрополитен, я отбивалась руками и ногами. Очень об этом жалею, но дело в том, что формирование вокальных гласных и согласных в разных языках разное. И когда певцы меняют русский на итальянский — начинаются проблемы. Или когда с итальянского переходят на немецкий и наоборот — это слышно невооруженным ухом.
— То есть вы консерватор стиля?
— Не то чтобы консерватор. Просто хочу свое дело делать хорошо. И знаю, что на двух стульях усидеть нельзя.
— Ваша сила — в итальянской опере?
— Да, все что касается итальянской музыки, итальянской культуры — это мое. И по натуре, и по эмоциональности. Хотя, может быть, мои славянские корни дают мне больше глубины. Чего некоторым итальянским певицам иногда не хватает.
— Кого вы считаете учителем «погружения в среду» итальянской музыки?
— У меня был гениальный учитель, с которым я занималась уже после консерватории, — Евгений Николаевич Иванов, которому в этом году исполнилось бы семьдесят лет. Вечная ему память и вечная благодарность.
— У него же учился и Паата Бурчуладзе.
— Да. Наш учитель был великий человек. Был, есть и будет, потому что такие люди не уходят. Еще у меня был потрясающий дирижер в Минске Ярослав Антонович Вощак, который шкуру с меня снимал живьем и песком натирал. С ним я учила «Севильского цирюльника», «Дон Карлоса», «Аиду», «Кармину Бурану» — мои первые партии в оперном театре в 22 — 24-летнем возрасте. Это дало результаты. А итальянская культура... Музыка — она же интернациональна. Если, конечно, ты поешь от души, чувствуешь музыку. Может быть, немецкая музыка более расчетливая и философская. К слову, мои друзья, фанаты Вагнера, прислали диски, чтобы я слушала его оперы и морально к нему готовилась. И я даже влюбилась в музыку Вагнера. Но стоит ли мне входить слоном в этот уже устоявшийся мир? В наше время потрясающая певица в вагнеровском репертуара Деби Войт. Зачем мне с ней бороться? Каждый должен делать свое дело: если что-то любишь больше всего в жизни, тогда ты можешь дать людям частичку того, что любишь. А того, что не любишь, можешь дать частичку ненависти или непонимания. Так будет, если я вдруг запою немецкую оперу. Или мне нужно много заниматься, много читать. Потому что Вагнер — целая философия. Думаю, что лет через семь — десять я к этому приду.
— А из итальянцев кого-нибудь можете назвать своим наставником по части овладения итальянской культурой?
— Меня никто не учил специально. Я принципиально не шла на мастер-классы великих итальянских певиц ради карьеры и их протекции. У меня было и остается чувство преданности и благодарности моим учителям из России, и то, что они мне дали, не зависит от паспортных данных. Педагогом считаю и режиссера Пьеро Фаджони. Я работала со многими дирижерами, режиссерами, коллегами-певцами. Каждый раз пыталась открыть что-нибудь новое. Училась, учусь и буду учиться.
— Вы каждую партию готовите методом «погружения»?
— К леди Макбет Верди я готовилась вплоть до того, что бродила по дому ночами, трясясь от страха, садилась на пол, валялась по полу — ребенок рассказывал, как я неожиданно испугала его ночью.
— В Мариинском идет «Макбет». Когда-нибудь и вас можно будет увидеть в этом спектакле?
— А почему бы не в «Травиате»?
— Тоже хорошо. Мне кажется, это было бы тоже очень интереснo. Потому что уже есть традиция, что Виолетту поют легкие сопрано. Например, Анна Нетребко.
— А что вы хотите услышать? В одном интервью меня спросили, считаю ли я ее примадонной. Примадонна в моем понимании — это ругательство. По-моему, примадонна — это что-то большое и толстое, орущее нечеловеческим голосом. Певица, актриса, публичный человек — совершенно разные вещи. У кого-то больше певицы, у кого-то — публичного человека. Кто-то больше актриса. Меня спросили, я ответила, что «она секс-символ!». Но секс-символ — это хорошо. Мы же поем о любви!
— Но в массовом сознании «примадонна» означает и нечто более позитивное.
— Только меня не так обзывайте! Примадонна... Примадонна — это Певица. Как раньше было великое звание — Балерина. Сейчас балериной называют любую в десятом ряду, которая за озером уже стоит. Великое звание давалось Лепешинской, Улановой, Семеняке. Сегодня это Ульяна Лопаткина. А просто девочки, даже если хорошо танцуют, — все равно не балерины, а танцовщицы. Точно так же не примадонна, а певица. Вот выходит певица, актриса на сцену — и все внимание к ней. Если это происходит — все, в точку. А если нет, то как хотите ее назовите. И необязательно она должна быть тонкой и звонкой, как статуэтка. Вот Деби Войт — потрясающая певица и мужественная женщина. Столько с собой натворила.
— Она таки похудела после ее «изгнания» из Ковент-Гарден...
— Она похудела, порезалась, многое над собой проделала. Но думаю, что она это в том числе и для своего здоровья сделала. Были такие прекрасные певицы, как Шерон Суит, Джейн Иглен, которые сейчас просто ходить не могут: они разъелись до 150 — 200 кг. Это, конечно, никуда не годится. Хотя такие женщины не перестают быть большими певицами, если поют хорошо. Когда у меня зашкаливает за 75 — 80, хотя мой рост метр семьдесят пять, мне тяжело двигаться, ходить, не могу бегать. А на сцене я должна бегать. Пока я была беременна сыном Русланом, я поправилась до 105 кг. И сбрасывать вес мне было тяжело, но необходимо для себя и для сцены.
— У вас существует система самоконтроля?
— Да. Я бегаю, чему меня научила Лена Заремба, обливаюсь холодным душем, дома стоят разные тренажеры, на которых я занимаюсь.
— Наряды в операх вам шьют специальные люди?
— Нет, как правило, общий на всю постановку дизайнер по костюмам. Что касается концертных платьев, то у меня есть платья и от великих кутюрье. Но на протяжении нескольких последних лет я увлекаюсь тем, что сама моделирую, делаю эскизы, по которым мне шьют концертные платья. Когда иду по пути наименьшего сопротивления, захожу в магазин «Escada» и скупаю вещи последней коллекции. Но о том, что длинные коктейльные платья не очень хорошо смотрятся из зала, догадываешься только тогда, когда уже увидишь их на фото. Конечно, хочется выглядеть на сцене молодо и модно.
— У вас такое самоощущение?
— Если вы спросите, сколько мне лет, я отвечу глазом не моргнув: «Двадцать восемь». Я себя так чувствую. Двадцать восемь — не восемнадцать только потому, что я помню, что к этому моменту какую-то карьеру уже сделала. Важно чувствовать себя комфортно, важно посмотреть на себя в зеркало и себе понравиться.
— Сегодня в мире так много цинизма и прагматизма. На оперную индустрию это повлияло?
— Очень. Опера изменилась, в нее вмешалось много звукозаписывающих фирм и необразованных режиссеров. Для того чтобы ставить того же «Евгения Онегина» какому-нибудь иностранцу, нужно почитать роман Пушкина о времени, культуре, манере поведения. А люди, которые не читают первоисточник, должны делать что-то абстрактное, тогда их никто не заподозрит в неграмотности. Лет в семнадцать мне сказали, что итальянская пицца — это когда все со стола: ветчина, сыр, помидоры, яйца, тесто. А я помешана на кухне, страшно люблю готовить, это мое хобби. И вот я думала, что кормлю своих родных пиццей. А позже, когда приехала в Италию и попробовала настоящую пиццу, поняла, что это такое. То есть человек, который не знает, но берется за чужое, только портит это. Потому что есть определенные рецепты. Я не против модерна — мне интересно новое. Но это новое должно строиться на уважении к старому. То есть не обязательно должны быть вазы наполнены цветами или люстры свисать до пола, чтобы была «Травиата». Главное, чтобы в этом был смысл.
— Какой оперный театр вы можете назвать самым современным по техническому оснащению?
— Наверно, Опера Бастий в Париже. Там и гримерные самые удобные. Но «современный» не всегда означает тот театр, где хочется работать. Хочется работать там, где есть дирижер, режиссер и директор театра, который уважает певцов.
— И где такой театр?
— Нигде... Нет, все-таки два самых моих любимых театра как родных дома — Метрополитен Опера в Нью-Йорке и Театр Лисео в Барселоне. В Барселоне не так давно сцену просто завалили цветами. Я пела в концертном исполнении «Набукко». Творилось что-то невообразимое! К некоторым цветам были привязаны записки: «Это твой дом. Возвращайся скорее!»
Беседу вел Владимир Дудин
