Ирина Розанова — актриса известная и для всех разная. Всенародной любимицей ее сделали, пожалуй, фильмы Петра Тодоровского «Интердевочка» и Вадима Абдрашитова «Слуга». Потом были «Облако-рай», «Анкор, еще анкор!», «Помнишь запах сирени», «На тебя уповаю», «Мелкий бес», «Спартак и Калашников», «Черная вуаль», «Петербургские тайны», «На ножах», «Линии судьбы», «Участок». И еще десятки киноролей. Но для меня Ирина Розанова — прежде всего актриса театра Сергея Женовача. Того чистого и свежего периода театрального счастья, которое подарили режиссер и десяток его актеров. Тогда их команда временно оживила Театр на Малой Бронной, где они играли Абросимова, Шекспира, Достоевского, Чехова, невольно заставляя вспомнить счастливые годы этого театра. Ирина Розанова украшала большинство спектаклей, и тогда сложно было даже вообразить, что наступит время, когда серьезная и талантливая театральная актриса будет редко выходить на подмостки и превратится в кинозвезду и участницу сериалов. Правда, не менее серьезную и столь же талантливую. Наша встреча произошла на съемочной площадке, во время обеденного перерыва.
— Какой фильм снимается?
— Николай Досталь снимает продолжение фильма «Облако-рай».
— Новое «Облако» составляет гряду с предыдущим?
— Картина с рабочим названием: «Облако-2» — самостоятельный фильм. Точнее, новая история про тех же героев. Коля через десять лет возвращается в свой городок, к людям, которых хорошо знал, и вновь, как и в фильме «Облако-рай», его появление привносит изменения в мир этих людей.
— Ваша встреча с закулисьем произошла очень рано и, тем не менее, вы не сразу выбрали театр, предпочтя ему музыку?
— Моя мама, замечательная актриса Рязанского драматического театра, народная артистка России Зоя Белова мечтала о музыке для дочери. Она всегда понимала, что даже если музыка не станет судьбой, то это — неплохой багаж для девочки. Учеба в музыкальной школе и два с половиной года музыкального училища по классу фортепиано — результат маминых стремлений, ее упорства и труда. Но я не оправдала ее надежд, бросила училище и пошла в массовку Рязанского театра.
Когда меня спрашивают, какой подарок мне вспоминается как самый радостный, я, не задумываясь, отвечаю: «Фортепиано». Яркое детское впечатление: в дом принесли что-то большое, черное, блестящее, лакированное, фантастическое. У меня, дошкольницы, была такая тяга к занятиям, я испытывала такой восторг от уроков, но, конечно, не думала, что музыка требует столько колоссального труда, слез и мучений.
— А сейчас можете сыграть что-нибудь серьезное?
— Безусловно, если позанимаюсь немного. Но случается это нечасто. Инструмент стоит дома, в Рязани. Сейчас на нем играет моя племянница, которая оканчивает музыкальное училище.
— Помните свой первый выход на сцену?
— Мне было пять лет, когда я участвовала в спектакле по роману Драйзера «Дженни Герхардт». Мама играла героиню, а я — ее дочь, которая умирала от воспаления легких. Мне было и страшно, и отчаянно, и весело. С одной стороны, я понимала, что это — игра, но когда моя героиня умирала и мама кричала за кулисами: «Где ты, доченька моя?» — мой детский разум не справлялся. Я с трудом сдерживалась, чтобы не успокоить ее: «Мама, я здесь, я живая». Так что у меня было раннее театральное воспитание. Помню, однажды я долго шалила за кулисами и, выйдя на сцену, забыла текст. Мама строго сказала: «Ирина, актриса не имеет права так себя вести. Она должна быть собранной». Это было произнесено низким тихим голосом, которого я страшно боялась. Лучше бы отругала, прикрикнула, но мама — человек такой внутренней культуры, которая не позволяла ей повышать голос. До сих пор поражаюсь, как маме удается во время спектакля, в перерывах, тихо сидеть в гримерной и читать серьезную литературу.
— Вашему гитисовскому курсу повезло. Вы работали с замечательными режиссерами, среди них — Петр Наумович Фоменко и Кама Миронович Гинкас.
— Каждый дарил что-то свое. Я, честно говоря, по природе созерцатель и мало что понимала в теоретическом курсе актерского мастерства. Была слишком далека и от малого, и от большого круга внимания. Слушала Мастера, а нашим курсом руководил Оскар Яковлевич Ремиз, и вдруг улетала в свои фантазии. Оскар Яковлевич приучил к дисциплине. Тренировать нас пришлось долго, зато теперь я никогда не опаздываю. Даже на съемки всегда приезжаю заблаговременно. Когда задерживаюсь, только по причине форс-мажора, то мне становится некомфортно и неуютно. Ремиз много делал для нашего курса. Когда мы учились третий год, он пригласил Фоменко поставить с нами «Бориса Годунова». Это была потрясающая работа.
— А вы участвовали?
— Это был единственный случай, когда я напросилась. Просто рыдала — так мне хотелось играть в этом спектакле. И Петр Наумович придумал для меня Хозяйку корчмы. Потом над «Блондинкой» с нами работал Кама Миронович Гинкас. Моя роль странно складывалась: мы репетировали почти полгода, я долго сидела, отлынивала, но, видимо, шел какой-то процесс накопления. Потому что вдруг, к концу репетиций, роль получилась. Гинкас научил нас многим техническим актерским приемам. Например, как можно сыграть истерику или вызвать слезы, не зная еще себя, свой организм и тех «точек», которые потом можно легко «нажимать». Встреча с Гинкасом тоже была судьбоносной. Помню, как бегали смотреть его «Вагончик» во МХАТе с Леной Майоровой.
— Почему вы так часто переходили из театра в театр?
— Такое складывается ощущение, что я часто меняла театры. Это не так. После ГИТИСа у меня была возможность выбрать театр. Я закончила актерскую группу режиссерского факультета, которым руководил Андрей Александрович Гончаров, главный режиссер Театра имени Маяковского — было логично пойти в Маяковку, что я и сделала. В это время в моей актерской судьбе появился Сергей Женовач. Он предложил сыграть в своем дипломном спектакле «Панночка» по пьесе Нины Садур. Читал пьесу на кухне, в коммуналке, где я жила, и не сказал, какую из двух женских ролей хочет мне предложить. Я понимала, что это Хвеська — большая, земная, настоящая женщина. Юная ведьма представлялась мне существом изломанным, гибким, тонким, с длинными черными волосами. Оказалось, что я буду Панночкой. С этой работы началась наша творческая дружба, замечательное время. Репетировали вечерами и ночами — днем работали в других театрах; встречались на каких-то полуразрушенных квартирах; было много таинственных знаков. Например, когда придумывали сцены в церкви с Панночкой, — на кухне обвалился потолок. Мы, все участники спектакля, так подружились и так полюбили друг друга (именно полюбили, а какие еще могут быть слова?), что стало понятно — расстаться нам будет сложно.
— И тогда вы ушли из Театра имени Маяковского?
— Надо было выбирать. К тому же я начала сниматься, и времени не оставалось. Мне говорили: «Ты с ума сошла! Это же академический театр ордена Трудового Красного Знамени. Из него ты уходишь в какой-то сарай!» Но я, как и вся наша команда, ушла за Женовачем в маленький театр-студию «Человек». Нам можно позавидовать: мы не только выпускали спектакли, но дружили, встречались, фантазировали, придумывали.
— И сколь долго длились встречи и фантазии после того, как вы «сошли с ума»?
— Почти 12 лет. Вскоре все вместе (решения мы всегда принимали коллегиально) перешли в Театр на Малой Бронной, который потом покинули. Тоже всей командой. Попробовала поработать в Ленкоме и, если не считать этого года, то в театре я работала с режиссером Женовачем. И в этом — мое счастье.
— Не поделитесь своими счастливыми воспоминаниями?
— У нас не было традиционного театра с расписанием, репетициями и режиссерским диктатом. Это был особый образ жизни, радостный семейный уклад. Мы действительно редко расставались, нас тянуло друг к другу. Устраивали праздники, мы с Сережей Баталовым пекли капустные пироги, я стригла всех наших мальчишек. И все это, поверьте, имело отношение к творчеству. Исподволь проходили отличную театральную школу. Да и играли Шекспира и Островского, Достоевского, Чехова и Володина.
Женовач — замечательный педагог. В нем было и осталось такое качество, которое для режиссера, наверное, не очень выгодно. Он умел дождаться актера. А зазвучать актер мог не на первом, не на третьем и даже не на десятом спектакле. Редчайший педагогический дар, потому что обычно принято поставить мизансцены, надрессировать актеров, заколотить в концепцию. А Сережа ждал и исподволь открывал нас. Поэтому в его спектаклях порой такая атмосфера, которую усилием воли поставить невозможно. Ее нельзя и придумать, она рождена неспешными репетициями, разговорами, отношениями.
Нас все время спрашивали, как мы репетировали. А мы вроде и не репетировали. Часа два пили чай с сушками и пряниками. За чаепитием выговаривали суету дома, жизни, троллейбусов, метро, машин. Во время этой болтовни мы, наверное, настраивались, как маленький оркестрик. Это повелось еще с тех времен, когда мы прибегали из разных театров с такими «эмоциональными шлейфами», которые могли скинуть только во время разговора.
Потом выходили, читали, пробовали. У нас не было ни начала, ни конца репетиций. Есть записи репетиций «Идиота», смотреть их очень смешно: кто-то говорит, кто-то лежит, кто-то спорит.
У нас был девиз: «Думай на сцене о партнере, а не о себе». Это — отличный прием. Когда ты размышляешь о том, что говорит и что делает партнер, то меньше думаешь о себе, и становится не так страшно, и рождается ансамбль. После такой театральной жизни трудно идти в другой театр.
— Поэтому и не работаете сейчас в театре?
— С одной стороны, я — счастливый человек, узнала замечательное театральное время. Без всяких кружев театральных отношений и интриг, которые мне не нравятся. Наша компания была открыта всем эмоциям — мы ругались, ссорились, мирились, но не где-нибудь за кулисами, а открыто. Мы все прощали друг другу, потому что любили и друг друга, и общее дело. С тех пор театр для меня — не стены, а люди, которые рядом. Можно играть в любом городе, на любой сцене, на площади, в парке, на лужайке, в подъезде — где угодно. Важно — с кем.
Мне уже, извините, маловата кольчужка театра в традиционном понимании. Не могу прийти в театр, быть занятой в текущем репертуаре и ждать, ждать, ждать новых ролей. Я имела возможность выбирать, меня никто не заставлял. Мы вместе держали совет, хотя последнее слово всегда оставалось за Женовачем, который умел убеждать. А потом, я очень рано начала работать — с утробы мамы, которая играла на сцене до восьми месяцев беременности.
— Похожая атмосфера была у Эфроса, его актерам тоже непросто было в других театрах.
— Наверное. Недавно, я еще раз убедилась, что главное — люди. Была в Театре на Малой Бронной, зашла в свою гримерную, и у меня даже сердце не екнуло.
— Почему же команда распалась?
— Думаю, правы те, кто говорит, что у каждой команды, у каждой любви, у каждого романа есть свой срок. Наверное, мы выросли.
Думаю, если бы у Сережи был свой театр, мы бы перешли в другие отношения, к нам бы приходили новые актеры.
— Ваш конфликт касался отношений с дирекцией, не так ли?
— Что вспоминать — дело прошлое. Причина, наверное, не только в этом. Вряд ли можно было нас разлучить, если бы внутри нас оставалась все та же сила. Нам всем, и Женовачу в первую очередь, необходимы были свобода и свой театр. Я имею в виду администрацию, дирекцию — тех людей, которые помогали бы его создавать. Сережа был главным режиссером, но мы чувствовали себя в гостях, где нам не очень рады. Мы все устали от отсутствия дома. Прошло время, и я не жалею, что так получилось. Все приходит, и все случается вовремя.
— Ваши творческие связи с Женовачем разрушены?
— Кто знает, как повернется жизнь и что будет. У нас отличные отношения, мы созваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками.
— А как сложилась судьба вашей команды?
— По-разному. Сережа Баталов много снимается. Надя Маркина — такая мощная актриса, такая индивидуальность. Ни на кого не похожая. Как она играла в «Пяти вечерах»! Ее работа была оценена театральным сообществом, она получила разные премии. Для меня большая загадка, почему она не снимается в кино. На экране как-то мало стало личностей, все больше медийных лиц. Преимущественно сериалы, а в них — все быстрее, скорее.
— Странно от вас, актрисы, которая снимается в сериалах, слышать такие слова. Теперь, наверное, бессмысленно задавать вопрос о том, чувствуете ли вы возрождение российского кинематографа, о котором сейчас говорят?
— Если Павел Чухрай, Валера Тодоровский, Андрей Прошкин, Дима Месхиев — талантливые режиссеры, то они и снимают хорошее кино. А где оно, по большому счету, возрождается? Множество сериалов — пустышных, быстрых, бестолковых, на одно лицо. Сажают актеров в виде говорящих голов, и они рассказывают, какие трагические события с ними случились. Нет ни действия, ни событий, какой-то пересказ. Можно смотреть под нарезку колбасы или салата. А лучше вообще не смотреть, а слушать, как радио. Такие сериалы убийственны. Хотя я не осуждаю актеров за участие в этих сериалах. Никогда. Мы — зависимые люди, и нам надо жить. Но сериалы далеко не всегда телевизионная пустышка. Если продюсеры и все участники относятся к сериалу серьезно, то и работы серьезные. Леонид Пчелкин серьезно работал над «Петербургскими тайнами», «Линии судьбы» Дима Месхиев снимал месяцев семь. Я люблю хорошие сериалы. Они у нас и раньше были: «Семнадцать мгновений весны», «Вечный зов», «Тени исчезают в полдень», «Следствие ведут знатоки».
— Аркадина в спектакле Андрея Кончаловского — единственное, что вы сейчас играете на сцене?
— Пока да. Год назад мне позвонил Андрей Сергеевич Кончаловский и предложил участвовать в «Чайке». Большая часть исполнителей — актеры Театра имени Моссовета. Приглашены Леша Серебряков, Юля Высоцкая, Леша Гришин и я. Для меня это была интересная и необычная система репетиций. Мы привыкли, что спектакли репетируются достаточно долго, а это был проект с двухмесячным репетиционным периодом.
— Это не первая ваша «Чайка»?
— В Ленкоме играла Машу. Но здесь роль сочинялась, а в Ленкоме был ввод. Не люблю я вводы, это — как чужая одежда, которую нужно подшить, перелицевать, пристроить к себе.
— По-моему, все актеры не любят вводы.
— Есть актеры, которые быстро и профессионально входят в готовый спектакль. Саша Яцко в «Чайке» заменил заболевшего Евгения Стеблова. Ввелся отлично. Сидела и восхищалась, потому что я так не умею.
— Какой был самый любимый спектакль — пусть не по результату (его трудно оценить, находясь внутри спектакля), а по процессу?
— Наверное, «Идиот», который мы показывали в три вечера. Настасья Филипповна осталась недосказанной ролью. Мне хотелось бы ее еще поиграть, пожить с ней. Хотя мне всегда казалось, что спектакли стоит снимать если не на пике счастья и радости, то уж никак не в момент агонии. Когда уходит мертвый спектакль, то возникает тяжелое ощущение. «Панночку» перестали играть после сотого спектакля. Он остался в памяти светлым, радостным, как и «Король Лир». Когда «Блондинку» перенесли из Филиала Маяковки на основную сцену, я через некоторое время попросила, чтобы его сняли. Из него ушли радость, кайф, и просто ходить по сцене три часа даже в любимом спектакле — не было удовольствием для меня.
А вот «Идиот» остался недосказанным. Эта серьезная, большая, трудная работа только-только начинала складываться, выговариваться. «Идиота» мы не отрабатывали, пусть даже честно. Каждый раз возникал момент удивления, какого-то открытия. На этом восхождении спектакль прекратил свое существование. Жаль.
— Что любите больше — репетиции или спектакли?
— Как ужасная лентяйка, не люблю ни то ни другое. Вообще не очень-то верю тем, кто с придыханием говорит: «Хочу играть каждый вечер, хочу на сцену». Всегда страшно, всегда боишься, особенно, когда в зале друзья. Поверьте, я не рисуюсь. Иду на спектакль, потому что надо, а хочется полежать под теплым пледом, почитать, посмотреть телевизор. Потом неизменно наступает мистический момент. Мне нравится приходить на работу рано, за два часа до спектакля, и делать все постепенно — тогда чувствуешь, как суета уходит. Медленно надеваю парик, потом платье и выныриваю из современной суеты в какую-то иную реальность. Нежелание играть уходит, выходишь на сцену, и все сомнения забываются.
— К антрепризам вы относитесь столь же снисходительно, как к сериалам?
— Я очень хорошо отношусь к серьезным антрепризам и сериалам. Русские актеры с антрепризами с давних времен ездили по городам и весям. Честный антрепризный спектакль — это отлично, а когда сколачивается какая-то халтура, то, конечно, плохо. Работу в антрепризном проекте «Сирена и Виктория» по пьесе Александра Галина вспоминаю с радостью, а это был стопроцентно коммерческий спектакль. С Виталием Соломиным и Ларисой Удовиченко мы репетировали три месяца, относились к работе как к полноценному, серьезному творчеству. Соломин повторял: «Наша установка — никакой халтуры. Пока не будем готовы, никуда не поедем». Юрий Хариков сделал замечательные декорации, красивые расписанные гобелены.
Многое зависит от отношения актера, позволять себе халтурить нельзя никогда. Даже если не сильные сценарий или пьеса. Это моя профессия, и я должна зарабатывать ею себе на жизнь. Я уже перестала стесняться говорить на эту тему. Марлон Брандо ответил однажды: «Искусство — это единственный способ, которым я умею зарабатывать деньги». Готова подписаться под этим дерзким, циничным утверждением. Что касается антреприз, то как раз сейчас читаю много пьес и мечтаю придумать какой-нибудь проект с хорошей компанией. С теми, кто отмечен тем же актерским диагнозом. Пусть у них будут несносные характеры, но я предпочту их людям случайным, которые в нашем деле встречаются.
— Вы выстроили свой жизненный путь достаточно отчаянно: сначала бросили музыку, потом настойчиво поступали в институт, затем ушли из театра (и не из одного) — вы действовали благодаря характеру или ему вопреки?
— Может, это эгоизм или самосохранение. Я не могу существовать в дискомфортной обстановке. Нет радости и любви — жалко, но не надо никаких суррогатов. Чего бояться-то? Просиживать стул в театре, ожидать ролей, кого-то подсиживать, изредка выходить на сцену с тоской в глазах — это же страшнее всего. Конечно, свобода лучше. На ней и ждать приятнее. В нашей профессии нужно научиться двум вещам: ждать и не завидовать. А если завидовать, то профессиональным, творческим вещам.
— Ваша успешная кинокарьера началась с фильма «Подружка моя»? Какие съемки были наиболее памятными?
— Фильм «Подружка моя» был первой режиссерской работой Александра Калягина. Насколько я знаю, мои фотографии из спектакля «Блондинка» ему показал Гинкас. С его легкой руки я попала в «Подружку мою». Сейчас смешно смотреть на свои первые фильмы. Кажется, что это не я вовсе, а какое-то существо, наивное и не понимающее, что к чему. Так и было, потому что съемочный процесс требует знания техники, которого тогда у меня не было. Несовершенства детских фильмов прощаешь, понимая, что играли эмоция и юность. За свои работы мне не бывает стыдно, потому что я всегда честно отношусь к ролям. Другое дело, что что-то удалось и сложилось, а что-то нет. В кино от актера мало что зависит. Есть сценарий, режиссер, оператор, монтаж, ножницы. Каждый период съемок — радостный. Какой фильм ни возьми — пять картин с Николаем Досталем, несколько работ с Петром Ефимовичем Тодоровским. А какое наслаждение — «Слуга» Вадима Абдрашитова с Олегом Борисовым. Просто — счастье!
— Что вы последний раз смотрели в театре как зритель?
— В театр хожу нечасто, у меня странные отношения с театром. Последнее, что я видела — «Поминальную молитву» по пятому телеканалу в дни юбилея Григория Горина. Смотрела третий раз и вновь с восхищением. Евгений Леонов — какой-то высший пилотаж человечески, и актерски. Он вроде бы ничего не делает, играют его личность, судьба, а сам актер к этому словно и отношения-то не имеет. А я не могу оторваться и плачу вместе с ним. Таким же потрясением для меня были Фаина Раневская и Ростислав Плятт в спектакле «Дальше — тишина». Одно из самых мощных театральных впечатлений. Недавно посмотрела «Фрекен Жюли» Андрея Кончаловского — стильный спектакль со многими серьезными работами.
Сейчас в театре я на многое смотрю, наверное, уже профессионально. Случаи, когда забываю, что я актриса, случаются редко. Смотрю и понимаю — это знаю, это понятно, это здорово, это близко, это — чужое. Видела «Белую гвардию», поставленную Женовачем во МХАТе, и вновь удивилась — как удается ему создать такую фантастическую атмосферу, которую выстроить математически нельзя?!
— А его замечательный спектакль «Мальчики» в ГИТИСе видели?
— Пока нет. На курсе Женовача посмотрела «Обломова» — талантливые ребята. Наверное, у Сергея Васильевича других и не может быть. Очень внимательно он их набирает и трепетно относится к своим студентам. Только удастся ли им остаться вместе и как сложится их профессиональная жизнь — большой вопрос.
— А от чего зависит актерская судьба?
— В нашем деле много мистического. Если суждено — то случится, а если нет, то... Роли иногда догоняют актера: за год до проекта «Чайка» Андрея Кончаловского меня позвали на роль Аркадиной к Петеру Штайну. Я отказалась, но судьбу не обманешь. Уходя из Маяковки, я репетировала «Биндюжника и Короля» с Арменом Борисовичем Джигарханяном, но сыграть спектакль мне не удалось. О «Закате» Бабеля сожалела. Но через месяц уже снималась с Джигарханяном в фильме «Биндюжник и Король» в роли Маруськи. Такое странное совпадение. Или сейчас — встреча с «Облаком-раем» через 15 лет. Кто бы мог подумать? Да никто.
Беседу вела Елена Федоренко
