Успех пришел к Юлии Рутберг на театральных подмостках. Здесь судьба свела ее с лучшими режиссерами отечественной сцены. Талант актрисы практически сразу оценили и Петр Фоменко, и Роман Виктюк, и Владимир Мирзоев, и Андрей Жолдак. С кино отношения складывались сложнее. «Твой кинематограф начнется только после тридцати лет», — сказал ей когда-то Александр Кайдановский. Так оно и случилось. Однако театр по-прежнему остается главной любовью Рутберг.
— Рассказывают, что Кайдановский приглашал вас сниматься, но вы отказались. Это правда?
— Не хочу примазываться к чужой славе, распространяясь на тему «Я и Кайдановский». Наше общение можно измерить минутами. Но их влияние на меня огромно.
— Давайте поговорим о вашем моноспектакле «Вся эта суета», поставленном в жанре кабаре. Прямо скажем, не самом обычном для современной России.
— Знаете, зачем я сделала этот спектакль? На протяжении многих лет, играя Шекспира, Булгакова, Чехова, Мольера или французские водевили, я прикрывалась бесконечными масками. Когда ты действуешь от образа, ты за забралом. Оно может быть очень плотным, а может — изысканным, с дырочками, почти вуалью. Но оно есть всегда. А в спектакле «Вся эта суета» есть только я, Юлия Рутберг, без забрала.
— Но ведь подобное существование одновременно предполагает и открытость, и готовность отразить удар. Одно другому не мешает?
— Не мешает, хотя, согласна, это очень опасная вещь. Я никогда не знаю, какой сегодня зал, а за время спектакля мне нужно сделать из него союзника. При этом мне совершенно не нужен зритель, который «вползет» ко мне на сцену. Он должен оставаться на своем месте, что называется, на расстоянии вытянутой руки. Первые десять минут я «щупаю» зал, смотрю на реакцию публики, а потом по уровню вопросов понимаю, с кем имею дело. Среди записок встречаются разные, поэтому постоянно возникают зоны игры и, что самое ценное для меня, зоны импровизации. Безусловно, здесь есть элемент ристалища, а в ристалище закон — до первой крови. Зрители ни за что не простят мне, если я растеряюсь. И я должна положить их на лопатки тем, что из каждой предлагаемой ситуации нахожу выход.
— Олег Табаков, взрастивший немало талантов, утверждает, что в начале пути очень важна удача. Он сравнивает ее с подкрылками у самолета, которые помогают набрать необходимую для взлета высоту. Но потом, наверное, нужен хотя бы один провал. Чтобы голова не закружилась. У вас были провалы?
— А как же. Но в самом начале у меня действительно случилась грандиозная удача — центральная роль в спектакле Театра им. Вахтангова «Зойкина квартира». Вообще первые восемь лет в театре — удивительное время. Я, девочка, которую три года подряд не принимали в театральный вуз, мотивируя отказ одной и той же фразой: «Что будет играть это длинноносое чудовище?», играла по две премьеры в год. Главные роли. Где, у какой гадалки можно было узнать, что вдруг вот так все развернется?
А провалы были, конечно. Их не бывает только у киборгов. Но я ни секунды из этих провалов не отдала бы. Во-первых, провал требует мужества и закаляет тебя. А во-вторых, никогда в жизни ты не сможешь в полной мере оценить радость успеха и взлета, если у тебя не было падений. И еще важно, с кем ты проваливаешься. Иной провал важнее нескольких среднестатистических удач.
— Меня покоробило, когда в документальной ленте, посвященной Виталию Соломину, за кадром небрежно обронили фразу о том, что у него была слишком благополучная и ровная творческая судьба.
— Я не была с ним знакома, но он очень мне нравился. Тонкий, ранимый, изящный артист. И я никогда не поверю, глядя в его глаза на экране, что его жизнь в искусстве была безоблачной. Это бред сивой кобылы. Но, к сожалению, после смерти Соломина, после смерти Гундаревой, Евстигнеева, Миронова стали выходить такие картины, что хочется взять ружье, поставить авторов к стенке и...
— Существует разделение актеров на два типа. Первые — как пустой сосуд, в который каждый раз вливается новая «жидкость». Артист идеально заполняется содержимым роли, и его собственное «я» не просматривается. Любая работа актеров второго типа несет на себе отпечаток их собственной личности. Какой актерский тип вам ближе?
— На мой взгляд, актеры, которые просто заполняются новым содержанием, не подключая его к собственным нервным окончаниям, — это подельщики. И таких, наверное, достаточно много. Но актер может воздействовать на зал только собственной нервной системой. Мы подключаемся или не подключаемся в зависимости от того, было у нас что-то сходное в жизни или нет. То есть своими эмоциональными впечатлениями рисуем картинки жизни пятнадцатого, семнадцатого или девятнадцатого века. И если нет личностного подключения, это будет формотворчество.
Что бы ни играл Александр Калягин, в этом есть личность. Что бы ни играл Константин Райкин, в этом есть личность. Что бы ни играли Чурикова, Неелова, Фрейндлих — в этом есть личность.
— А Сергей Маковецкий? Он Лицедей с большой буквы, но понять по его ролям, что он за человек, невозможно. Он словно ускользает...
— Нет, я с этим категорически не согласна. Может быть, потому, что давно его знаю и вижу, как он репетирует. На мой взгляд, наоборот, все свои роли он рисует красками, присущими только ему. Это все из его личностного багажа, и его герои обязательно в чем-то очень похожи на Сережу. Он «перетекает» в роль, и у него очень небольшой зазор между его «я» и образом: он очень «слипается» с ним. По-моему, только так и надо играть.
— У актрисы всегда меньше работы, чем у актера. Таковы законы классической драматургии: женских ролей в три раза меньше, чем мужских. Современные же драматурги и вовсе не озабочены созданием полнокровных женских характеров. В лучшем случае героиня является «приложением» к главному герою. Как актрисе выходить из этого положения?
— В училище меня учили, что из вторых ролей можно сделать первые. Просто надо это уметь. Дело ведь не в том, сколько раз ты появляешься на сцене или в кадре и сколько у тебя слов, потому что роль — не только умение выучить текст. Это масштаб личностного дарования прежде всего. Энергия, которой обладает человек. Были и есть мастера эпизода, которые вошли в сокровищницу искусства.
Упаси Господь, чтобы меня взяли на главную роль в каком-нибудь сериале! Я умру от скуки, и уже на пятый день меня там не будет. А вот сыграть для поддержания бюджета маленькую рольку — пожалуйста. На съемках «Не родись красивой», например, я появляюсь раз в месяц. Играть там нечего, героиня — инопланетянка без дома, без судьбы, без взаимоотношений. Я даже уже не борюсь со сценаристами, но каждый раз, когда появляюсь, придумываю что-нибудь смешное. Честь мундира, знаете ли.
— Какая актерская судьба, на ваш взгляд, более счастливая: та, в которой было много разных режиссеров — интересных и талантливых, или та, в которой был один Мастер, знавший эту артистическую индивидуальность досконально и заставляющий ее талант светиться разными гранями?
— Конечно, Эфрос и Яковлева — это тандем, которому можно только позавидовать. Но, с другой стороны, когда Эфроса не стало, в ее жизни возник вакуум, и долгое время ни с кем другим она работать не могла... Мне кажется, и в том, и в другом варианте есть свои прелести. Самое главное — чтобы была работа. У разных режиссеров ты и учишься очень разному, есть возможность набирать-набирать-набирать. Режиссеры — это антимиры, и надо уметь, попадая в них, стать астральным телом именно того мира, в котором ты оказался. В этом и есть прелесть актерской профессии. Я думаю, только с одним режиссером мне было бы скучно.
— У вас нет зависти к предыдущему поколению — Нееловой, Тереховой, Гундаревой, у которых была возможность играть в кино интересные главные роли?
— Зависти у меня нет ни к кому. У них судьбы сложились так, у меня — иначе. Конечно, здорово, что им повезло — и блистательные актрисы блистательно раскрылись.
— А сейчас это возможно?
— Возможно.
— Почему же мы не видим ни одной по-настоящему мощной женской киноработы? На фестивалях последних лет приз за лучшую женскую роль часто остается не врученным — некому и не за что.
— Ну почему? Пожалуйста, «Водитель для Веры». У Алены Бабенко блестящая работа, я в восторге. Есть еще Чулпан Хаматова. Ее работы заметны всегда и везде.
— Но две актрисы «погоды» не делают.
— Я не знаю, как с этим быть. Я не драматург и не пишу сценариев. Во всяком случае, пока. Но театр — это то поприще, где я очень серьезно и вдумчиво пытаюсь выбирать между Чеховым и Шекспиром, Мольером и Бомарше, Булгаковым и Островским. А это первоклассная драматургия.
Что касается кинематографа... «Времена не выбирают, в них живут и умирают» — эту непреложную истину я ввела для себя в ранг абсолютного постулата.
— Вы участвуете в антрепризных спектаклях?
— Да. У меня был спектакль «Играем Стриндберг-блюз» в «Русской антрепризе Михаила Козакова». Был фестивальный спектакль «Опыт освоения пьесы „Чайка“ по системе Станиславского» в Театре Наций в постановке Жолдака. Был спектакль «Филейно» в агентстве «Театральный марафон». «Вся эта суета» — это тоже антреприза.
— Язык не поворачивается назвать перечисленные спектакли антрепризой в том смысле, в котором это понимается сейчас...
— Просто я не позволяю себе дурную драматургию — раз. Декорации из двух табуреток — два. Надо всегда распределяться и обживать пространство. Нас этому обучил Петр Наумович Фоменко, когда мы где-то на выезде играли «Пиковую даму». Он всегда осваивал данное конкретное пространство, объясняя, что все трудности, все накладки — в помощь.
— Значит, все-таки можно жить, не бедствуя, но и не скатываясь до уровня, который хорошо оплачивается, однако не выдерживает никакой критики с точки зрения профессии?
— Без сериалов мне не удается жить «не бедствуя». Если бы я оставалась только в репертуарном театре, то стояла бы с протянутой рукой. Но нужно разделять в своей жизни основные вещи и побочные. В побочных принимать участие нужно ровно настолько, чтобы твои близкие были одеты и обуты. Жечь сторублевку в одиночестве, запершись в туалете, — такой гордости я не понимаю. Однако обязательно должно быть некое поприще, к которому ты относишься серьезно. Где себя восстанавливаешь и формируешь. Куда уходишь «играть гаммы».
— Но театр — это не гаммы. Это симфония.
— Когда ты репетируешь, — гаммы. Я обожаю репетировать. Это сладостное время, когда заново проходишь азы. И как мучительно прекрасно, когда у тебя не получается! Я очень пугаюсь, когда у меня все сразу начинает получаться. Значит, я безобразно буду играть спектакль.
— Вы самоедка?
— В общем, да. Ну так, нормально. Не могу, когда мне начинают дуть в уши. В критических замечаниях гораздо больше пользы, чем в паточных комплиментах. Именно поэтому, когда был мой творческий вечер в Доме актера, я категорически отказалась, чтобы люди выходили на сцену и что-то про меня говорили. Я понимала, что уже на втором человеке начну чесаться, попрошу, чтобы мне дали бутылку водки, и напьюсь. Не может нормальный человек час слушать, как его все хвалят! А если может, он или сумасшедший, или бесстыдник.
Беседу вела Вера Звездова
