«Симфония тысячи участников» в Мариинском театре
Восьмой симфонии без малого сто лет: датированная 1906 годом, она впервые и единственный раз при жизни автора прозвучала под его управлением в 1910 году в Мюнхене. Российской премьеры Восьмой пришлось ждать еще восемь десятилетий: в декабре 1988-го ее отважился исполнить в Москве Дмитрий Китаенко с оркестром Московской филармонии, тремя хорами и солистами. Весна 1997 года запомнилась москвичам необычным творческим состязанием: в течение месяца Восьмую Малера сыграли Евгений Светланов и Павел Коган со своими оркестрами (и разумеется, с хоровыми коллективами и солистами). А в Петербурге Восьмую впервые вынес на сцену филармонии Александр Дмитриев: два дня подряд под его управлением симфония звучала в октябре 1992 года. И вот теперь петербуржцы получили реальный шанс «догнать и перегнать» Первопрестольную — Валерий Гергиев продирижировал Восьмую в Мариинском театре и объявил повторное исполнение ее в начале января будущего года.
Броское название «Симфония тысячи участников» Малер отвергал как рекламное, однако же, закрепившись за Восьмой, оно немало способствовало установлению ее репутации — монументальной и практически неисполнимой партитуры. «Непрактичность» сверхсостава исполнителей способствовала распространению симфонии в записях — Леонарда Бернстайна, Рафаэля Кубелика, Георга Шолти, Джузеппе Синополи... Записи помогли оценить уникальную концепцию симфонии, возвышенной оды человеку и его творческому духу, написанной на латинский текст католического гимна «Veni creator spiritus» («Приди, Дух животворящий») и на слова заключительной сцены из «Фауста» Гете.
Но самые совершенные записи не заменят живого звучания, не сделают слушателей соучастниками исполнения в зале — сотворцами симфонии. Зато записи могут высоко поднять планку слушательских ожиданий, а постоянно повторяемые в анонсах и вступительных словах рассуждения об исключительности Восьмой симфонии, о чрезвычайности ее замысла способны внушить упования и вовсе несбыточные. Ничто так не угрожает репутации музыкального произведения, как обманутые (хотя бы частично обманутые!) слушательские ожидания.
На моей слушательской памяти три исполнения Восьмой симфонии из тех, что упоминались выше: московская премьера 1988 года с Дмитрием Китаенко и оба вечера петербургской премьеры 1992 года с Александром Дмитриевым. Впечатления, записанные тогда, наряду с восторгом и счастьем по поводу совершившегося долгожданного (и живого!) знакомства с симфонией, содержат и неизбежные разочарования. Не обошлись без них и рецензии на каждое из названных исполнений. Разочарований могло быть меньше, если бы, повторюсь, не... mania grandiosa, владеющая не Малером — пусть он и соперничает с Творцом, когда, по собственным словам, создает симфонии-миры, — но владеющая теми, кто разглагольствует о невиданной, о неслыханной симфонии... вот-вот, именно! — о неслыханной, о неслышанной симфонии!
Сравнения Восьмой Малера с Девятой Бетховена (и тем более их противопоставление как «музыки сфер» и «музыки человеческой, слишком человеческой») только тогда станут правомерны и внятны публике, когда симфония Малера зазвучит с той же частотой, что и «Ода к Радости». Отбросим, наконец, так возмущавший самого Малера рекламный слоган о «симфонии тысячи участников». Позаботимся лучше о том, чтобы она стала симфонией для миллионов. Реально ведь для исполнения Восьмой симфонии необходимо около трехсот музыкантов; даже для них трудно (но возможно!) найти зал с достаточно вместительной сценой-подиумом и благоприятной естественной акустикой.
Не могу сказать, что прославленная — голубая с золотом — подкова Мариинского театра акустически совершенна при расположении хоров, оркестра и солистов на сцене: здесь есть над чем поработать архитекторам, акустикам, дизайнерам при будущей реставрации театрального здания. Но сама идея исполнения Восьмой симфонии коллективами и солистами Мариинского театра (при участии Петербургского камерного хора и Хора мальчиков Хорового училища имени Глинки) в высшей степени плодотворна. Она-то и сулит нам в будущем регулярные встречи с Восьмой симфонией как одним из репертуарных произведений в афише театра, а значит, и надежду на постоянное совершенствование ее исполнения. Наряду с уже устоявшимися в репертуаре Реквиемом Верди, Реквиемом Берлиоза, его же «Осуждением Фауста» и драматической симфонией «Ромео и Юлия», наряду со «Страстями по Иоанну» Губайдулиной и «Кантатой к 20-летию Октября» Прокофьева...
Восьмая Малера словно создана для оперной сцены. Богатство и разнохарактерность, мощь и красочность оркестровых и хоровых эпизодов сочетаются в ней с детально выписанными, оперными по своей природе соло и ансамблями. Именно их Валерий Гергиев избрал в качестве жанрового и динамического камертона, интерпретируя малеровский шедевр: грандиозная «симфония-монстр», какой ее усердно преподносят публике авторы анонсов, неожиданно предстала преимущественно камерной: здесь Гергиев следовал Малеру, экономно использующему гигантский исполнительский аппарат и никогда не стремящемуся подавить зал иерихонской звучностью. Среди авторских ремарок в партитуре Восьмой симфонии преобладают такие, как «очень нежно и сдержанно», «со сдержанной силой», «нежно, но выразительно»... Оборотная сторона такого пристального прочтения симфонии — уязвимость пока еще не до конца проработанного рисунка вокальных и инструментальных партий; недаром же импозантный крупный штрих al fresco, скрадывающий детали, так любезен иным дирижерам!
Нынешняя мариинская премьера Восьмой симфонии — бесспорная кульминация возводимого Гергиевым малеровского цикла. Она воспринимается многочисленными почитателями творчества Малера как высшая ступень гигантской малеровской «лестницы в небо», как восьмое, самое высокое небо его музыки. И одновременно как предвестие, как обещание предстоящего фестиваля Малера в Петербурге. В самом деле, где, как не в Мариинском театре, оркестром которого Малер дирижировал дважды во время своего второго приезда в Петербург в 1907 году, отметить столетие этого события?
Иосиф Райскин
