Как наследник караяновских традиций, Кристиан Тилеман в честь 50-летнего юбилея Зальцбургского Пасхального фестиваля подготовил поистине фантастическую программу. Её ядром стало возобновление первой караяновской постановки вагнеровской «Валькирии» 1967 года. Основные элементы декораций Гюнтера Шнайдера-Симссена восстановил дрезденский сценограф Йенс Килиан, а режиссуру великого дирижёра попыталась реанимировать на свой вкус Вера Немирова.
Что из этого получилось? На мой вкус, мемориал. Добротный, в чём-то даже изящный, с массой разнокалиберных по семантической насыщенности реплик и реминисценций (и видеопроекции «вдаль пошли», и буквы поплыли, и кольцо, раздвигающее свои «извилины», манит и гипнотизирует, и в целом всё такое «в русле космической традиции») монумент прошлому.
Режиссура Веры Немировой, всегда умело игравшей в своих оригинальных постановках на чувствах феминистически озабоченных меломанов, здесь решила и в самом деле применить технику искусственной вентиляции лёгких и вдохнуть в стоячую (вот буквально sic!) режиссуру Караяна пару галлонов чего-то, будто бы живительного. Я не знаю, была ли в принципе выполнима задача, поставленная перед режиссёром, но то, что получилось, напоминало стандартизированную под протокольные мероприятия разводку солистов (и мечущегося в третьем акте миманса).
Можно ли было передать сегодняшним языком тот космический вызов истории, на который замахивался Караян, в его же собственной эстетике 60-х годов? Вот не знаю. Но в рамках современных постановочных технологий реализовать затею великого дирижёра труда бы не составило даже Вере Немировой. Но решили пойти по заранее проигрышному пути и — сходили: получилось то, что получилось, а именно глубокий книксен в прошлый век и — всё. Впрочем, нет. Была же ещё и музыка!
Если попытаться охарактеризовать музыкальную сторону представления, то, боюсь, я впервые услышал что-то, чему до сих пор не могу найти объяснения (именно с этим, отчасти, и была связана столь внушительная задержка с завершением этого материала). Наверное, правильным будет поделиться наблюдениями, по возможности не давая никаких оценок.
Итак, как прозвучала «Валькирия» Вагнера в исполнении Тилемана в 2017 году. Мощнейшее смещение акцентов в басовый регистр: контрабасы — наше всё, тубы едва не раздирали своим вибротрением декоративные панели Большого фестивального зала просто на части (кресельная обивка трещала по швам уже просто за компанию), медь даже не подавляла, а тупо душила деревянные духовые (которых в этой партитуре и так почти не слышно), струнные же (минус басы), как обычно, выполняли функцию службы спасения, то есть были безупречны.
Я бы не сказал, что я против брутальных интерпретаций чего бы то ни было (кстати, я очень даже за): я против их недостаточности в нужных местах.
Например, в финальном дуэте Зигмунда и Зиглинде этого громоподобного пафоса мне как раз и не хватило: маэстро Тилеман закончил эту оглушительную сцену чуть ли не на меццо (!). Так же «спокойно», без акцентов прозвучала сцена битвы Зигмунда и Хундинга. Колыбельные темпы (ну там вроде как и «по тексту» шуметь не принято) диалога Зигмунда с Брунгильдой над телом спящей Зиглинды были затянуты настолько, что не последовать примеру Зиглинды было практически невозможно: музыка прямо вынуждала сживаться с некоторыми сценическими персонажами.
А ведь если говорить серьёзно, то именно в этом диалоге Брунгильда испытывает то самое озарение от созерцания чувства любви, от которого она уже не сможет отказаться ради власти (карьеры) и бессмертия. Именно эта тема стала причиной выбора Караяном «Валькирии» для открытия своего фестиваля, который должен был по замыслу дирижёра стать его пропуском в вечность.
Не скажу, что маэстро Тилеман совсем упустил этот момент из виду: отмеченные мной выше варварски мощные «укрупнения» музыкальных фраз сопровождали тему гнева Вотана — тему рассерженной власти. Было это некоторым упрощением или нет, — не возьмусь судить. Но акустика Большого фестивального зала не позволяет ошибаться, и, боюсь, то, что я услышал, было слышно не мне одному.
Если говорить о вокале, то никаких замечаний не вызвали у меня только Георг Цеппенфельд, исполнивший роскошным обертоновым басом партию Хундинга, и Аня Хартерос, создавшая из вокально-драматической партии Зиглинды изумительно живой, переливающийся образ (несмотря на свой не-стенобитный голос, в кульминационных местах этой партии певица прорывалась к вершинам настоящих мелодраматических откровений).
Голосу Петера Зайферта, исполнившего в этот раз партию Зигмунда, недоставало красочности и сияния, хотя технически всё было превосходно. Знаменитые обращения к папе («Welse!») и мечу («Notung!») прозвучали ровно, долго (очень долго!), но суховато. То же можно было бы, придираясь, сказать и о дуэте с Брунгильдой, но там и оркестр сыграл свою роль, и сама Брунгильда.
Можно было бы сказать, что Аня Кампе с партией Брунгильды не справилась, но я остерегусь: я всегда ожидаю услышать эту партию в исполнении плотного сочного вокала, перекрывающего оркестр. Конечно, мои ожидания — это мои личные проблемы, и я обратил внимание, что очень многим слушателям неровное дыхание, недотянутость фраз и прочие шероховатости этого исполнения ничуть не мешали.
Виталий Ковалёв исполнил партию Вотана в режиме синусоидального изменения кривой по оси безупречности: то заоблачная красота звуковедения, то снижение накала, его обмельчание, то снова всплеск, то опять отлив. И дело не в чрезвычайной пестроте эмоционально-психологического портрета Вотана именно в «Валькирии»: дело именно в том, как эти переходы и изменения звучали. К слову, как раз оттенки эмоциональной палитры певец передал превосходной фразировкой.
Криста Майер в партии Фрикки была необыкновенно хороша как драматическая актриса, но вокальная сторона образа, несмотря на безупречность интонирования, сама по себе («на слух») яркого впечатления не произвела (межфразовые переходы, если мне не послышалось, были самой существенной проблемой, но, готов согласиться, проблемой именно моего восприятия: я не люблю, когда певец поёт как разговаривает, хотя, возможно, именно в вагнеровских опусах это допустимо).
Подводя итог, замечу: встреча с постановочными, мемориальными реликтами полувековой давности пахнула на меня неизбывным пиететом и уважением ко всему, что было сделано Гербертом фон Караяном для искусства вообще и для фестивального движения в частности, но ничего нового я для себя, пожалуй, не открыл.
Впрочем, нет: вспомнил о том, что время ни на миг не остановишь, и музейным артефактам место в автобиографиях, мемуарах и, само собой, в музеях, но не на современной сцене, которая достойна того, чем в своё время и вдохновлялся Караян, — прорыва в запредельное, в будущее, но никак не в прошлое.
Фото: Matthias Creutziger
