В январе, а затем и в мае в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко прошло несколько представлений «Пиковой дамы» под управлением Михаила Юровского, приезжавшего в Москву после двенадцатилетнего отсутствия. Молодому поколению у нас сегодня куда лучше знакомо имя его старшего сына Владимира, в свои тридцать лет сделавшего фантастическую карьеру на Западе.
Юровский-отец не столь вездесущ, но его имя пользуется немалым авторитетом, особенно в Германии, где он за эти годы возглавлял несколько крупных оперных театров и оркестров. В 80-е годы его хорошо знали и уважали в московских музыкальных кругах. С именем Михаила Юровского связан целый ряд репертуарных открытий. Благодаря ему в Москве впервые прозвучали «Мнимая садовница» Моцарта и «Неожиданная встреча» Гайдна, вернулись из небытия оперы Бортнянского «Сын-соперник» и «Квинт Фабий», состоялась мировая премьера «Мастера и Маргариты» Слонимского. Более пятнадцати лет Юровский проработал в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, появлялся, пусть и не так часто, на концертной эстраде и за пультом Большого, наконец, уже в годы перестройки основал антрепризный Театр «Форум». В самом начале 90-х Юровский надолго исчез с нашего горизонта. И вот появился вновь — в тех стенах, где тридцать лет назад начал свою дирижерскую карьеру.
— Михаил Владимирович, как вам показалась Россия после более чем десятилетнего отсутствия и как вы себя ощутили в этом новом контексте? Это все-таки ваша страна или уже нет?
— Я сам себе задавал этот вопрос. И да и нет. И моя, и не моя. Когда я встречаюсь с некогда близкими мне людьми, то как бы возвращаюсь в свою старую шкуру, в себя прежнего, и не всегда с большой радостью, честно сказать: если человек находится все время в определенном развитии, то такие возвраты нежелательны. Опасайся быть там, где тебе было хорошо. Мне здесь было и очень хорошо, и очень плохо, но я никогда в жизни в эту страну не кинул ни одного камня. Да, мы уехали из другой страны, но нынешние изменения для меня не стали неожиданными: я ведь контакта со страной не теряю, мы смотрим постоянно две телевизионные программы из Москвы, читаем русские газеты, в машине я слушаю русское радио, и это, естественно, дает понимание происходящего. Я испытываю личную симпатию и уважение к Президенту, и мне нравятся не только его попытки что-то сделать, но и те реальные изменения и реальные шаги, что видны на расстоянии. Мне импонируют качества, которые в наше время особенно важны: рациональность, минимум эмоций, максимум действенности. В Москве после тринадцати лет отсутствия мне очень интересно. Впечатления разнообразные, но в основном позитивные. Хотя встреча с теми людьми, которых я люблю, любил, из тех, кто остался в живых, часто вызывает у меня чувство горечи. Потому что профессура, музыканты живут тяжко, просто очень тяжко.
— Вернемся к прошлому. В конце 80-х вам все-таки удалось осуществить свою мечту и — что в те времена считалось чудом — создать первый в СССР антрепризный музыкальный театр, который был замечен, имел большой резонанс. Поэтому многих удивило ваше внезапное решение сняться со всей семьей и уехать...
— Действительно, наш отъезд был довольно скоропалительным. Непосредственной причиной, подтолкнувшей нас к этому, стали шантаж и угрозы, которым подверглась моя семья. Возможно, это связано с тем, что наш сын Владимир, еще учась в музыкальном училище, сражался с обществом «Память». Ему и всем нам не раз угрожали. Анонимные письма то появлялись в нашем почтовом ящике, то их прикрепляли к моей машине. И каждую ночь — в два часа, в три — телефонные звонки. Это стало последней каплей, но решение вызревало давно. И причина — чувство недостаточной реализованности, непризнанность, по большому счету. Та скорость, с которой в 44 года я начал восхождение в Германии, показывает, что шаг был сделан правильный. И когда меня пригласили в дрезденскую Земперопер — в один из престижнейших театров мира, с одним из лучших оркестров, то я сразу согласился и отслужил там шесть или семь лет.
Теперь о Театре «Форум», который мы создали в 1989 году со Станиславом Сулеймановым. По тем временам это действительно было чудо, но тогда же я понял, что музыкальный театр на уровне антрепризы существовать не может. В дальнейшем «Форум» при моей поддержке приезжал в Германию, мы осуществляли определенные проекты, но к середине 90-х это все завершилось. Наверное, в Москве слышали, что я в 96-м году умер за дирижерским пультом.
— ???
— Во время «Бориса Годунова» в Дойче Опер у меня случился инфаркт, была четырехминутная остановка сердца. Меня откачали за пультом, прямо в присутствии публики, — спектакль, естественно, остановился... В общем, история, похожая на то, как ушел из жизни Джузеппе Синополи, на том же самом месте...
— Но вас, к счастью, мы видим живого и здорового.
— Да, я не дошел туда, по дороге вернулся, мне сделали операцию шунтирования — такую же, как была у Ельцина, — шунтов у меня четыре, я не скрываю этого. Я живу полноценной жизнью, работаю больше, чем раньше, но от чего-то пришлось отказаться. И это была одна из причин, почему я отказался от «Форума»: он требовал очень большой отдачи, очень много времени, а мне нужно было, как говорится, о Боге подумать, и неизвестно было, сколько дней мне отпущено после болезни.
— Насколько вам удалось врасти в ту культурную среду, ассимилироваться?
— Полностью. Мы там дома. Там пущены корни.
— У вас двойное гражданство?
— Нет. В Германии не признают двойного гражданства. И потом — между двумя стульями находиться нам всем кажется как-то нехорошо. Мы — полноценные немецкие граждане, ассимилировались, свободно владеем немецким языком. Друг с другом общаемся по-русски, но наши внучки — у нас их трое — немки, наша невестка, жена Владимира, увезенная из Советского Союза в совсем юном возрасте, по крови наполовину русская, наполовину немка, но по существу — тоже немка. И такое многоязычное общение отнюдь не мешает атмосфере дома, мы привыкли к этому и свободно переходим с одного языка на другой.
— О вашем старшем сыне у нас в последнее время слыхали почти все. Но у вас ведь и другие дети — музыканты?
— Да. Младший, Дмитрий — очень талантливый виолончелист, но, к сожалению, у него развилась и стала прогрессировать болезнь руки, артроз. Он не может долго держать в руках смычок. А поскольку ему давно уже было тесно в рамках одного инструмента, и он мечтал о том, что наступит момент, когда он закончит образование как виолончелист и потом начнет дирижировать. И вот в этом году зимой он блистательным образом поступил на дирижерский факультет Берлинской высшей школы — туда же, где учился Вова, но к другому педагогу. Он уже ассистировал мне и будет ассистировать в моих ближайших постановках: в оперетте Кальмана «Княгиня чардаша» в Берлине и в вердиевской «Луизе Миллер» в Голландии.
Мария очень активно занимается педагогикой, камерной музыкой, хором — она мне ассистировала с хором в постановке «Бориса Годунова» в Дойче Опер и совершенно грандиозно сделала работу с хором и солистами: казалось, что люди поют с полным знанием русского языка. Так что я всеми своими детьми очень доволен, они по-разному одарены и каждый на пути к достижению очень высоких результатов.
— А довольны ли вы собственной карьерой на Западе?
— Слово «карьера» мне как-то не подходит. Лучше спросить, доволен ли я тем, как я себя смог реализовать в этом мире? Человек никогда не бывает полностью удовлетворен, неудовлетворенность есть двигатель. Но если назвать места, где я постоянно дирижирую, где меня любят, то можно сказать, что степень моей самореализации довольно высокая. Не всегда получается осуществить свои идеи сразу, иногда приходится ждать. Например, мне довелось в своей жизни поставить только одну оперу Рихарда Штрауса — «Арабеллу». А вот сейчас, сразу после Москвы я еду в Копенгаген, где мне предстоит «Электра» в концертном исполнении, и это то, что я давно хотел сделать.
— Еще во времена, когда вы работали в России, вы завоевали репутацию открывателя раритетов. Вы и на Западе продолжаете эту линию?
— Постоянно. Все мои «критические» премии — Дойчер критикер прайз — связаны как раз с открытием раритетов. А раритетами являлись для всего мира, скажем, музыка Шостаковича к «Королю Лиру» или к фильму «Одна». Эти произведения я впервые записал полностью на CD. Именно я вновь открыл замечательные страницы творчества таких скандинавских композиторов, как Рангстрем или Петерсон-Бергер, которые были неизвестны в мире. Недавно вышел комплект (3 диска) с записью гениальной оперы «Рыцарь Синяя Борода» Резничека, современника Рихарда Штрауса. А сейчас я начал концертный цикл, который вряд ли удастся скоро закончить: музыка Германии и Советского Союза послевоенного периода. Там — и Вернер Эгк, и Кара Караев, там Карл Орф, Фикрет Амиров, там неизвестные страницы творчества Сергея Прокофьева, там и творчество моего отца, Владимира Юровского. Я буду исполнять произведения Николая Сидельникова, Николая Каретникова, Александра Локшина и многих других авторов, с которыми я лично был знаком, музыку которых я высоко ценил, и которые, уйдя из жизни, за редким исключением, оказались просто в библиотеках. Кроме того, в Берлине уже много лет продолжается мой цикл симфоний Шостаковича, и только в этом сезоне удалось — это чуть ли не перебор — исполнить в Филармонии и в Шаушпильхаузе Шестую, Четырнадцатую и Пятнадцатую симфонии. Мной записан весь известный мне вокально-симфонический Шостакович, за что я также имел Дойчер критикер прайз, записаны «Игроки» Шостаковича в версии Кшиштофа Майера.
— Но в России вы открывали также Гайдна, Моцарта, Бортнянского, то есть произведения XVIII века, которые нынче проходят по ведомству аутентистов. В каких вы отношениях с этим направлением?
— В разных. Во-первых, я побаиваюсь людей, которые наперед знают, как нужно что исполнять. Я читаю те же книги, что и они, я глубоко уважаю и очень люблю таких мастеров, как Гардинер, Арнонкур и в целом ряде случаев Пиннок, — их мне слушать очень интересно. Одно время аутентисты фактически лишили большие залы музыки Баха, Моцарта, Гайдна и даже отчасти Бетховена. Исполнители стали бояться этого, потому что критика, выступая рупором аутентистов, писала: это — то, как надо. А в искусстве любые запреты, любое «это можно, а то — нельзя» — смерть. Можно все, нужно только талантливо это делать. А дальше уже вопрос вкуса: одним нравится одно, другим — другое.
Какая тут главная проблема? Ни Бах, ни Гендель, ни даже Моцарт и Гайдн почти не знали больших залов. Но уже в XIX веке, в частности, усилиями таких дирижеров и композиторов, как Мендельсон или Вагнер, вся эта музыка вышла в построенные к тому времени огромные залы. И поэтому уже, скажем, Бетховен, дирижируя своей музыкой в Вене, в частности, в очень большом концертном зале Музикферайн, должен был увеличивать состав, дублировать деревянные духовые... Поэтому я не понимаю, для чего нужно Девятую симфонию Бетховена вновь возвращать в барочные рамки — это интересно, но должного масштаба не дает. Масштаб искусства сегодня увеличился, и тот же самый Моцарт может звучать очень по-моцартовски и камерно, но в зале на две с половиной тысячи мест это будет одна камерность, а в зале на 200 человек — другая, и одно не есть лучше другого. Вот эта толерантность очень важна в нашем мире, способность оставить дверь открытой для другого мнения.
— Через 26 лет после премьеры «Пиковой дамы» в Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко вы снова вернулись к этому спектаклю. С тех пор вам не раз доводилось ставить эту оперу на Западе и, в частности, в Веймаре с Анатолием Васильевым. Как вы сейчас, уже обогащенный тем опытом, восприняли спектакль?
— Когда Лев Михайлов работал над «Пиковой дамой», я был в этой постановке ассистентом Дмитрия Китаенко. Но Китаенко уже уходил из театра, мало репетировал, хотя и очень интересно, но практически «Пиковая дама», замысленная Михайловым и Китаенко, реализовывалась Михайловым и Юровским. Для меня это как первая любовь, которую проносишь через всю жизнь. В этом спектакле есть что-то такое, что очень глубоко попадает в самую суть произведения. И еще в нем есть то, чего сегодняшнему искусству очень сильно недостает: любовь к людям. Кроме того, может, я не оказался в дальнейшем достаточно гибок, но я больше ничего не мог сделать с той фразировкой, которая в меня легла с начала работы. Даже готовя спектакль на немецком языке.
— А когда вы работали с Анатолием Васильевым, не вступало ли это в противоречие с тем, чего хотел он? Ходили слухи о каком-то конфликте между вами...
— Конфликта не было. Я его внимательно слушал и участвовал в сценических репетициях, в чем-то я был с ним согласен, в чем-то мне удавалось его переубедить, в чем-то он переубеждал меня. Но, собственно говоря, в отношении темпа и наполнения музыки у нас никаких проблем не было, все это оказалось правильным и для его толкования. Проблемы могли возникать в прочтении той или иной сцены. Я охотно присоединялся к интересным идеям, но какие-то вещи в спектакле изначально не могли выстрелить, потому что это все же не свободное драматическое действие, а спектакль, в основе которого готовая партитура, с уже интерпретированным самим Чайковским текстом. Поэтому, с моей точки зрения, какие-то вещи в нашей совместной работе и не могли найти единого толкования.
— Театр Станиславского не предлагал вам какую-нибудь официальную должность — скажем, главного приглашенного дирижера?
— Нет. Для того чтобы говорить о главном приглашенном дирижере, особенно живущем за рубежом, нужно наладить планирование надолго вперед. Это, как я заметил, несвойственно пока крупным коллективам в России, планирование происходит за небольшой промежуток времени, а у меня, в частности, уже в очень далеких перспективах планы готовы. Известно, что театр должен свое помещение закрыть, приступить к капитальному ремонту, то есть будет без дома какое-то время. И я готов своим участием поддержать форму коллектива. А дальше — посмотрим: какие предложения от театра поступят, будут ли эти предложения мне интересны творчески, откликнется ли театр на какие-то мои творческие предложения, в частности, по новым постановкам или исполнениям тех или иных произведений в концертном варианте, что сейчас может оказаться достаточно актуальным. Пока долговременных планов нет, есть только совместное желание сотрудничества, и я был бы рад свой теперешний опыт принести на алтарь дома, в котором я, собственно говоря, и родился.
Беседу вел Дмитрий Морозов
