«Евгений Онегин» Чайковского первый и, если не ошибаюсь, последний раз звучал в Зальцбурге без малого десять лет назад. Тогда — 29 июля 2007 года — я впервые пожалел, что приехал в Зальцбург, потому что более бесталанного, вульгарного и бестолкового представления на сюжет Пушкина в сочетании с музыкой Чайковского придумать было невозможно.
И вот спустя десять лет в более камерном формате опера Чайковского снова появилась в городе Моцарта, в котором самого Моцарта уже давно изображают как уродливую трансвеститку.
К слову, упоминание о скульптуре Маркуса Люперца «Моцарт — Чествование» (2005) лишь на первый взгляд не имеет отношения к делу, но — по порядку.
Очень порадовал меня симфонический оркестр Международной академии «Моцартеум», на одной из площадок которого и была осуществлена новая постановка оперы «Евгений Онегин». Под управлением немецкого дирижёра Герно Залера музыканты исполнили партитуру Чайковского с завораживающим блеском, дискретно подавая фразы и укрупняя динамические акценты: звучало всё сильно, мощно, экспрессивно, со знанием нот и собственным представлением о стиле. Местами, правда, мне казалось, что я слушаю уже «Пиковую даму», но для той сценической версии, которую предложил гамбургский режиссёр Александр фон Пфайль, несколько нахрапистая инструментальная интерпретация была весьма уместной.
Как в плохом театральном разъезде, после премьеры оперы Чайковского в постановке А. фон Пфайля мнения зрителей разделились ровно надвое: с одной стороны, «вульгарная профанация, дешёвая пошлятина, издевательство над нашей классикой», а с другой —
«любопытное прочтение с массой аллюзий на мультикультурную составляющую в русской истории, да и Онегин-негр — это так когнитивно, так конгруэнтно, так…»
Собственно, я что хочу сказать по поводу конгруэнтного, пардон, негра родом с Барбадоса Дарияна Уоррелла: у певца роскошный обертоново богатый тембр, прекрасная фразировка, небольшой брачок в озвучивании сонорных согласных в конце слогов и до убожества бедный актёрский арсенал (два жеста и три взгляда). Бросается в глаза и то, что у певца не очень обширный опыт общения с дамами. Теоретически хороший актёр умеет это скрывать и на сцене, и в жизни, но здесь, как я уже отметил, отсутствие артистизма вынуждает зрителя догадываться о причинах отказа Онегина Татьяне, рассматривая проблему, грубо говоря, с другой стороны.
Анна Самохина в партии Татьяны органична и технична: видно, что певица знает, что поёт, и делает это с наслаждением. Если говорить о том, что мне мешало в этой работе, то я бы назвал отсутствие округлости гласных и нечёткость окончаний. Легато, тембр, интонирование — всё было хорошо и на уровне.
Бразильско-американская меццо Мелиса Згуриди выступила в партии Ольги хрестоматийно предсказуемо и технически ровно.
Испанский тенор Сантьяго Санчес как обладатель очаровательного тембра чисто по техническим причинам с некоторым трудом справился с партией Ленского, особенно с её волшебной преддуэльной арией.
Элеонора Фратус, исполнившая партию Лариной, звучала юно и увлечённо, хотя у няни Филиппьевны в исполнении Инес Константино голос был вообще подростковый.
Князя Гремина ярким плотным басом исполнил москвич Святослав Беседин.
В этой постановке Гремин, изувеченный в сражениях, усажен в инвалидное кресло под защиту охранников, как Дон Корлеоне российского розлива.
Именно Гремин в финале последнего дуэта Онегина с Татьяной выезжает в своей коляске на сцену с крупнокалиберной винтовкой и застреливает свою возлюбленную супругу. Но к этому сюжетному виражу я ещё вернусь, а пока в двух словах о специфике отражения русского духа на западно-европейской сцене.
Александр фон Пфайль в своей постановке пошёл по пути, давно истоптанному, тысячу раз перекопанному, но всё ещё не дающему покоя людям с мультикультурной ограниченностью кругозора. В принципе, ничего страшного в этом нет: сегодня ограниченность в тренде.
Да и водка с огурцами на сцене как родимое пятно всего русского уже не раздражает, а настораживает,
тем более что водку герои оперы Чайковского пьют прямо из бутылки, несмотря на наличие стопок. Я даже не берусь угадывать, зачем одновременно в двух руках держать бутылку водки, банку с огурцами и пустую рюмку: русскому человеку этого не понять никогда; это может объяснить, по-видимому, только гамбургский немец. Но это всё из раздела «и прочее».
Интересными показались мне строгий прагматизм и техническая оригинальность сценографии австрийского художника Эрика Дроина: несмотря на то, что на сцене ничего нет, кроме покатых подвижных планшетов, сцена кажется живой.
Костюмы, само собой, — безликое тряпьё (дизайнер тряпья — юная и милая Анна Брандштэттер). Так же отвратительно был одет хор и в фестивальной постановке Андреи Брэт десятилетней давности. Вряд ли за этим скрывается желание уязвить русский стиль: проблема намного глубже.
Дело в том, что и немцы, и австрийцы сами одеваются примерно так, как показывают нам на сцене, грубо, безвкусно, вульгарно.
Я бы воспринимал засилье костюмерного убожества в западно-европейских прочтениях мировой классики как обычную адаптацию к местным вкусам, не более того.
Пластические инсталляции (типа танцы) хоть и были сделаны г-жой Руфи Бурман на совесть, но своей неуместностью, бомжеватой экспрессией и нелепой перпендикулярностью музыкальному материалу производили впечатление продукции драмкружка ДК таёжной птицефабрики.
К слову, провинциальность давно стала общим местом в прочтениях русской классики: «И мы в тренде! И у нас концепция! И мы, как и вся Европа, ничего не знаем о России!» Впрочем, последнюю фразу можно было бы и опустить:
сегодня в Европе очень многие ничего не знают не только о России, но и о самих себе.
В глаза это, возможно, не бросается, но не нужно заблуждаться на сей счёт: не думаем же мы, что социокультурное и историко-архивное невежество распространяется здесь исключительно на историю и культуру нашей страны, верно? Спросите у любого австрийца, какое литературное произведение определило облик современной австрийской литературы, и результаты опроса вас ужаснут.
Не по этой ли причине памятник Моцарту — величайшему гению в истории музыкальной культуры — выполнен здесь в форме трансгендерного уродца? Австрийцы — народ, не менее уязвимый и обиженный, чем немцы, русские, греки, итальянцы, французы и многие в прошлом великие нации, ведь именно из этой нездоровой амбициозности и вырастает завистливое желание изуродовать то, что невозможно не только превзойти, но и повторить. Так изуродован Моцарт, так изуродован (в который раз уже) «Онегин» Чайковского, так же здесь уродуют и собственную классику — Моцарта, Вагнера, Верди…
Это я к тому, что не нужно думать, будто бы описанное выше новое прочтение одной из самых красивых опер мирового наследия пало жертвой сознательной русофобии: нет, русофобии здесь нет.
Здесь просто никому нет дела до того, что из себя представляет музыка Чайковского, история Пушкина, история вообще.
Слишком страшной была история у самой Австрии. Слишком тяжело Австрия от неё до сих пор открещивается. А если не бережёшь своё, куда уж там беречь чужое, верно?
P.S. Выйдя после спектакля на улицу, я поймал себя на мысли, что, абстрагируясь от общекультурной патетики, не могу найти ни одного повода не согласиться с криминальным финалом этой постановки: ведь, по сути, в опере Чайковского есть два источника чистой искренней эмпатии и любви — Татьяна и Ленский. И раз уж убивают Ленского, то какой смысл жить Татьяне, если она свою любовь всё равно реализовать не может? Зачем ей мучиться в мире, в котором любовь не ценится до тех пор, пока её не потеряют? Зачем вообще жить в мире, где люди настолько примитивны, что из-за своих фантазий и обид никак не перестанут убивать друг друга…
