Знаменитый музыкант, победитель IХ конкурса Чайковского 1990 года, в последние годы более известный в мире как бельгийский и английский пианист русского происхождения, — большой оригинал. В то время как большинство наших исполнителей всеми правдами и неправдами стремятся уехать на Запад, он вернулся в Россию и утверждает, что навсегда. Будучи звездой мирового пианизма, он смиренно сдал выпускные экзамены в alma mater спустя 25 лет после её окончания, так как в своё время не смог этого сделать из-за участия в том самом «Чайнике», на котором победил. Когда победу в качестве экзаменов не зачли, он махнул на всё рукой и уехал на Запад. Ну а сейчас диплом понадобился, чтобы преподавать в Москве.
Ещё оригинальнее его увлечение фольклором. По его словам, он переживает настоящую одержимость народной музыкой, предназначенной не для салонов и концертных залов, а для сопровождения жизни человека деревни, работающего на земле и близкого к природе. Впрочем, увлечение фольклором всегда свойственно многим русским музыкантам. Желание докопаться до истоков великой музыки заставляет их возвращаться к корням, и это повторяется из века в век у отдельных представителей новых поколений музыкантов. И каждый раз узнавание единства любимых произведений и их народных «аналогов», понимание, что и откуда произрастает, ощущение прочной связи времён и традиций приводят искателя к удивленной радости и потрясению. «Композитор — имя ему народ» — эта формула Бориса Асафьева, как правило, становится выводом из подобных поисков, скромным признанием профессионалов собственной вторичности и их благодарностью своим музыкальным «предкам» из народа.
Накануне очередного фестиваля «Музыка земли», идейным вдохновителем и художественным руководителем которого Борис Березовский стал по зову сердца и из чувства восхищения фольклором, в интервью порталу Belcanto.ru он рассказал о своих открытиях в этой сфере.
— Борис Вадимович, в то время как человечество практически полностью урбанизировалось, а цивилизация готова целиком подмять природу под себя, вы занялись возрождением «музыки земли». Выглядит ваша деятельность, честно говоря, некоторым донкихотством.
— Конечно, в этой деятельности отражён мой искренний интерес к тому пласту музыки, который до этого я знал очень плохо. Началось всё с путешествий по Европе, со знакомства с народной музыкой разных европейских народов. Есть такое произведение – «Румынские танцы» Бартока. Скрипачи обожают его, часто играют на бис, потому что оно обеспечивает исполнителю стопроцентный успех. Слушая его, народ сразу оживляется, начинает аплодировать. Хотя, казалось бы, Барток – классик, бюст на рояле, с которого мы сдуваем пыль.
И вот однажды в Румынии я купил диск с народной музыкой и вдруг услышал те самые мелодии, которые Барток, как выяснилось, просто обрабатывал. Меня поразило, прежде всего, то, что эта музыка вовсе не воспринималась как музейная, что она была наполнена радостью и в чём-то перекликалась с сегодняшней жизнью людей. Я, помню, пытался тогда представить себе, как это сочинялось: вот люди работают, вечером собираются вместе и играют эту божественную музыку, которая для нас стала единственным средством, чтобы расшевелить публику в конце концерта. В моём сознании произошёл переворот, ведь раньше у меня было представление о народной музыке как о каком-то примитиве. Но я услышал в ней сложную мелодику, гармонию, изысканность, ритмическое разнообразие. Знакомясь с фольклором, я стал делать постоянные открытия и увидел в нём формулы сплошного счастья.
Гениален любой фольклор – ирландский, грузинский, русский... Там одни шедевры. Так что это не донкихотство, а живой неподдельный восторг от всего открывшегося мне богатства.
— Жизнь отдельного человека, да и цивилизации в целом – это всегда уход от «корней»: прощание с родителями, с домом, иногда и с родиной, это расставание с архаикой и неустанное движение вперёд. Спасение музыки, существующей теперь не на земле, а в законсервированном виде — в нотах или на носителях, сегодня равносильно спасению утопающей Атлантиды. Разве не так?
— Конечно, не так. За весь мир я не хочу отвечать, могу сказать лишь о себе, что это не возвращение к корням, а их узнавание и понимание того, что эта музыка должна наполнить собой современность. Возьмём ту же Венгрию. Там есть традиционная народная музыка. Но также есть Барток, который весь вышел из фольклора. Есть Лигети, ультрасовременный композитор, но сохраняющий исходные черты базовой народной музыки. Я за то, чтобы народная музыка проникала в музыку современных композиторов. «Весна священная» Стравинского — это фольклор, исполненный современными композитору оркестровыми средствами и красками. Эта линия практически прервалась с революцией, и нам её не хватает. Так что смысл своего существования я вижу в том, чтобы сделать современным то, что таковым пока не стало.
— Хотите ли вы сказать, что использование фольклорного пласта композиторами всегда будет авангардным направлением в музыке?
— Как ни странно, в ХХ веке из этого в основном получался авангард. Барток, Стравинский и им подобные композиторы, используя фольклор, действовали как реформаторы музыки. Хотя если взять Римского-Корсакова, то про него этого не скажешь, он был ортодоксом, а не авангардистом своего времени. Но и это я люблю. Римский-Корсаков – один из самых любимых мною композиторов. Он использовал фольклор так, что получалась невероятная красота, которой можно наслаждаться эмоционально и эстетически.
— Не совсем поняла, что же нового вы предлагаете. Такие композиторы, как Хачатурян, Щедрин, Тактакишвили, Борис Чайковский, Свиридов, Гаврилин как раз и занимались использованием фольклора уже на новом, современном им этапе развития музыки, и это направление получило название «неофольклоризм».
— Действительно, новое часто оказывается просто чем-то забытым. Кстати, фортепианный концерт Хачатуряна я обожаю, он всегда вызывает дикий восторг публики, хотя почему-то исполняется редко. Музыка концерта целиком построена на армянских традиционных гармониях и мелодике, и для людей, привыкших преимущественно слушать произведения европейских композиторов, в ней всё необычно. И это действительно чудо – когда из тех же самых семи нот вдруг получается нечто свежее, новое, оригинальное.
— Ваш имидж, о котором можно судить по вашим нередким теперь появлениям в СМИ, — это имидж человека позитивного. Даже когда вы исполняете классику, со сцены от вас всегда идёт энергия жизнелюбия. Впечатление такое, что вы находитесь в постоянном поиске явлений, которые ещё сохраняют соки жизни. Не связан ли интерес к фольклору, в первую очередь, с чертами вашего характера? А может, поиски источников позитивной энергии привели вас к фольклору потому, что академическая культура теряет, лишается по разным причинам этих соков? Ведь довольно часто кипучая жизнь обнаруживается там, где вовсе нет культуры и подчас нет даже приличий. Взять хотя бы такой фольклорный жанр, как частушки, к примеру.
— С одной стороны, мы всем обязаны аристократизму европейской музыки. Большинство великих композиторов сочиняли музыку утончённую, рафинированную, аристократическую и создавали в рамках этой традиции невероятную красоту. Но как любой продукт аристократизма, как любое явление, пропитанное «голубой кровью», эта музыка элитарна и в силу этого, может быть, действительно лишена «соков жизни». Европейский аристократизм и фольклор, конечно, вещи почти несовместимые. С другой стороны, использование фольклора композиторами ХХ века было чем-то вроде оздоровления отмирающей ветви человеческого рода при помощи вливания новой молодой крови, наполнением теми самыми «соками» сосуда, из которого они истекли.
— Можно ли вашу мысль продолжить в сторону рассуждения об отражении в музыке болезненных психических состояний композиторов? Не случайно ведь драматических и трагических произведений написано больше, чем светлых и позитивных. Хоть кого взять — Бетховена, Рахманинова…
— Не согласен. Для меня Бетховен позитивен. Просто слушатель вместе с ним должен пройти определенный маршрут от трагедии к радости. Финал большинства классических произведений чаще всего свидетельствует о победе света и добра.
Что касается Рахманинова, то в основе его музыки — духовная традиция России, церковное пение, колокольный звон. В ней совсем другая радость — радость духа. Рахманинова я обожаю. Бетховена тоже. Почему ты что-то любишь? А чёрт его знает... Просто любишь, а объяснить невозможно. Тем не менее, любя всех композиторов, музыку которых я исполняю на сцене, про себя могу сказать, что мне ближе здоровая основа существования, радость тела, а не духа, я совсем другой человек. И может, действительно иногда хочется вырваться за рамки слишком уж застоявшегося академизма, а часто и за рамки самой музыкантской среды.
Когда-то мне говорили, что для карьеры полезно дружить с дирижёрами. Но иногда поприсутствуешь при разговорах дирижёров и поймёшь, что ничего более депрессивного услышать невозможно. Некоторые только и заняты тем, что обсуждают всякие пресные новости: где какое дирижёрское место освободилось и кто на него претендует…
— Смотрите: главный персонаж «Доктора Фаустуса» Адриан Леверкюн (прообразом которого был Шёнберг) вопреки запредельному снобизму созданной им атональной системы, говорил, что музыка будущего будет лишена нездоровой меланхолии, а, напротив, будет насыщена здоровым оптимизмом и жизнерадостностью. Близка ли вам эта мысль в связи с вашими фольклорными изысканиями и планами сделать фольклор фактом современной музыкальной жизни?
— Ну вы же помните, чем закончился этот роман? Мне такого не нужно. Знаете, все интеллектуалы — бездельники. Вот человек сидит, думает, размышляет, погружается в тома и фолианты, а его тело при этом ничем не занято. А что такое фольклор? Это когда люди целый день работают, испытывают радость физического труда, и она отражена в музыке. Я не хочу сказать, что не существует интеллектуальной радости, утверждать такое было бы глупо. Но мне ближе физическая радость, чем мозговая. Когда ты хотя бы походишь два часа, устанешь — это уже приятно. Я вот сейчас делал ремонт в свободное время…
— Что — прямо вот этими вот руками?
— Конечно. Я работал и чувствовал, как же приятно устать физически. Наше тело требует этого и об этом кричит наша душа.
— Так, может, вам взять косу и выйти в поле, как Лев Толстой?
— (Смеётся.) Да, да, да, безусловно! Нужно, чтобы мне врач прописал это!
— Но сможете ли вы после этого играть на рояле?
— Смогу, конечно.
— Только так, по-вашему, можно услышать «музыку земли»?
— Конечно! Вернуться в те времена, когда писалась музыка земли, невозможно. Но приблизить традицию к современности — вполне. Устроить какой-нибудь фестиваль на природе, чтобы хоть понять, что это такое. Пожить там, хлеб вырастить. Я бы с удовольствием этим занялся. Не вижу в этом ничего плохого. Только пользу.
— Что мешает?
— Сейчас мне мешает то, что я много выступаю. А в будущем я собираюсь это осуществить. Вот Коробейников говорит, что он полгода проводит в деревне и копается в огороде. Это прекрасно! Замечательно!
— И что же – он не занимается в это время?
— Может, он и занимается между поливкой огурцов. Вот я бы хотел, чтобы моя дочка могла убить курицу. Я этого сделать не могу. Но дочка сказала, что с удовольствием попробует. Мы собираемся этим заняться.
— Не поняла, чем заняться — разведением кур?
— Нет, собираемся убить курицу.
— Просто попробовать себя?
— Да. Я считаю, что это ненормально, когда человек ест курицу, а убить её не может.
— А если дочка после этого не сможет есть мясо?
— Ну, если так, то пусть. Но я так не думаю.
— Вас мучает образ из «Зеркала» Тарковского, видимо?
— Может быть. Я считаю, что все люди подвержены общему психическому заболеванию.
— Какому?
— Неспособности убить животное, которое мы едим. Я считаю, что это ненормально.
— А животных, которых мы носим в виде шуб?
— Тоже.
— Вы хотите, чтобы человек снова стал первобытным?
— Нет, я хочу, чтобы он излечился от неправды. Либо ты вегетарианец, либо если уж ты ешь мясо, то тогда сумей убить.
— Не сваливай убийство на другого, вы хотите сказать?
— Да. Абсолютно. И это нормально.
— А если общество избавляется от вредного члена, от человека?
— Ой, вот насчёт общества я не хочу говорить, это другое, тут очень сложные законы. Я могу говорить только о себе.
— Но если мы не хотим жить в обществе преступника, то мы поручаем его убийство специальным людям.
— Да, профессионалам, палачам.
— Какая разница с убийством животных, не пойму.
— Но мы же не едим людей. Пока. (Смеётся.)
— Кстати, Фрейд утверждал, что цивилизация и культура ограничивают свободу человека, подавляют его природные наклонности и загоняют внутрь его страсти. И в то же время он считал, что, сопереживая в момент исполнения тем чувствам, которыми наполнил музыку композитор, мы избавляемся от части своих душевных невзгод. Таким образом, музыка становится союзником человека в лечении тяжёлых психических состояний. Справедливо ли это в отношении фольклорной музыки? Или у неё свой набор «лечебных» средств?
— Про других людей не знаю, а в моём случае – да. Мне нужно больше бывать на природе, двигаться, чем-то заниматься. Но подлинные сокровища, конечно, есть и там, и там. И я даже затрудняюсь с ответом, что выбрать в лечебных целях. Благодаря фольклору я узнал много такого, о существовании чего просто не подозревал. А уж тема связи фольклора и классики – это вообще океан. На стыке классической и народной музыки всегда появляются шедевры. За счёт этого, кстати, расширяется мой репертуар. Если пианист мечтает об аплодисментах, то ему просто необходимо играть «Лезгинку» Ляпунова, «Исламея» Балакирева, «Лезгинку» Хачатуряна, «Румынские танцы» Бартока… Стоит только исполнить хотя бы одно из перечисленных произведений, как народ в зале начинает сходить с ума. Я давно заметил, что публика гораздо лучше реагирует на эти произведения, нежели на глубокие философские размышления о смысле бытия какого-нибудь современного композитора. Видимо, таким образом я и сам пытаюсь от чего-то излечиться...
— О, как интересно. Про вас ни за что этого не скажешь.
— Я возлагаю большие надежды на синтез классики и фольклора ещё и по другой причине. Я считаю, единственное, что сейчас способно объединить разобщённое человечество, — это музыка. Даже религия, о какой бы конфессии ни шла речь, на практике всегда людей разъединяет. Просто люди таковы, что каждый начинает превозносить свою веру: это у нас глубже, а это у нас чище. Для меня это бред сивой кобылы. Фольклорная музыка не обязывает к этому. Я никогда не слышал, чтобы фольклористы утверждали, что их музыка лучше, чем у кого-то. Она вся разнообразна и прекрасна!
Как человечеству научиться терпимости? Ответ один: полюбить чужое как своё, осознав красоту и уникальность чужой культуры. Фольклор даёт человеку понимание того, что так же, как уникален он сам и его народ, уникальны и неповторимы все другие народы. И это скорее приведёт к взаимной терпимости. Если мы узнаем фольклор разных стран — грузинский, индийский, румынский, то ни у кого не будет снобизма, потому что нельзя сказать, что музыка какого-то из этих народов лучше. Возникнет ощущение фантастического равенства уникальных и неповторимых культур, а не превосходства одного народа над другим.
— Асафьев называл фольклор «музыкой устной традиции». Но из деревни люди уходят в города, покидают ту почву, на которой произрастал фольклор. Как же передаётся из уст в уста эта традиция?
— Есть области — в основном это аграрные регионы страны — где фольклорные традиции очень сильны. Например, в Белгородской области 200 народных коллективов. Похожая ситуация в Курской, Воронежской областях. Или, например, казаки — пожалуйста, огромное количество коллективов, и все они примерно одинаковы по качеству исполнения. Но поскольку эта традиция не занимает никакого места в медиа-пространстве, то её как бы и нет вовсе. А это, конечно, не так. Безусловно, песни, которые они исполняют, часто иначе как музейными экспонатами не назовёшь. А чисто музейный экспонат более 10-15 минут не выдерживаю даже я. Поэтому для того чтобы это было интересно, нужен «коктейль» с классикой и с современностью.
— В таком случае получается, что современная музыка, использующая народные темы, фактически стала спасительницей фольклора от забвения.
— Да. У того же Стравинского использованы народные темы, которых больше нигде и никогда не услышишь.
— Некоторых забытых русских классиков, использовавших в творчестве фольклорные элементы, тоже необходимо спасать из забвения, как и сам фольклор. В своё время вы занялись открытием Метнера, но сколько ещё осталось композиторов, которых практически не исполняют в концертах: Лядов, Аренский, Рубинштейн, Ляпунов.
— Всё это так. Но как раз на фестивале мы будем исполнять с женой альтовую сонату Рубинштейна, там в финале звучит тема казачьей песни. Правда, другие произведения относятся уже к другой эпохе. Моя дочка сыграет какие-то пьески в народном духе Эшпая, там этакий марийский колорит. В период подготовки фестиваля я вдруг выяснил, какой прекрасный композитор Назиб Жиганов. До этого я знал о нём лишь то, что его именем названа Казанская консерватория. Я много раз бывал в Казани, думал: ну, Жиганов и Жиганов. А оказалось, что у него очень красивая музыка: немножко Пуччини, но с татарским оттенком. Весь айфон моей дочки забит шикарными болгарскими фольклорными группами, от которых башку сносит. Хоть это и попса, но потрясающая! Инструменты там все современные — трубы, скрипки… А сама музыка фольклорная. И она феноменальна. Не знаете, почему в мире нет ни одной радиостанции, которая бы всё это крутила?
— Так должна быть гарантия того, что всё, что звучит, принесёт прибыль. Сейчас даже классическую музыку исполняют так, чтобы это было коммерчески выгодно. А как вы себе представляете извлечь коммерческую выгоду из исполнения фольклора?
— Вот мы когда с дочкой куда-нибудь едем в машине, то, как правило, слушаем фольклорную музыку. И она действительно в тысячу раз лучше, чем какая-нибудь Мадонна, что-то психоделическое или попса, которая приносит деньги радиоканалам. Фольклор, кстати, прекрасно совместим и с дискотекой. Он совместим со многими направлениями, его возможности практически беспредельны.
— Вы же не случайно полюбили фольклор за его сложность. Но чтобы оценить его сложность, у слушателя должно быть такое же образование, как у вас. А где вы сейчас такое найдёте у массового слушателя?
— Конечно, вы правы. Я просто говорю о том, что фестиваля явно не достаточно, нужен ещё радиоканал. И я уверен, что такое радио станет популярным. Не только сам по себе исконный фольклор, но всё, что вокруг него, основанное на фольклорной традиции, то есть традиция плюс классика, традиция плюс авангард, это будет шикарно!
— Лет двадцать назад мы с коллегой по делам службы оказались в одной заброшенной старообрядческой деревне и остались на ночлег у двух стариков, которые доживали там свой век. Вечером за рюмочкой самогона они собрались попеть. Я, помню, приготовилась услышать нечто аутентичное, подлинно народное. И каково же было моё удивление, когда старики запели песню «Расцвела под окошком», то есть эстраду 60-х годов. Я была разочарована, если не сказать — в шоке. То, что передавали по радио и что Шостакович называл «развесистой клюквой», фактически вытравило искусство почвенное из самих носителей традиции. Это было очень горько узнать.
— Что тут поделаешь! Да, технологии таковы, что проникают в каждый дом без стука. И благодаря им общество действительно идёт вперёд, к прогрессу, всё это важно, нужно и очень интересно. Но сколько в этом таится опасностей для человека! Преимущества новой техники его затягивают, лишают воли и интереса к жизни. Казалось бы, гениальная вещь — компьютер, сколько возможностей открывает для каждого! Но вижу, что сына просто не оттащить от него, перед экраном он забывает обо всём на свете. Но я уверен, что через какое-то время люди не выдержат этого напряжения, и начнётся откат к природе. То, как человек живёт сейчас, для него неестественно. Это, кстати, сейчас модная тема. Вот когда взлетаешь на самолете над Москвой, то видишь, какая она маленькая, а вокруг полно земли. Так что возвращаться есть куда и есть куда снова пустить корни.
Ваш пример заставил меня задуматься, но всё равно я делаю вывод, что в музыке фольклор одержал победу над другими течениями: все современные направления — от рока и джаза до классики основаны на фольклорных ритмах, мелосе и гармониях. И хотя Барток выражал в музыке свой сарказм по поводу победы цивилизации над деревенской культурой, тем не менее в основном вся новая музыка держится на методе Стравинского, а не на методе Шёнберга или ему подобных. А уж танцует весь мир исключительно под африканские фольклорные ритмы.
— В продолжение темы напомню вам роман Милана Кундеры «Шутка», одна из главных тем которого – укорененность современного человека в народной культуре, его ощущение самого себя как персонажа народного эпоса. Два друга рассуждают в романе о судьбах фольклора. Один говорит, что фольклор уничтожен индустриальными формациями ХХ века с их тоталитарными методами. Другой — что фольклор жив и нашёл себя в новых формах — массовой песне, в частности. Согласны ли вы с тем, что массовую песню можно считать продолжением народной традиции? Ведь в целом пафос всего этого романа в том, что фольклор исчезает с лица земли. К какой точке зрения вы склоняетесь?
— Ко второй, в том смысле, что я из тех, кто видит для фольклора возможность новой жизни. Если даже фольклор и всё, что к нему примыкает, займёт нишу в 10-15 процентов от общего количества музыки, это уже будет прекрасно. Не надо, чтобы он заполонил собой всё. У городской жизни есть свои прелести. Я не призываю, чтобы все ушли в деревню, взяли в руки косу. Просто нужен здоровый баланс между разными видами музыки. Вот я рос и ничего не знал об этом богатстве. Так быть не должно.
Понятно, что я, конечно, прежде всего, пианист, исполняющий классику, я играю произведения, часто совершенно не связанные с фольклором. И мне пришлось сделать прорыв в своём образовании. Сейчас мне кажется простой и очевидной мысль, что знаниям в области народной музыки нужно учить ребёнка с самого детства. Но этого, к сожалению, нет. Когда я начинал учиться, то играл менуэты Леопольда Моцарта, потом музыку барокко, потом пьески Чайковского, сонаты Бетховена. Ты растёшь, тебя окружают люди, которые тебе говорят, что это лучшее, что написано, но постепенно ты начинаешь понимать, что есть в этом какая-то ограниченность. Сейчас я нахожусь в состоянии одержимости, за последние три года крышу у меня совсем снесло.
Вот недавно на своём фестивале в Бове я делал испанскую программу «фольклор – классика», куда вошли произведения испанских композиторов де Фальи и Торино. «Ночные сады» де Фальи — шедевр абсолютный. Квартет Торино – тоже, это изумительная музыка, которую нигде не услышишь. Кстати, в Испании нет ни одного композитора, который не был бы связан с фольклором. Может, они и хотели бы от этого уйти, но не могут. Ещё была программа, посвящённая фламенко. Это нечто совершенно потрясающее – когда люди ногами отбивают ритм, становясь фактически ударным инструментом. В русских деревнях такая традиция тоже была. Интересно мне также понять еврейский фольклор: там тоже существуют разные традиции – от местечковой до древневосточной, по звучанию близкой к арабской. Хочется докопаться и понять, что является настоящей еврейской музыкой. Есть мысль в следующем году пригласить в Бове ансамбль из Иерусалима, который исполняет аутентичную музыку.
— Как собираетесь докапываться?
— Обращаться к специалистам. А ещё через год программа для Бове будет составлена из музыки Греции, и это тоже практически неисчерпаемая тема. Здесь, в России, «Музыке земли» министерство культуры выделяет деньги только для нашего фольклора, и я их понимаю, но хотелось бы, чтобы фестиваль тоже стал международным.
— Борис Асафьев называл три направления для исследователя русского фольклора: музыкальные памятники Москвы 17 века, музыка крестьянского быта, музыка русского Севера. Из этих же трёх источников, он говорил, возможно обогащение мировой культуры за счёт русского вклада. Как я понимаю, именно эти три пласта и будут представлены на вашем фестивале?
— Действительно, программа фестиваля чрезвычайно разнообразна. Хоть я и не специалист в данном направлении, но сообщу, что один из самых ярких участников – это ансамбль Андрея Котова «Сирин», исполнитель подлинной русской духовной музыки. У них есть чудный диск «Калики перехожие». Это люди, которые отправлялись скитаться по миру в результате какой-то личной драмы, они сочиняли песни наполовину духовные, наполовину бытовые, в которых соединялись фольклор и традиции русского духовного пения.
— Вы это лишь как факт музыки воспринимаете?
— Да, я стопроцентный язычник. Но духовную музыку я очень люблю. Она красивая.
— Асафьев говорил, что ответ на вопрос о происхождении русской музыки нужно искать на Востоке. А это означает, что ориентированность нашего музыкального сознания исключительно на Запад, по его мнению, была ошибкой. «Европа научила нас ремеслу», — считал он и призывал устремиться в поисках содержания в противоположном направлении.
— Вечный спор западников и славянофилов… Впрочем, говорить о тенденциях в современном композиторстве мне сложно. Я лишь могу заказать конкретному хорошему композитору сочинение и сыграть его. Вот сейчас я многого жду от концерта Саши Чайковского для фортепиано и народных инструментов, на фестивале состоится его премьера. Я хотел бы, чтобы это было суперсовременное сочинение с элементами фольклора, но чтобы народные мотивы не звучали в нём как заимствование. Фортепианная партия там не так интересна. Но в целом в музыке использованы несколько фольклорных песен разных народов — курская, кубанская, татарская, мордовская. Изначально я попросил его написать концерт для фортепиано с оркестром русских народных инструментов. Но потом он мне позвонил и говорит: «Ты знаешь, надо писать для симфонического оркестра и добавить туда несколько народных инструментов, так масштаб произведения будет крупнее». Всё-таки мощь симфонического оркестра незаменима. Кроме того, в таком виде произведение проще будет исполнить за рубежом.
— Давайте рассмотрим всю эту тему с иной стороны. Не раз я обращала внимание на ваши слова в других интервью о наркотическом воздействии музыки. Пожалуй, действительно можно заметить и эйфорию, и привыкание, и потребность в увеличении дозы, и синдром отмены, и другие признаки определенного воздействия музыки на психику. В таком случае есть ли разница, какая музыка оказывает воздействие на человека, ведь первоэлементы, вызывающие эйфорию, одни и те же для всех направлений? Духовная, классическая или народная музыка одинаково могут вызвать весь ряд перечисленных признаков зависимости.
— Да, музыку, безусловно, можно назвать возбуждающим средством. Первоэлементы музыки — это ритм и мелодия. Они есть в любой музыке. И если от мелодии композиторы уже сумели избавиться, то от ритма никуда не уйдешь. Ритм это самая магическая составляющая. Любая музыка основана на ритме. Я вот жду композитора, который отошёл бы и от ритма — это было бы интересно. (Смеётся.) Сложный вопрос, согласен. То, что музыканты нездоровые люди, это факт. В отличие от народа, исполняющего фольклорную музыку, который был и духовно, и физически здоров. Рок-музыканты все спившиеся, обкуренные, обдолбанные… Музыкантов, исполняющих классическую музыку, особо здоровыми тоже не назовёшь.
— Как и слушателей...
— Да, «наркобароны» мы. А народ покупает.
— А народ убеждают в духовности музыки.
— Но духовная музыка всё-таки есть. Вот африканская музыка вводит человека в транс. В этом состоянии он начинает ощущать свою связь с богом. Значит, музыка помогает ему войти в контакт с Создателем.
— С Создателем ли? Транс, кажется, и есть наркотическое состояние. Когда шаман воздействует на психику при помощи музыки и тамтамов, то это, скорее, приведёт человека в прямо противоположную сторону.
— Безусловно, музыка всегда была сильным средством воздействия на психику, поскольку она никогда не была доступной постоянно. Но мы живём в странное время, когда она настолько доступна, что, конечно, перестала удивлять и потрясать. Но если её употреблять в правильных «дозах», то воздействие её будет мощным.
— Но это воздействие всё равно не будет духовным.
— Я не знаю, что такое «духовное» воздействие.
— Наверное, это когда человек становится лучше. Но мы вряд ли сможем привести пример, когда человек вышел с концерта и сделал доброе дело. После концерта слушатель пребывает в эйфории, но она никуда его не ведёт. При этом многие связывают с музыкой надежды, видимо, на изменение, на исправление человека?
— Я вообще не вижу, чтобы что-то ухудшилось или улучшилось в человеке. Он не меняется. Мы как воевали друг с другом тысячи лет назад, так воюем и сейчас. Ничего нового не происходит.
— Под воздействием культуры человек не изменился?
— Нет, не изменился.
— Как убивали, так и убивают, как отнимали у слабых, так и отнимают?..
— Да, да, да, всё абсолютно то же самое. Людей по-прежнему уничтожают. А музыка тут не поможет. Мир изменить невозможно, потому что невозможно изменить природу человека, такие его качества, как ревность, борьбу за территорию…
— Зависть, жадность…
— Да, все эти «прекрасные» вещи. Как с ними бороться? Это же всё естественно. Если всё это в людях изменить, то это уже не люди будут, а какие-то ангелы.
— Ужасно, что вы говорите.
— Может, только на том свете полетаем?
— Так вы же вроде язычник?
(Смеётся.)
— Такой простой вопрос: рождает ли в вас знание русского фольклора любовь к России?
— Конечно. Безусловно. Ещё как! Узнавание народной музыки как узнавание своей страны. Даже когда я слышу фольклорные темы в той же «Снегурочке» — то готов иногда разрыдаться. Знаете, я мечтаю организовать в Пскове фестиваль Римского-Корсакова, подобный фестивалю Вагнера в Байройте. Николай Андреевич — изумительный, прекрасный, забавный композитор. Какой хочешь, в общем. Нужно провести там огромный фестиваль. Лучшей демонстрации русской идентичности не придумать. В его произведениях она стопроцентная.
— Я подумала, что своей страстью к фольклору вы фактически возвращаете русскому человеку представление о самом себе как о существе сложном, не одноклеточном, не таком, каким его представляет сегодня антироссийская пропаганда и каким пытаются сделать разрушители культуры и образования. Если мы обратимся к фольклору, то увидим, в каких сложных, красивых формах выражали себя крестьяне, когда занимались, казалось бы, примитивным трудом.
— Это так. Тот же Римский-Корсаков считал, что он всего лишь подслушивает то, что сочиняет народ.
— В чём, по-вашему, феномен концерта? С какой целью туда идут исполнитель и слушатель?
— Для меня единственное оправдание концерта — это импровизационность. Когда ты сиюминутно что-то чувствуешь и играешь не так, как вчера. Если ты ловишь эту волну, то ты и будешь играть по-другому. Это как сёрфинг. Ты поймал волну, и пошёл какой-то кайф. И на этой волне всё обязательно прозвучит по-новому.
— Вы же обычно говорите, что не так уж велика разница между интерпретациями одного и того же произведения.
— Да, но этой небольшой разницы достаточно, чтобы наполнить смыслом свою исполнительскую жизнь.
— Но ведь нет слушателей, которые будут ездить за вами по свету и наблюдать, как вы каждый раз играете по-новому одно и то же произведение. Эффект разнообразия интерпретаций будет заметен только вам одному.
— Это не важно. Но я-то буду тот же самый. Всё равно спонтанность музицирования – это самый привлекательный момент в исполнительстве.
— Маркес говорил, что он пишет свои книги, чтобы его любили как можно больше людей. А вам нужна любовь слушателей?
— Естественно. Нужна, конечно. Я её ощущаю, я в ней нуждаюсь. Каждому хочется, чтобы его любили.
— Вы не видите пропасти между собой и слушателем? Ведь для того чтобы оценить вашу уникальность как исполнителя, публика должна прийти на концерт со знанием того, как те же самые произведения играют другие пианисты, держать всё это в голове и услышать отличия в вашей игре от игры других.
— Так ведь у нас как раз такая публика. Московская публика замечательная, потрясающая, лишь в немногих городах мира есть такая же — может, в 10-15, не более того. Я много езжу и по России. Вот я только что был в Тюмени, там замечательный молодой оркестр, набранный из лауреатов разных конкурсов, просто супер!
— Вы всё играете быстрее других. Куда-то торопитесь? Так отражается в вашем исполнительстве стремительная современная жизнь?
— Действительно, я всё играю быстрее. Кстати, мне перестала нравиться форма классического концерта с его чопорностью, бабочками, фраками, на такой сцене я чувствую себя неуютно. Хотя я понимаю, как привлекателен образ пианиста во фраке. Но сам я не такой, и от этого образа я ушёл. Мне хотелось бы на сцене более свободной атмосферы — джазовой, что ли… То, что называется словом session. Мне нравится та раскованность, когда я сижу рядом с коллегами-музыкантами, среди них, на равных, и мы что-то хорошее делаем все вместе.
Беседовала Ольга Юсова
