25 октября в Большом зале Московской консерватории прошёл клавирабенд выдающегося представителя русской фортепианной школы Александра Гаврилюка. На сей момент будет излишним как-то специально представлять пианиста нашим читателям, ибо за последние годы он сделался завсегдатаем сцен больших залов Москвы и любимцем московской публики. Причина тому — яркий художественный мир музыканта и его феноменальный пианизм, позволяющий воплотить в звуке любые исполнительские фантазии.
Концерт начался довольно «скромно» — с сонаты В. А. Моцарта C-dur К.330, но, забегая вперёд, хочу сказать, что в силу ряда причин первый номер оказался едва ли не самым проникновенным во всей программе. Это свидетельствует о многом: во-первых, пианист вышел к публике полностью мобилизованным и не нуждающимся в разыгрывании и эмоциональном разогреве, во-вторых, он замечательно воплотил стилистику Моцарта и, в-третьих, музыкант идеально точно нашёл этому произведению место в сложнейшей программе. Ниже я ещё вернусь к её обсуждению, чтобы кое-что уточнить и пояснить.
Моцарт был сыгран невероятно тонко и грациозно,
динамика строго контролировалась и не выходила за рамки умеренности, а тембр был чуть приглушённым и как бы «матовым», без резкости и без органически присущей роялю звончатости. Туше было изысканно-безупречным, а на первый план выступали элементы не столько классицизма, каким мы его знаем по результатам последующего развития данного музыкального направления, сколько игривого рококо, столь уместного во многих моментах этого произведения, особенно в первой его части, где стилистические изыски интерпретации составляли едва ли не главную её прелесть, опираясь на благодатнейший моцартовский материал.
Гаврилюк показал поистине «солнечного» Моцарта — такого, каким его можно представить по самым светлым его произведениям.
В то же время материал сонаты был подан столь обстоятельно и несуетно, со столь замечательным ощущением непрерывно текущего времени, что она обрела художественный масштаб, присущий скорее симфонии, нежели фортепианному произведению. Воистину, когда за Моцарта и за самые, казалось бы, непритязательные и неэффектные его произведения берётся большой артист, то неожиданно обнаруживается, что публика готова слушать всё подряд, что бы он ни играл, так это завораживает.
Когда я внимал волшебному под пальцами Гаврилюка Моцарту, я с некоторым даже недоумением вспоминал о том, что следующим номером программы идут «Вариации на тему Паганини» Иоганнеса Брамса: казалось невероятным, что нежный, ласковый, то ли младенческий, то ли женственный мир вот-вот будет сметён монументальным, суровым и мужественным художественным миром Брамса. И это ожидание жгучего контраста ещё больше обостряло щемящее наслаждение, получаемое от Моцарта.
Наконец, Моцарт отзвучал, после чего грянул Брамс — обе тетради «Вариаций на тему Паганини»,
возвестившие о себе словно бы высекающими искры хлёсткими форшлагами, которыми здесь снабжена паганиниевская тема. Когда-то любопытным образом высказался о Вариациях Брамса С. Т. Рихтер: «... медленные вариации — да, конечно, с настроением! А всё остальное надо играть сознательно, хладнокровно и аккуратно, с холодной головой и горячим сердцем...». Он же утверждал, что обе тетради представляют собой разные произведения, и играл их, разделяя обе тетради перерывом на аплодисменты и исполняя 2-ю тетрадь на бис.
Александр Гаврилюк не делал перерыва между тетрадями, что теоретически может быть оспорено, но только не в таком исполнении! Прекрасно ощущалось, что за последней вариацией 1-й тетради, когда просвещённая часть публики попыталась было аплодировать, последовала совершенно другая полоса событий: изменилась атмосфера, фактура, способ работы с материалом.
Пианист играл обе тетради в полном соответствии с процитированной мыслью Рихтера об интеллектуальном подходе:
медленные вариации у Гаврилюка были чрезвычайно проникновенны и порой своей неуловимостью напоминали брамсовские же фортепианные интермеццо, а виртуозные, грузные и местами свирепые вариации отсылали к художественным мирам его фортепианных рапсодий, сонат и инструментальных концертов. Как полушутя-полусерьёзно сказал о подобного рода фрагментах брамсовских Вариаций великий Рихтер, «только Брамс мог такое написать — так неудобно». Но, как мудро отмечал в своих трудах С. Е. Фейнберг, в таких ситуациях пианистические сложности неминуемы и порождены сложностью самого фортепианного стиля.
Гаврилюк сумел не только воплотить эти брамсовские «антимиры», но и найти место каждой вариации в составе целого,
оставляя между ними глубокие цезуры оркестрового характера, как будто он не играл, а дирижировал. Волею судеб брамсовские Вариации оказались кульминацией не только 1-го отделения, но всего концерта.
2-е отделение началось «Тарантеллой» из Второго «Года странствий» Ференца Листа. Честно сказать, в отрыве от предыдущих номеров листовского миницикла «Венеция и Неаполь», целиком входящего в этот «Год странствий», первоначальный демонический порыв Тарантеллы выглядел беспричинным, тогда как после мрачной Канцоны, готовящей, кстати, гармонию начала Тарантеллы, настроение первых тактов воспринималось бы как вполне логичное продолжение предыдущей пьесы.
Тем не менее, в целом Тарантелла получилась очень светлой и оптимистичной, а минорное начало быстро сменилось мажорной мелодичной средней частью, очень развитой и изобретательно варьируемой. Середина в исполнении Гаврилюка была чрезвычайно красочной и сочной,
каждый виртуозный пассаж поражал качеством выделки, а феерическое заключение Тарантеллы вышло празднично-сверкающим.
Как и в начале концерта, когда перед Брамсом звучал Моцарт, я слушал Тарантеллу Листа и пытался представить, как именно после неё будет восприниматься соната Рахманинова. Говоря об этом, хотелось бы ещё раз остановиться на программе концерта, ибо поначалу она мне показалась довольно странно составленной: Моцарт — Брамс, Лист — Рахманинов, да ещё представленные столь разнохарактерными вещами. Но уже во время прослушивания сонаты Моцарта я осознал логичность построения всего вечера: мягкий Моцарт — и суровый Брамс, светлый живописный Лист — и тёмный демонический Рахманинов. В этом противопоставлении что-то было!
После Тарантеллы вихрем ворвалась Вторая соната Сергея Васильевича Рахманинова (b-moll, соч. 36). Пианист выбрал для исполнения 2-ю авторскую редакцию, и этот момент я хотел бы в очередной раз прокомментировать.
Как известно, соната была замечательно исполнена в разных редакциях и записана вживую в концертах В. Горовицем и В. Клиберном, но, входя во 2-й авторской редакции в консерваторский студенческий репертуар, она ныне оказалась совершенно «замусоленной» легионом учащихся, каждый из которых, кому повезло выйти на путь профессионального исполнительства, считает своим долгом играть её в своих концертах, что поистине ужасно в таких дозах!
Артисты слушателей не жалеют: кто только не играл эту сонату, лучше не вспоминать!
Но при этом редко кому из пианистов удаётся отразить в ней что-то самобытное, что могло бы сделаться изюминкой конкретной интерпретации, такие случаи единичны. К сожалению, при всём техническом блеске Гаврилюку мало что удалось предъявить в этом произведении оригинального, ради чего стоило бы его играть, тем не менее, интересное было и у него: мрачно-мистические метания 1-й части, сочная кантилена 2-й части и изумительные хроматизмы на переходе от неё к финалу, напоминающие «Франчесок» Рахманинова и Чайковского —
этакий адский ветерок, как будто потянуло студёным сквознячком из преисподней.
Это было очень эффектно и холодило сердце тихой жутью, как ледяной осколок Снежной королевы. Финал же был по большей части внешне-блестящим и по большому счёту не убедил несколько напыщенным пафосом кульминации.
Почему так вышло?
И вот тут я хочу напомнить о трудностях воплощения «Вариаций на тему Паганини» Брамса, как известно, вызывающих утомление в самом могучем организме (в чём признавался даже Рихтер). Не впервые я обратил внимание на коварство этих Вариаций, потому что не раз в концертах других исполнителей весьма высокого класса наблюдал нечто схожее: великолепное воплощение Брамса и обескровленное исполнение всего последующего, даже если остальное исполнялось после перерыва.
Слишком много сил и крови забирает этот опус!
Видимо, то же самое получилось и у Гаврилюка: Моцарт был изыскан и просто чудесен, Брамс — великолепен и монументален, Лист — вполне виртуозен и красочен, а вот на Рахманинова попросту не хватило «запала» — не столько физического, сколько морального, творческого.
Вариации Брамса опустошают, выматывают самых крепких музыкантов, поэтому Гаврилюк доигрывал концерт не столько вдохновением, сколько выдержкой и мастерством.
При этом Александр Николаевич, как настоящий артист, нашёл в себе силы сыграть на бис устроившей ему овацию публике два рахманиновских номера, в высшей степени правильно сблизив их художественные миры: музыкальные моменты h-moll и e-moll, глубоко родственные интонационно, тематически и гармонически несмотря на разницу настроений.
Такое ощущение, что они родились в уме Рахманинова вместе, как близнецы, и Гаврилюк обнажил их родственную связь!
Это произвело впечатление, хотя второй бис уже был несколько растрёпанным чисто пианистически по вышеозначенным причинам.
В целом же концерт явился очередным триумфом выдающегося представителя русской пианистической традиции. Имел место аншлаг, зал был забит до предела, и публика, хотя и сама устала, с жаром аплодировала и с громадным сожалением отпустила артиста со сцены в надежде на новые встречи с ним.
