В середине марта в Генте в зале «Орфеус» состоялся концерт молодых скрипачей класса Ольги Золотарёвой — педагога Гентской консерватории. Звучали концерты Мендельсона, Венявского, Вьетана, были сыграны Чайковский и Сен-Санс, соната Изаи, «Золотой петушок» Цимбалиста, Фантазия на темы «Кармен» Сарасате и многое другое. Впечатление от яркости и свежести стиля исполнителей было таким сильным, что я не выдержала и отправилась просить аудиенции у их преподавателя.
С удивлением я узнала, что вовсе не все игравшие — на таком уровне! — являются студентами консерватории, только часть мыслит себя в будущем музыкантами, остальные же успешно сочетают занятия музыкой с учёбой в университетах по совсем другим специальностям. Всё это было так не похоже на ту систему, к которой мы привыкли, что я заинтересовалась подробностями.
— Как случилось так, что вы, русская скрипачка из громадного потока эмигрантов, стали профессором в одной из Бельгийских консерваторий?
— История долгая, но начнём с поправки: я не профессор, хоть это и звучит очень солидно и респектабельно для русского уха. На самом деле, быть здесь профессором — это просто преподавать, так вот профессором я уже побыла и теперь стала артистическим ассистентом. Это классом выше профессора, но, к сожалению, ниже высшей степени — доцента.
После Московской консерватории я уехала в Минск и там работала концертмейстером вторых скрипок в Белорусском Государственном камерном оркестре. А потом переехала в Бельгию, где Михаил Безверхний был в то время доцентом консерватории Гента. Собственно, наша встреча с ним и была причиной переезда. Чтобы ускорить всю эту процедуру с бумагами, легализацией, выправлением всех соответствующих гражданских, семейных и имущественных документов, самым простым было начать здесь учиться; так я, взрослый музыкант с опытом, уже после Московской консерватории стала учиться снова, в Гентской консерватории у М. Безверхнего по специальности и у Марселя Лекю по классу камерного ансамбля. А потом был организован музыкальный конкурс от «Ротари-клуб» в Бельгии, я приняла участие и стала лауреатом. Теперь же преподаю сама, пройдя все полагающиеся стадии: баллотировки, конкурсы, аудиции.
— Легко ли было сжиться с новой для нас системой преподавания музыки и принять её, сначала как студенту в нестуденческом возрасте, а затем педагогу? Я знаю сотни примеров того, как наши люди, переехав в новую страну, где всё по-другому (и они должны были это понимать, уезжая), первым делом вынимали из багажа личную железную занавесочку, которую везли с собой, и начинали упорно отвергать всю эту новизну, кропотливо выстраивая в своей жизни маленькую модель только что покинутого мира? Смогли ли вы срастись со всем этим, чуждым прежде, перестроиться и принять?
— Разница между российским и европейским стилем — музицирования, преподавания, отношения к музыке, инструменту, исполнению и исполнителю — огромна. Сперва я не отдавала себе в этом отчёта. Марсель Лекю всё повторял мне на уроках, когда я приносила разбор произведения: «Вы этот спорт оставьте!» — а я не понимала, что он имеет в виду, когда говорит: «Это типично советская силовая игра!» И только пропитавшись всем, что я видела вокруг себя: этой аурой, иной атмосферой, даже здешней архитектурой и особенно отличающимися от привычного характерами окружавших меня людей, к окончанию консерватории я играла уже совершенно по-другому. У меня появился иной подход к музыке. Это не ломка и не перерождение. И изменилась я не в угоду местной системе, — я просто открылась ей, этого ждала моя внутренняя свобода, и я подарила ей эту возможность.
Если бы мы, российские музыканты, изначально были как европейцы, то мы и не представляли бы для них интереса. Нам не нужно самоуничижаться, ломать себя; стоит только найти в себе готовность стать богаче, расширить свою личную сферу прибавкой знания и чувства, дать себе измениться. Это не музыкальный переворот и революция, а безграничное расширение жизненного опыта, если угодно.
— Я слышу его отражение в игре ваших учеников. Если бы пришлось коротко выразить словами эту разницу в подходе к воспитаннику, что бы вы сказали?
— На первом месте здесь — музыкальность, и идёт она впереди голой технической базы. Конечно и разумеется: гаммы и этюды, интонирование, хороший аппарат, этого никто не отменял, и если пассаж не получается — никакая образность не спасёт. Но раскрытие внутреннего мира исполнителя (ребёнка, начинающего ученика, затем студента), как уникума, как индивидуума, через музыку — вот первостепенная здешняя задача. Попадание в ноты — санитарная норма, к которой нужно относиться по-другому, без безумств; это как встать с утра и почистить зубы, дело хорошее и правильное, но ведь не ради этого же мы просыпаемся и встаём?
Будучи в жюри одного молодёжного европейского конкурса, мне довелось услышать девочку из России, сыгравшую Первый концерт Шостаковича совершенно идеально в текстовом отношении и тем не менее не получившую призового места, хотя её техника была фантастична. Почему? Она нигде не ошиблась, не сбилась, не отклонилась от партитуры, динамиков, штрихов. Но в этих дистиллированных нотах не было ничего: ни личного отношения, ни образности, ни трепета, ни боли, ни исторической подкладки, в конце концов. Очень страшно потом объяснять такому ребёнку, почему он получает диплом финалиста-участника, а не лауреата, при том, что всё выучено на ура.
— Как можно объяснить то, что, занимаясь учениками с детского возраста и буквально подводя их к консерватории, вы в итоге не видите их в числе своих студентов, так как часть из них сворачивает в сторону и избирает себе другую профессию, оставаясь музыкантами высокого уровня, что было сегодня продемонстрировано?
— У меня немного студентов в консерватории, но параллельно им есть огромное количество учеников консерваторского уровня, моих же учеников, и я объясню, почему.
В связи с кризисом мировой экономики и соответственно положением искусства в Европе я пришла к выводу, что мои воспитанники — по сути мои дети, которых я очень люблю, — должны быть застрахованы. Я не могу тянуть их в свою веру, зная, что им, вероятно, нечего будет кушать, поэтому я сама настаиваю на том, чтобы у них была вторая профессия. Это моё Credo. Специальность музыканта нестабильна, музыкантов в Европе полно, ценность их высока, но применение себе на должном уровне им найти крайне сложно. Я шла к этому десять лет, но теперь при том, беру я или не беру кого-то к себе в класс, я всё начинаю с беседы с родителями и предупреждаю, что только дети должны иметь право выбора. Решение оставаться ли им в музыке или свернуть в сторону, буду принимать не я и не родители, как бы им чего-то ни хотелось, а сам ученик.
— И что получается в итоге? Как молодые люди, будучи лириками, уходят в «физики» грубо говоря? В российской системе доучиться до консерватории и вдруг свернуть в сторону практически немыслимо: «взялся — ходи».
— Они очень сознательны и хорошо ориентируются в мире, и знают, что пойдёт им на пользу, а что не прокормит. Они часто говорят мне, поступая в университет: это старт, первые курсы самые сложные, а потом посмотрим, сможем ли мы совместить это с консерваторией, и решим, что предпочесть.
На примере сегодняшнего концерта: Четвёртую сонату Изаи играл один из моих лучших студентов, Самуэль. Он учится у меня параллельно с учёбой на инженера, при этом он победил в каком-то проекте и получил грант на полугодовое обучение в Канаде в тамошнем университете. Наши занятия скрипкой должны были прерваться на это время, но он сам нашёл себе педагога там, частным образом, и занимался с ним. И в какой-то момент я получила от него электронное сообщение из Канады, оно начиналось так: «Я безнадежно влюблён...» дальше стояло многоточие, и предложение заканчивалось: «... в Четвёртую сонату Изаи». Он начал учить её там, потом мы работали над ней вместе, и вот сегодня он продемонстрировал результат. При этом он участвовал в европейском конкурсе по инженерной специальности и нашёл себе работу, так что он уже устроен.
Вообще моим ученикам, как и многим европейским студентам, свойственна «многостаночность». Йоханна, игравшая сегодня «Рондо каприччиозо» Сен-Санса, хочет учиться славистике. Другой мой студент, Сивальд, тот собирается стать композитором и поэтому он занимается сразу на трёх инструментах: скрипке, виолончели и флейте, хочет знать всё сам и изнутри. Шарлотта, исполнившая концерт Мендельсона, займётся фармакологией, Йенна кроме скрипки играет на арфе, недавно дала сольный концерт с оркестром. Но второе образование у неё — биолог.
Я сама удивляюсь, как их на всё хватает, и откуда они берут силы на такую интенсивную учёбу. Спрашиваю их, почему они при таких способностях к математике, химии, наукам, занимаются музыкой; ответ один: «Люблю». Казалось бы, они могли быть мирными меломанами, ходить на концерты, слушать записи, но они учатся! А ведь в игре на скрипке одной созерцательной любовью не отделаешься.
Самая поразительная моя ученица это, конечно, Мирабелла Каженжери. Это — «мой Пушкин», происхождение у неё похожее: мама белая, папа из Бурунди. И талант у неё совершенно же пушкинского накала и темперамента. Основной её инструмент — фортепиано, и на нём она занимается и учится там, где живёт, во Франции, в Лилле. А ко мне ездит заниматься скрипкой. На фортепиано она уж в 12 лет играла сольные концерты в двух отделениях, с концертами Бетховена, например, с «Вариациями на тему Паганини» Рахманинова. Сегодня она играла Сарасате. Бывают студенты, которые от стресса теряют половину при игре на сцене, им нужно несколько выступлений на публике, чтобы обыграть программу к конкурсу, Мирабелла же на подиуме расцветает и царствует. Она вспыхивает и искрит, когда выходит на сцену, и поражает меня такими сюрпризами, тонкостями нюансировки или интерпретации, что я только диву даюсь.
Феноменальная приспособленность к инструменту. Она настолько ориентирована самой природой на музыку, что тут ничьи слова и решения ничего не изменят. С ней и с Лукасом, завершавшим сегодня первое отделение Вьетаном, я завтра улетаю в Испанию на молодёжный международный конкурс «Ночь в Мадриде», проходящий уже четвёртый раз. В прошлом году мой тогдашний студент, Робин Ван Хеге, стал там лауреатом (сейчас он уже сам педагог: преподаёт биологию и играет камерные концерты). Мирабелла будет играть Сарасате и пьесу собственного сочинения, поскольку она ещё и пишет музыку (и у неё крайне нестандартное мышление), а в условия программы конкурса входит пьеса современного композитора той страны, которую представляет участник. Так что она представит саму себя в нескольких номинациях.
— Наверное, такая высокая сознательность и целеустремлённость облегчает вашу задачу как педагога, и из всех возрастных категорий проще заниматься всё-таки со студентами, которые умеют распределять силы и знают, чего хотят?
— Вы удивитесь, но я отвечу: нет. Мой любимый возраст среди учеников — это тот, который никто не любит: пубертатный период. Когда главное в жизни — это протест. Для меня, как для педагога, это очень зажигательно. И я всегда точно знаю, когда это происходит. Когда ученики, с которыми я занимаюсь из года в год, вдруг говорят мне через шесть или семь лет занятий: «Мы не понимаем ваш нидерландский!» То есть семь лет их устраивало моё произношение, а теперь вот перестало. И тут я понимаю: началось.
В это время дети нуждаются либо в собеседнике, либо в противнике, а лучше всего, чтобы это было в одном флаконе. Другими словами, им нужен правильный дорожный указатель, от которого они могут активно отворачиваться. Наступает время борьбы, кристаллизации, и то, что они не бросают скрипку — это знак моей победы. В это время я чувствую себя буквально ваятелем. И в музыкальном отношении с ними в это время происходят удивительные вещи, из них получаются просто штучные изделия, раритеты.
Всем, кто вообще приходит ко мне заниматься, я говорю с самого начала: я не учитель скрипки, палец туда, локоть сюда. То, что ребёнок получает на уроке музыки, он может применять в жизни. Это образное мышление, интерес к «параллельным туманностям», именам, авторитетам, дутым и настоящим. Музыка — это не «громче-тише», не рука вправо-влево. Это сама жизнь.
Структура занятий задана у нас так: на первом уроке мы играем мало, больше разговариваем. Что ты знаешь о композиторе, вот возьмём Сен-Санса, ведь это было всё здесь, под боком; что в это время происходило в мире, в стране, в религии, литературе, живописи, музыке. Или, например, время импрессионизма — прекрасно. Что это такое, кого из художников предпочитаешь. Долой официальные биографии, пусть будут апокрифы, мифы и необычные истории, ребёнка можно заинтересовать только детективом.
Жизнь Паганини, допустим, с леденящей воображение игрой на кладбище, соответствует этим запросам в полной мере. А вот что сказать о Венявском, Виотти? И вот если почитать и поискать, что я и прошу сделать, то оказывается, что Венявский всегда страдал пагубной страстью к игре, и проигрывался в пух и прах, и эти тоска и мучения по поводу денежных долгов и постоянных стрессов ушли во Второй концерт. И что Виотти был не только музыкантом, но пытался заниматься и коммерцией, например, недолго — виноторговлей, и неудачно; имущество было описано за долги и всего-то и осталось у него, что какая-то золотая вещица, скрипка да ноты. Такие истории побуждают учеников воплотить в своей игре настоящие человеческие эмоции, а не просто набор обязательных технических пируэтов.
Даже с самыми маленькими можно заниматься музыкой каких угодно стилей. Даёшь ученику пьесу эпохи барокко, и как ему объяснить, почему музыка так сродни времени, в котором написана? Начинаем искать и находим в ней объяснения: трели, мелизмы, форшлаги. Что всё это такое? — украшения, простое и ясное слово. И пьеса расцветает, она не просто звучит, она принаряжена. Вот мелкие серьги форшлагов. Вот идёт секвенция, и её звенья образуют цепочку, и вот тянется это музыкальное ожерелье, длинный витой пассаж... А как иначе оставить их в нашей вере? Чем стимулировать, чтобы они всегда хотели вернуться к музыке и никогда её не терять? Предметность, зримость, чувственность, осязательность и связь с живой и настоящей жизнью, вот, что такое работа учителя музыки, — и это роль высокого накала.
При всём при том, что я выгляжу таким детально всматривающимся в ноты и душу учеников педагогом, я не превращаюсь в наседку. На концертах я не суечусь с ними за кулисами, не шепчу вдогонку последние наставления, не разогреваю лихорадочно, не прогоняю программу кусками или целиком на износ. Я сажусь в зал рядовым слушателем и сижу. Они сами выходят на сцену и сами проживают этот день.
— Даже самые маленькие?
— Своим младшим я, конечно, настраиваю инструменты, но всё равно в их жизнь не вмешиваюсь. Между прочим, они заслуживает доверия как никто другой. Это удивительно, до чего дети в состоянии адекватно оценивать себя и находиться в равновесии с миром. Приведу пример: для самых младших у меня в классе стоит коробка, которая называется «касса». Так я ввела новую категорию в занятия: оценка своего труда. Я кладу туда шоколадные монеты, которые, как известно, выпускаются разного достоинства и в разных обёртках, от монет в пятьдесят центов и выше до прямоугольных плиточек в виде купюр по пять, десять евро и так далее, до пятисот. После каждого урока ученик может взять из коробки шоколадку такого номинала, на сколько он сам оценивает себя на сегодняшнем уроке. Я не вмешиваюсь абсолютно, ни намёком, ни интонацией, ни жестом, не двигаю даже бровью и вообще могу отойти, пока он выбирает себе награду. Не было случая, чтобы «цена» шоколадки не совпала бы с той, как если бы отметку пришлось выставлять мне, настолько самооценка детей верна и адекватна. Что это: чутьё, честность, скромность? Они берут шоколада на столько, на сколько они сегодня провели урок. Шоколад на вкус абсолютно тот же самый, вес монетки или квадратика — тоже, стало быть дело не во вкусе и весе...
— Как случилось, что вы, играющий солист, так безоглядно ушли в педагогику?
— На самом деле так я отдаю долг, который мне никогда не вернуть тем, кто вырастил меня. Я из обычной семьи, мы жили страшно далеко не то, что от центра, но даже и от окраины Екатеринбурга, в районе аэропорта Кольцово, и каково было с пересадками, с перебежками, мёрзлыми трамваями добираться в 70-е годы до нашей музыкальной десятилетки, можно себе только представить. Я страстно мечтала вырваться из сельской жизни, ненавидела все эти грядки-огороды, а у мамы не было сил и возможности возить меня бесконечно туда-сюда.
И моя учительница, Ирина Васильевна, фактически меня удочерила. Так я попала в удивительную, благороднейшую семью, благодарность к которой мне не выразить ни за что и никогда. Я у них жила, ела, училась, занималась, при том, что в квартире и так было полно народу. Это и есть мой долг, который мне никогда не отдать им, и не вернуть никаким платежом.
Семья педагогов нашей школы И. В. Логиновская и С. И. Гашинский взрастили и воспитали меня наравне с собственной дочерью, вложили в меня столько сердца, дали мне столько добра, знаний, эмоций, не жалея времени своей жизни, никогда не соотнося это со своей зарплатой за преподавание, что всё, что я могу теперь сделать, это отдавать это другим. Я возвращаю долги в рассрочку, растянувшуюся до бесконечности, и это правильно, ибо нет меры благодарности и любви. Жить точно так же как жили они: не считая времени суток, часов, слов, чувств по отношению к ученикам, не меряя расстояний, не взвешивая затраченного сердечного жара, души...
Я теперь живу точно так же, я просто не умею по-другому, и не умеет, наверное, никто из русских музыкантов.
