Разговор перед концертом с дирижёром Яном Латам-Кёнигом
Остановившись на таком названии для своего рассказа, я хотела показать другую сторону человека, с которым беседовала. Наш разговор менее всего напоминал вопросы и ответы обычного интервью. Задуманный план рассыпался, потому что оба мы уходили в сторону; музыка, как главная тема, о которой предполагалось беседовать, уступала своё место не менее важным вещам, и разговор неуловимо преображался. Но ведь это и есть истинное лицо человека — то, каков он без фрака...
Ян Латам-Кёниг закончил Королевский Музыкальный Колледж в Лондоне как пианист и дирижёр. С 2011 — главный дирижёр Новой оперы в Москве, с 2012 — шеф-дирижёр Симфонического оркестра Фландрии (Бельгия) и главный дирижёр Филармонического оркестра Мехико-сити.
— У вас интересная двойная фамилия и необычное происхождение, расскажите, пожалуйста, о своей семье, родителях. Они музыканты?
— Мои родители не были профессиональными музыкантами, но любили музыку всей душой. Я благодарен им за то, что они никогда не давили на меня, не принуждали заниматься музыкой и отсиживать часы, а только поддерживали и поощряли. Я подошёл к инструменту в четыре года и с пяти начал серьёзно учиться.
Мой отец — француз, родившийся на острове Маврикий в Индийском океане. Мама — польского происхождения, родом из Гданьска. Мой родной язык — английский, и потому, что я родился и вырос в Англии, и потому, что мои родители разговаривали с детьми только по-английски. А французский я знаю, поскольку между собой они говорили на нём, чтобы мы не понимали. Это частая уловка родителей, которая обычно приводит к тому, что дети отлично усваивают оба языка.
— Я знаю, что вы, став дирижёром оперы в Москве, решили учить русский язык, чтобы вести репетиции без переводчика. Кто знает, может быть, в следующий раз мы будем беседовать по-русски. По-моему, вы сделали поразительные успехи: свободно обращаетесь с труднейшими русскими падежами, не сбиваетесь в окончаниях глаголов, у вас гигантский словарный запас. Как и когда вы это успели сделать?
— Музыкальные уши вообще, по-моему, как никакие другие хорошо приспособлены к языкам, разве нет? Мы же слухачи, улавливаем интонации, обертоны. Мне кажется, что сейчас, при таком взаимопроникновении культур, мы все должны, просто обязаны знать несколько языков, и, по-моему, я не одинок. Я езжу по всему белому свету и слышу, что множество людей говорит на разных языках помимо родного.
— И в России?
— Нет, к сожалению, нет. О России не знаю, но мои музыканты в Москве английским не владеют, и это жаль Это какая-то инерция. Они считают, что если столько лет они жили без английского, то он и теперь не обязателен, сойдёт и так.
— В настоящий момент вы — главный дирижер Новой оперы в Москве, главный дирижёр Симфонического оркестра Фландрии и, словно этого мало, вы заняты и в другом полушарии земли: дирижируете Симфоническим оркестром в Мексике. Вы также ставите оперы в разных концах света, записываете диски с оркестрами, даёте концерты. Как вам удалось собрать такую экзотическую коллекцию оркестров и как вы приспосабливаетесь к столь разным стилям музыкальных школ, направлений и ментальности? Что для Вас сложнее всего?
— Приходится нелегко, это правда. Но я очень дисциплинированный человек и хорошо организован, иначе ничего не выйдет. Вот, например, сегодня я дирижирую в Бельгии. А позавчера я был в Тель-Авиве с гастролями Новой оперы, там у нас «Князь Игорь» Бородина, а завтра у меня премьера оперы Бриттена «Билли Бадд» в Гётеборге в Швеции.
Но самое сложное для меня — это разлука с сыном. Я стараюсь бывать дома по крайней мере один раз в неделю, чтобы видеть его. А в остальные дни мы разговариваем по телефону, каждый день. Ему сейчас пятнадцать, он занимается на фортепиано, ударных инструментах и хорошо поёт. Я избегаю переписки с ним в социальных сетях. Я вообще не люблю этого упрощенного общения, для меня лучшее — это разговор лицом к лицу, как вот с вами сейчас.
— Есть ли музыкальные произведения, к которым ваше отношение в течение жизни кардинально менялось? Случалось ли вам совершенно разлюбить какой-то опус или наоборот, услышать нечто необыкновенное в музыке, которая раньше не привлекала вашего внимания?
— Вы удивитесь, но это происходит постоянно, день ото дня, буквально с каждым произведением, которым я занят, и это нормально. Музыка — живое создание, не догма, это текущая, цветущая импровизация, которая меняется в зависимости от времени и обстоятельств исполнения, в ней нет и не может быть рутины, к ней невозможно отнестись «раз и навсегда». Она создаётся и воссоздаётся от репетиции к репетиции, от спектакля к спектаклю, от концерта к концерту, понимаете? И в этом и есть её чудо.
— Вы говорите и о сверхсовременной музыке тоже, об опусах ныне живущих композиторов? Вот, например...
— (с лукавством) Что касается конкретных имён, нет смысла их называть или обнаруживать предпочтения, которые опять же могут измениться. Вы не хуже меня знаете, что есть музыка хорошая, то есть Музыка, и плохая — которая, собственно, и музыкой-то не является. Это всё.
— Помимо музыки ваш мир — это ещё и литература. Вот это мне страшно интересно, поговорим об этом?
— Не только литература, разве можно исключить живопись, вообще изобразительное искусство? Я страстный почитатель Мунка и Караваджо. Кроме того, у меня есть огромный интерес к политике, истории. А как супруг жены-кардиохирурга я не могу не интересоваться медициной и регулярно выслушиваю разные медицинские рассказы. Любое проявление жизни — необыкновенно увлекательно.
Что касается литературы, у меня устоявшиеся, но довольно широкие привязанности. Это блистательный Оскар Уайльд, это, конечно, Сомерсет Моэм, это Кадзуо Исигуро, «создавший более английский роман, чем англичане», как отметили на присуждении ему Букеровской премии... Вы правильно подсказываете: «Остаток дня» (The Remains of the Day).
Конечно, Достоевский, «Преступление и наказание» — феноменальная по психологизму вещь, непредставимая, несравнимая... Кстати, у Льва Толстого я люблю не самые его значительные «толстые» романы, а такую книгу как «Крейцерова соната». У Чехова тоже: не пьесы, а рассказы. Я читаю Мопассана, Грэма Грина и... Конан Дойля, представьте. Кажется, в России его тоже знают? Мой друг Евгений Кисин показал мне в интернете известный русский фильм о Шерлоке Холмсе, где играют два известных русских актёра.
И я считаю невероятно, непостижимо большим и глубоким писателем Стефана Цвейга. Вот вы больше упоминаете написанные им биографии и очерки, а я говорю о романе «Нетерпение сердца», о парализованной девушке (Ungeduld des Herzens). Из современных авторов — американский писатель Пол Остер.
Но это всё художественная литература, а меня, признаться, больше влечёт философия. Я постоянно читаю Сенеку, Сократа, Монтеня. Я думаю, что мы можем выжить благодаря существованию таких философов, на что ещё можно рассчитывать, как не на их поддержку?
— Не могу согласиться со всем. У Монтеня в «Опытах» в эссе под названием «О воспитании детей» есть пассаж о том, как нужно уметь мужественно принимать удары судьбы. Как пример он приводит собственную жизнь и пишет: «Я сам потерял двух или трёх детей в младенческом возрасте, может быть, и не без сожаления, но без всякого ропота». Меня, когда я это прочла в максималистском двадцатилетнем возрасте, потрясло не то, что он героически не пошатнулся от смерти собственных детей, но то, что он не может точно сказать, сколько их было! То ли два, то ли три — какая разница! Или это взгляд философа? Тогда я — не философ.
— (улыбаясь) Вы просто прочли это слишком рано. Тогда, вероятно, время было такое. Или же это новый подход к теме «гений и злодейство». Разумеется, Сальери не убивал Моцарта, мне кажется, музыканты просто не способны на такое, а вот художники — вполне. Вот в заключение — потому что пора начинать концерт — расскажу вам историю о своём любимом Караваджо, импульсивном и неуравновешенном. Он убил человека случайно, в уличной драке, и был вынужен бежать из Рима. Но это не было единственным убийством! За ним числится ещё одно: когда он, вспылив, убил за не понравившийся ему ответ человека, подавшего ему заказанное блюдо артишоков.
— Это правда? В таком случае я рада, что вы не так вспыльчивы, как Караваджо, так как не знаю, понравились ли вам мои — не ответы, но вопросы. И хорошо, что я не подавала вам при этом артишоки. Последний вопрос: кто для вас оркестранты — ученики, нуждающиеся в учителе? равноправные коллеги? послушная глина? Кем вы чувствуете себя, когда встаёте за пульт — где бы то ни было?
— Ни то, ни другое, ни третье. Больше всего это похоже на чувства отца, ответственного за воспитание большого семейства.
— Осторожнее, а то я приведу вам цитату из русской литературы, из «Мёртвых душ» Гоголя. Там есть один помещик, который среди своры гончих собак выглядел «совершенно как отец среди семейства».
— Да, замечательно; «Мертвые души», конечно, я это знаю. Тем не менее я не откажусь от этого сравнения, потому что это правда.
— Большое вам спасибо за разговор и — удачи в сегодняшнем концерте.
Автор фото — Paul Persky
