За два дня в Москве можно получить столько впечатлений, что другие столицы могут только позавидовать. Подряд были презентованы обновленный балет «Москва» и Гоголь-центр, а с прилавков улетают мемуары о Рихтере.
С серьезностью самурая или с улыбкой постмодерниста?
Балет «Москва» стал совсем другой (см. материал Екатерины Беляевой). Теперь он работает под началом Елены Тупысевой, известного организатора агентства танцтеатров «Цех». Не зря мы страдали, глядя на некоторые фестивальные работы, потому что всё потихоньку движется вперед. И вот уже подозрительный коллектив Басина на волне капковских перемен превращается в предмет внимания не только новой молодой публики, но и тертых балетоманов и, конечно, поклонников знаменитого композитора Владимира Мартынова. Режиссер Анатолий Васильев в КЦ ЗИЛ на премьере — уже от такого можно было в обморок упасть. Зал набит битком! На взводе все ведущие критики.
Балет «Времена года» Мартынова — четырехчастное сочинение, типично минималистское.
То есть основано, грубо говоря, на какой-нибудь классической цитате, то и дело выскакивающей после долго повторения по-шамански ритмичного вступления, в котором условно после каждых двадцати повторений меняется одна нота. Получается такая остроумная аллюзия на знаменитого автора, и чем более известна цитата, тем она, на взгляд слушателя, остроумнее обыгрывается. В данном случае это были Вивальди («Весна»), Бах («Лето»), Мендельсон («Осень») и Пярт («Зима»).
Вся энергетика представления держится, как и следовало ожидать, на ансамбле «Opus Posth» Татьяны Гринденко,
начиная буквально с момента, когда она в тишине и темноте, высвеченная прожектором, начинает по-генеральски четко дирижировать на 4/4 своим неумолимым смычком. И всё — конец волнениям, премьера неотвратима! Вот это — театр! Ансамбль стоял на сцене слева и, честно сказать, произвел на меня большее впечатление, чем балеты, поставленные молодыми хореографами Кириллом Симоновым, Анастасией Кадрулёвой и Артемом Игнатьевым.
Ошибка их, мне кажется, состояла в излишнем пиетете перед Мартыновым и Гринденко.
Татьяна Тихоновна и Владимир Иванович — уникальный союз, в том числе и супружеский.
Да, они исповедуют мощную, какую-то совершенно свою идеологию (где преобладает мучительное желание вернуть музыке как таковой ее первоначальную силу и непосредственное влияние, какое сегодня отошло к рок-музыке и т.п.), но они еще и очень живые люди, порядочные, основательные, резкие, деятельные и главное, никогда не унывающие и остроумные — настолько, что не все, вероятно, понимают.
Вот почему во всех четырех постановках угнетала самурайская серьезность артистов. При этом эмоции, условно говоря, сюжетов крайне размыты, всё как-то в общем, но претендует на драму, и, если бы не доступные у нас теперь вживую постановки Килиана и Ноймайера, можно было бы принять это за высокий пафос.
Хореография утомляла однообразием и неизобретательностью.
Ну что же делать, если теперь есть с чем сравнивать. Ведь слава богу, что с вершинами сопоставляем, уже можно.
И все же каждую новую работу Владимира Мартынова, и даже каждое исполнение стоит отслеживать из-за здорового авантюризма этого композитора, по крайней мере, прикладывающего большие усилия, душевные, нервные и физические, чтобы резонировать своему времени.
Нет сомнений, что к тому же устремлен и балет «Москва», которому в данном случае имена Мартынова и Гринденко послужили как минимум блестящим пиаром. Как максимум — уроком того, как не надо тащиться за дансантным ритмическим удобством, не обратив внимания на истинные перлы изощренно минималистского сочинения. Дисциплина в наше разгильдяйское время сама по себе ценность. Но работать под живую музыку — невероятная роскошь, которую следовало бы использовать сполна.
По шпалам к светлому будущему
На следующий день, 2 февраля, примерно такой же объем пластических этюдов был представлен на открытии Гоголь-центра (я побывала на генеральной репетиции) на месте Театра им. Гоголя. Глупо отягощенная беспрецедентным скандалом, новая история этой площадки началась, можно сказать, театрально-музыкальным представлением. По забавному совпадению, четыре самостоятельных труппы показали тоже четырехчастный спектакль. Но не времена года, а «Ночь», «Утро», «День», «Вечер».
Первой на сцене работала Светлана Брагарник — звезда Театра Гоголя,
было очень страшно, как артисты пострадавшего театра впишутся в новую концепцию. Вписались! Мастерски разыгранные ими диалоги (текст Любови Стрижак) — перебранки, взаимные упреки членов некоей семьи — стали единственной густо-разговорной частью спектакля-открытия.
Водрузившись на настоящую дрезину, группа самых смелых лихо уехала за кулисы по настоящей железной дороге, проложенной для спектакля на подиуме перпендикулярно к сцене.
Далее работали труппы-резиденты, как называет их руководитель центра Кирилл Серебренников.
Студия «Диалог Данс» Дениса Естегнеева и Евгения Кулагина из Костромы показали свои немые пластические этюды на грани театра и балета,
кстати, по эмоциям гораздо более отточенные, чем у балета «Москва». Тут, наоборот, сгубила музыка, громкая бездушная электронная каша, «акустическая среда», созданная венским композитором Андреасом Бергером (фрагменты «Biting elbows» и «Chop wood»; порой это выглядело просто как смертельно действующий на человека «белый шум»).
Зачем она была? Эффектно, конечно, было сразу обрубить шлейф только что выстроенной тонкой атмосферы, накачанной гоголевцами: вроде как — вот она, новая жизнь! А повергла в уныние: неужели вот ТАК теперь будет?..
Тоньше была выстроена третья часть — «Седьмой студии» Серебренникова.
Множество вариаций на тему «Парень, девушка и Смерть» украшены современной живой музыкой (контрабас, скрипка, гитара), не слишком выразительной, но всё же (имя автора установить не удалось).
Лучше всех задачу по-новому представить площадку театра, который когда-то был железнодорожным, решил Владимир Панков со своей труппой «SaunDrama».
Получился изящный, высокопрофессиональный капустник, в хорошем смысле где-то между Дмитрием Крымовым и «Синей блузой».
На железнодорожное полотно выбредали артисты с футлярами для музыкальных инструментов — скрипки, валторны, аккордеона. Но в конце концов они доставали из них кувалды и начинали стучать по рельсам (оглушительно громко), пока это не сложилось в сложный ритмический рисунок с лукавыми синкопами. Панков сам музыкант и, мне кажется, самый талантливый из резидентов, до сих пор не имевший собственной площадки. В ближайшее же время здесь пройдет его спектакль «Гоголь. Вечера».
Что касается музыки, добавлю, что
весь спектакль звучала в разной подаче тема Генделя — красивейшая во всей музыкальной литературе:
ария Удовольствия из оратории «Триумф Времени и Разочарования». Что и говорить, такое «музыкальное сопровождение» одним щелчком поднимает спектакль на другой уровень, что, на мой взгляд, является неприлично дешевой эксплуатацией классики (как это безобразно делал на ТВ Андрей Караулов в «Моменте истины»).
Впрочем, затем к журналистам вышел Серебренников, прогоном он остался недоволен, так что, возможно, свидетели официальной премьеры 2 и 3 февраля не будут бурчать столь сердито.
И очень надеюсь, что в новом центре найдется место музыкальным премьерам,
и здесь будут обитать не только заявленные «Pianoboy», «Хоронько-оркестр» и Вася Обломов. Акустика мне понравилась, и я жду тут, например, Теодора Курентзиса, у которого довольно большой опыт сотрудничества с Серебренниковым. Дирижер, для которого специально пишут композиторы, способен привлечь к себе (и к современной музыке) самое широкое внимание, его обожает публика и высоко ценят профессионалы. И именно он готов на самый рискованный эксперимент.
Жду тут композитора и пианиста Антона Батагова, москвича, в Москве не выступающего: «Здесь мне негде играть!» Теперь точно есть где. Но вот кто догадается пригласить?
За что поносят Нину Дорлиак?
Все эти балетно-музыкально-пантомимические впечатления о так или иначе прорывном искусстве наложились у меня на неторопливое чтение мемуаров только что ушедшей из жизни на 95-м году Веры Прохоровой «Четыре друга на фоне столетия». Подзаголовок книги «Рихтер, Пастернак, Булгаков и их жены» очевидно добавлен издателем («Астрель», Москва), чующим конъюнктуру. (Там еще, кстати, Фальк и Нагибин, но это не такие скандально-притягательные имена.) Воспоминания записал за Прохоровой Игорь Оболенский.
Наверное, не прошло и года, как ошарашила целая книга о Рихтере пианиста Гаврилова, навсегда вычеркнутого из почитателей «круга Рихтера» за его нелицеприятные оценки.
Можно относиться к Гаврилову как угодно, но это интереснейший пианист, удивительная личность, и если у него есть счет к Рихтеру — не думаю, что ему было морально так легко его предъявить. С его слов знаю, как он мучился, но считал, что должен выплеснуть то, что его разрывает. Я даже не знаю, вышла ли эта книга в бумажном варианте. Во всяком случае, одно в высшей степени мною уважаемое издательство, выпускающее, кстати, книги Мартынова (сейчас вышли еще две новые), испугалось ее напечатать.
А вот «Астрель» не испугалось ничего. Я уже не говорю об опечатках (корректор И. Н. Мокина) и о грубых ошибках, например, скрипач не Штерн, а Исаак Стерн, а первую жену Прокофьева звали не Мира, а Лина, Мира Мендельсон — это вторая, а в лагере сидела Лина Кодина, и невозможно путать это после блистательной книги о ней Валентины Чемберджи. А Рихтер никогда не участвовал в конкурсе им. Чайковского, похоже на анекдот! А его постоянным партнером был Олег Каган, а не Коган (редактор О. С. Бабушкина)…
Напугало другое — с каким ожесточением рассказчица, признающаяся: «Меня саму Господь не одарил никакими талантами», размазала Нину Львовну Дорлиак.
Ей приписана «жажда разрушения, отрицания, осуждения», которой «хватило бы на десятерых». Дорлиак здесь — «исступленная эгоистка», испортившая жизнь Рихтеру.
Такое я читаю впервые. Имела счастье быть знакомой с Ниной Львовной — с 1985 года. Сколько эта «исступленная эгоистка» вкладывала в своих учениц! На моих глазах она учила великолепным тонкостям Елену Брылеву — зачем только я это не записывала!
Я была в восторге, рассказала о ее классе Андрею Щербаку (ныне он генеральный директор Международной ассоциации лауреатов конкурса Чайковского), а тогда, в советские времена, он был физиком и просто любил устраивать интересные творческие вечера. «Давай предложим Нине Львовне вечер в Доме ученых? С ее рассказами, с выступлениями учеников». Когда я сказала об этом Дорлиак, у нее выступили слезы на глазах, и она призналась: «Это у меня впервые в жизни». Надо ли говорить, как прошел ее вечер? Она утонула в цветах и записках.
Я иногда подолгу просиживала у нее, при мне ей звонил Рихтер из Японии,
разговаривал с ней долго, ни о чем, они просто щебетали, я вертелась, но никуда не могла деваться и стала случайным свидетелем их разговора. Повесив трубку, Нина Львовна счастливо сказала: «Ему нужна спинка…»
Да, она тщательно оберегала миф Рихтера, во многом создавала его.
Гнала безжалостно, в шею всех, кто пытался его спаивать, неизвестно еще, прожил бы великий пианист так долго, если бы не «спинка», оборонявшая его от поклонников, любителей водочки и селедочки, и особенно от поклонниц, каждая из которых до сих пор заявляет свое исключительное право на правду. Сколько она обила порогов, оберегая его от бюрократических дел, сколько бегала в ЦК КПСС лично, защищая его интересы, какой боевой подругой была. И жили они не в разных квартирах, как вспоминает Вера Прохорова, а в одной, объединив две, расположенные бабочкой, единой гостиной (это теперь концертный зал Музея Рихтера при ГМИИ им. Пушкина).
После смерти Рихтера я с большим трудом уговорила Нину Львовну на сотрудничество с Татьяной Диденко, потрясающей музыкальной журналисткой, которой удалось снять пронзительный монолог Нины Дорлиак, вскоре показанный по телевидению (Тани уже тоже нет в живых — и где этот фильм? Помогите разыскать его!).
Нина Львовна умерла через год после Святослава Теофиловича в жуткой тоске.
Ведь и до его ухода она часто говорила мне: «Вы не представляете, все мои умерли, все!»
Трудно понять, как замечательная, по всем отзывам, Вера Ивановна (дочь владельца Трехгорной мануфактуры Ивана Прохорова; в родстве с Фетом, Боткиными, Станиславским, Гучковыми) позволила написать И. Оболенскому, что она шестьдесят лет оставалась «самым близким человеком для Рихтера». С моей кочки (так!) зрения, это в большой степени можно отнести к актрисе Наталье Дмитриевне Журавлевой — она, по крайней мере, и сама творческий человек (ждем ее мемуаров).
И еще одна вещь покоробила страшно. В 1951 году Прохорова была осуждена по 58-й статье на десять лет (вышла в 1956-м).
Она вновь и вновь настаивает, что села по доносу выдающегося композитора Александра Локшина.
Однако всю эту историю я знаю еще и из вторых рук от дирижера Рудольфа Баршая (уверенного, что его друг не совершал предательства), который до последнего продолжал (единственный, полагаю) исполнять сочинения Локшина. У нас, по воле Веры Прохоровой, это имя практически вычеркнуто из музыкального обихода. «То ли у него калоши украли, то ли он украл» — известный аргумент советской интеллигенции. Только за рубежом на концертах Баршая всегда спрашивали: «Что это за композитор? Нельзя ли еще что-то его исполнить?»
Да, Вера Ивановна села. А Нина Львовна (дочь царской фрейлины) не села. Удалось избежать этой участи и Рихтеру, и именно Вера Ивановна понимала, под каким дамокловым мечом он прожил большую часть жизни.
Но страданий Нины Львовны Дорлиак ей не дано было понять, что по-женски объяснимо. А принять в книге невозможно.
Вот с таким взбудораженным, совершенно возмущенным сердцем я прочла ее воспоминания и тихо поставила их на свою длиннющую полку «Рихтер». Сбоку. Отсюда мне нечего будет цитировать.
На фото:
Открытие «Гоголь-центра» Кирилла Серебренникова. Фото Марины Крыловой с сайта buro247.ru
Балет «Времена года» Мартынова. Фото с сайта baletmoskva.ru
Портрет певицы Нины Дорлиак работы К. Магалашвили
Святослав Рихтер и Нина Дорлиак
