Одна из хороших традиций летнего оперного фестиваля в Баварской Опере — лидерабенды ведущих солистов. И «первых среди равных» в Мюнхене, бесспорно, Йонас Кауфман. Его нынешнее выступление 18 июля существенно отличалось от прошлогоднего сольного концерта, на котором также посчастливилось побывать. Вместо нескольких тематических блоков из произведений пусть и близких по стилю, эпохе, но даже разноязычных композиторов – моноцикл «Зимний путь» Франца Шуберта, исполненный без перерыва. Да и сама обстановка вечера была иной. Год назад Йонас Кауфман был чуть не главным героем летнего оперного феста, «Фиделио» Бетховена с его участием транслировалось он-лайн в Интернете и на больших экранах на Макс-Йозеф-плац. Там же, в Мюнхене, состоялось и первое площадное «Трипл-шоу» с Анной Нетребко и Эрвином Шроттом. Получалось, что прошлогодний лидерабенд отражал лишь ещё одну, камерную грань таланта артиста.
В планах Баварской оперы и мюнхенской жизни этого лета Кауфман заранее был заявлен только в «Winterrеise». Вплоть до середины июля он должен был оставаться в Лондоне, его ожидала давняя мечта – партия Энея в «Троянцах» Берлиоза в «Ковент-Гардене».
Но судьба готовила артисту и всем его многочисленным поклонникам настоящую пакость. Как официально заявили пост-фактум СМИ – виной всему инфекция, таившаяся в системе кондиционирования трансатлантического лайнера, в котором тенор в конце апреля летел в Нью-Йорк для участия в «Валькирии» в «Метрополитен». Банальное поначалу ОРВИ пошло по нехорошему сценарию, микозный ларингит заставил отменить все выступления в Америке, гала-спектакли в Цюрихе, концерты в Европе и желанную премьеру в Лондоне.
Как всегда бывает в подобных случаях, Интернет наполнился слухами и домыслами вроде «пошёл по дорожке Виллазона, больше не выйдет, допелся до своего вокального кризиса к 43-м годам». Оставим толки на совести тех, кто их выдумал. Фониатрические проблемы практически неизбежны у всех оперных певцов, также как травмы у спортсменов или артистов балета. А современный плотный график их выступлений и перемещений по свету только усугубляет нагрузку на самый нежный и драгоценный инструмент из живой трепетной плоти – человеческий голос. К счастью, Йонас Кауфман вовремя сделал паузу. Полное молчание, отказ от всех контрактов для певца в таких ситуациях – лучшее лекарство.
Его первый после почти 3-х месячного перерыва выход на сцену состоялся 14 июля в Линце, в опен-эйр в сопровождении Брукнер-оркестра. И по свидетельствам очевидцев прошёл с небывалым успехом. Полностью восстановившийся голос звучал свежо и молодо, исполнение козырных теноровых арий радовало щедростью долго сдерживаемых эмоций.
И сразу после этого – вершина камерной лирики Шуберта в родном городе, где большую часть зала Баварской оперы заполняют давние и самые преданные почитатели, как правило, возраста родителей «стар-тенора», знающие если не по тактам мелодии «Зимнего пути», то уж слова Вильгельма Мюллера почти наизусть, с детства. Степень ответственности высочайшая, подогретая переживаниями земляков после болезни любимца. Кстати, Кауфман не исполнял публично «Зимний путь» с 2007 года. По его собственным словам, все 24 песни этого цикла окрашены эмоциональным страданием, причём по нарастающей. И петь это с полной отдачей возможно лишь изредка, слишком тяжело психологически.
…Аскетизм пустой сцены с голубым задником, раскрытый рояль и ваза с подсолнухами, как яркий цветовой акцент. Двухминутные аплодисменты – приветствие артистов уже при появлении. Заметно, по-хорошему постройневший Кауфман во фраке и маэстро Хельмут Дойч, сгусток энергии. Далее – 50 минут почти непрерывного погружения в Шуберта, часто даже attacca, без единого откашливания или глотка воды у солиста.
К слову, по количеству шумов и прокашливаний на сей раз зал словно испытывал терпение. Никогда не видела такого количества людей в инвалидных колясках на концерте, не всегда древнего возраста. Не удивлюсь, если немецкие медики музыке Шуберта приписывают целительное терапевтическое воздействие.
Возможно, в обычной ситуации некоторую вокальную робость, осторожность в первых пяти песнях цикла можно было бы объяснить вхождением певца в «образ» данного произведения, очень непростого по своей протяжённости и философскому смыслу. Или «пристрелкой» к замечательному акустически, но суховатому и потому чуткому залу Баварской оперы. Соотнести mezzo voce — piano, основные нюансы «Доброй ночи», «Флюгера», «Застывших слёз» и «Оцепенения» — первых номеров цикла, с укороченным отзвуком в переполненном зале по сравнению с пустым на репетиции, непросто даже для опытного Мастера.
Однако настроенное на «выздоровел как следует, или ещё бережётся?» ухо придирчиво и болезненно ловило и лёгкую «канифоль» в тембре, и досадные интонационные помарки, редкие у Кауфмана вообще, и уж тем более заметные в песенно-прозрачных мотивах Шуберта. Но ощущение романтического стиля, смыслового попадания в текст – абсолютное, сразу. К счастью, «кризис», буквально видимый, по проступившей испарине на лбу артиста, наступил уже на 5-й песне «Der Lindenbaum» («Липа»). Её светлая мелодика словно вернула певцу самообладание, полный контроль над инструментом. И пусть в следующем номере «Wasserflut» («Половодье») ещё проскочил случайный хрип в первых тактах – далее всё пошло по нарастающей.
«Среди метелей и снегов, голых деревьев и покрытых льдом рек бредёт герой „Зимнего пути“. Его путь уныл, безрадостен и бесцелен: подальше от родных мест, подальше от воспоминаний о когда-то проведённых здесь счастливых днях. Путник устал, ничто на свете уже не принесёт ему радость. Он одинок, несчастен, и только мёртвая зимняя природа вторит ему завываниями ветра и скрипом деревьев»
— из учебника музыкальной литературы. Всё верно, стихи Вильгельма Мюллера именно о том, и дал им крылья Франц Шуберт за год до своей ранней смерти. Но исполнение было таково, что невольно вспоминалось пушкинское: «Мне грустно и легко, печаль моя светла…» Артисту удалось совместить обнажённый нерв повествования с некой летописной, даже библейской отстранённостью трактовки, словно «взгляд сверху». Удивительное ощущение разворачивающегося прямо на глазах приключения, желания узнать, а что же дальше, вовлечённость в действие. Страх перед депрессивностью произведения, настрой на слезливость, что пробирает в других, тоже по-своему талантливых интерпретациях «Зимнего пути», был скоро забыт.
Подумалось, что Шуберт, писавший свои Lieder для домашнего музицирования, камерных салонов, и уж ни как не предвидевший «консервы» в виде отточенной звукозаписи, именно в живом исполнении особенно хорош. Когда есть энергетический ток между исполнителями и залом, даже в голову не приходит естественное при прослушивании CD желание сделать паузу, чтобы скрасить долготу этого «Зимнего пути».
Матово-мягкий с выраженным баритоновым привкусом голос Кауфмана очень ровно зазвучал во всём диапазоне. Бархатно в нижнем регистре, на частых у Шуберта «до» и даже нетеноровых «си» малой октавы (по написанию), вскипая в кульминациях по-оперному яркими верхними «ля-бемоль» и «ля». И его всегдашний «конёк» — нежнейшее пианиссимо, когда хочется затаить дыхание из страха, что ниточка звука прервётся, но нет, тянется и перетекает, как родниковая струя.
Конечно, без Хельмута Дойча за роялем это уже был бы совсем иной «Зимний путь». Говорить об этом замечательном пианисте и концертмейстере хочется только восторженно. Он играл так, словно его и не было на сцене – какое-то полное растворение не только в личности певца, но в самой музыке. Естественно, как воздух, иначе и не представишь.
Сыгранность, контакт тенора и пианиста казались порой на инстинктивном уровне. Несколько раз ( в «Irrlicht» — «Блуждающем огне», «Rast» — «Отдыхе», «Der greise Kopf» — «Седине») паузы зависали на пределе допустимого — казалось, что оба забыли текст. Но тотчас обнаруживалось, что это спланированная цезура, для «вкусности» и обострения красок.
Интимность высказывания, душевные переживания артиста подчёркивались и скупой, но выразительной пластикой рук, более тонкой, подвижной нежели в оперном спектакле мимикой, отражающей личные эмоции. И этот особый, чуть расфокусированный взгляд поверх линии кресел, на воображаемый объект, которому специально учат в театральных вузах, но у Кауфмана он получается не отрешённым, а словно на всех, и на каждого персонально, наполняя сладостным ужасом, как пред ликом Спаса Нерукотворного.
В отлично драматургически выстроенном цикле особо удались, как показалось, певцу лирические и мистико-созерцательные номера. «Frühlingstraum» («Весенняя греза»), без паузы исполненные «Der greise Kopf» («Седина») и «Die Krähe» («Ворон»), вершина философской глубины – «Der Wegweiser» («Путевой столб»): (Единственный указатель направляет в страну, Из которой никто не возвращался.). И следовавший сразу за ним «Das Wirtshaus» — «Постоялый двор».
Это уже почти финал. Чуть грубовато зазвучал рояль в «Mut» («Смелость»), может специально, подбодрить солиста на долгом пути: «Если Бог нам не в помощь на свете – сами мы боги себе». Наконец, завершение, проникновенное «Die Nebensonnen» («Мнимые солнца») и стоический «Der Leiermann» («Шарманщик»): «Чудной музыкант! Не пойти ли мне с тобой? Может быть, мой голос сольется с голосом твоей шарманки?»
Взятый в запас русский литературный подстрочник Олега Митрофанова пригодился, выручил. Но так рельефно красив немецкий у Кауфмана, что возникало интуитивное фонетическое понимание, что он хотел выразить.
Затихли последние аккорды, имитирующие перебор шарманки. Застекленел, замёрз вместе со стариком взгляд артиста. Пять-шесть секунд полной тишины показались вечностью, или выдохом, как после литургии. Лишь потом зал разразился овацией, традиционно-баварским топотом, бурными вызовами исполнителей. Все надеялись на бисы, но что можно добавить к сказанному? Поэтому красноречивый жест Кауфмана ладонью по горлу на последнем (седьмом или восьмом) поклоне означал «не могу» не физическое, а моральное. Постскриптум немыслим после «Мир всем» и «Аминь».
Это лето не балует баварцев ясной погодой и жарой. Пасмурно-дождливо в Мюнхене почти ежедневно. Только один день выдался тёплый и солнечный, без единого облачка – 18 июля, как раз для «Зимнего пути». Словно по заказу, как и на два часа прекратившийся ливень во время концерта Йонаса Кауфмана в Линце 14 июля. Простое совпадение, капризы погоды? Пусть так, но раз есть гипотеза о реальном существовании три тысячи лет назад некоего грека по имени Орфей, пением усмирявшего бури, то побольше бы таких «случайностей».
Мюнхен — Москва
Фотография (Уильфрид Хёсль) предоставлена пресс-службой Баварской оперы
