Во Франции отмечают восьмидесятый день рождения замечательного артиста театра и кино Жан-Луи Трентиньяна. Впрочем, отмечают — это громко сказано. Сегодня о нем мало вспоминают, и не только потому, что он после гибели любимой дочери Мари ведет замкнутый образ жизни вдали от Парижа, а скорее, из-за трудности диалога с ним — тонким интеллектуалом и по-прежнему очень застенчивым человеком.
Трентиньян продолжает работать в театре, в основном в провинции на юге, где он живет в тиши собственных виноградников (его хозяйство считается одним из лучших в долине Роны). В настоящий момент он участвует в театрализованных чтениях, посвященных великим писателям и поэтам, представляя зрителям тексты Луи Арагона, Бориса Виана, Робера Десно и Жака Превера. Ему аккомпанируют музыканты — аккордеонист Даниэль Миль и виолончелист Грегуар Корнелюк. А недавно он согласился на участие в фильме Михаэля Ханеке «Эти двое», где сыграет восьмидесятилетнего человека, чья старческая немощь подвергается всевозможным унижениям.
Слава Трентиньяна была особенной — совсем не такой, как у его коллег Жана Габена, Ива Монтана или Алена Делона. Несмотря на то, что он снялся в сотне картин у лучших режиссеров своего времени, среди которых Роже Вадим, Клод Лелуш, Эрик Ромер, Ален Роб-Грийе, Этторе Скола, Клод Берри и другие, он не стал медийным лицом: его портреты нечасто появлялись на обложках глянцевых журналов, хотя рецензий на фильмы с его участием и спектакли выходило больше, чем у кого-либо другого.
Он редко давал интервью, не любил обсуждать ни себя как актера, ни свою частную жизнь — довольно бурную, кстати, — ни коллег. А после убийства дочери, с которой Трентиньян вместе много работал в кино и театре, он и вовсе замолчал, думали, что навсегда. Однако жизнелюбие южанина победило: артист вышел из состояния апатии и в целом снова полон здорового скепсиса и цинизма, которые всегда его отличали. Любопытное интервью он дал два года назад каналу «Франс 2», разговор состоялся у Трентиньяна дома — в регионе Гар, между Авиньоном и Нимом. Публикуем здесь значительные выдержки из этой немного сумбурной, но интересной беседы.
— О вас говорят, что вы типично южный человек. В чем это проявляется?
— Я родился на юге и всегда жил на юге. В Париже я провел 30 лет, вот в чем моя единственная ошибка.
— Еще говорят, что вы «удалились» в окрестности Юзес. Это подходящее слово?
— Да, это слово мне подходит.
— А что вы любите в природе этой местности?
— Все — траву, деревья, климат. Не могу представить себя живущим в городе, потому что я действительно люблю то, чего нет в городах: деревенский воздух, ароматы трав.
— Вы однажды сказали прекрасную фразу: «Я — пожилой господин с душой ребенка». Что это означает?
— Это означает, что, будучи пожилым господином, я продолжаю очаровываться. У всех пожилых артистов — душа ребенка, в противном случае им лучше остановиться и заняться чем-то другим.
— Теперь, по прошествии времени, вы считаете своих отца и мать хорошими родителями? Кем они были?
— Да, я думаю, они были хорошими родителями: двоих детей довели до ума. Мой отец был мелким промышленником. А мама была прирожденной трагической актрисой, но никогда не играла, она только мечтала о театральной карьере. Она знала наизусть Расина, Корнеля и других классиков трагедии.
— У вас хорошая память?
— Да, неплохая. Я думаю, у всех артистов хорошая память. Кстати, моя память — странная. Я не запоминаю цифры или какие-то абстрактные понятия. Это память артиста, который спрашивает себя: «Почему персонаж говорит то-то и то-то?» Вместо того, чтобы запоминать, что он говорит, я стараюсь войти в то состояние, в котором он находится, говоря это. И у меня получается, и текст сам собой запоминается. Каждый раз удивляюсь.
— В детстве вы были хорошим учеником? Вам нравилась школа?
— Нет. Я хорошо учился до десятого класса, а потом стал учиться плохо. Я был хмурым, молчаливым и все время собирался покончить с собой, я находил жизнь очень трудной. Любой пустяк приводил меня в отчаяние. Мои родители постоянно меня удерживали от... Поэтому они были хорошими родителями.
— Приехав в Париж, вы говорили с южным акцентом. Это же не годится для кино. Вы быстро от него избавились?
— Не очень быстро, но избавился. Надо мной смеялись. Особенно когда я учился на курсах Шарля Дюллена. Я «лечил» акцент не менее трех лет. Помимо учебы на курсах, я занимался с преподавателем, который учил нас артикулировать, дышать. Провинциальный акцент — это очень смешно. Представьте себе знаменитую реплику из «Сида»: «О гнев! О бешенство! О старость, враг лукавый! Ужель я только жил, чтоб умереть без славы?», произнесенную с марсельским выговором. Критики, видевшие и слышавшие мои первые выступления на сцене, написали обо мне: «Жан-Луи Трентиньян — советуем запомнить это имя, потому что вы никогда его больше не услышите».
— Вам запомнились съемки фильма «И Бог создал женщину»? К вам ведь пришел тогда, в 1956 году, международный успех.
— Нет. Мне совершенно не нравится то, что я делал первые два десятка лет в кино. Думаю, я был довольно милым, меня и брали на роли потому, что я был милым, у меня был образ воспитанного мальчика, немного деревенского и приятного. Это я играл в «И Бог создал женщину». К тому же это не мой фильм, а Вадима и Бардо.
— Бардо была хороша?
— Она была хорошей партнершей в жизни, но в кино она не была особенно умелой актрисой. Она потом стала неплохо играть, сделала кое-какие успехи, но в тот момент играла так себе.
— Вы исчезли из кино и со сцены в момент, когда служили в армии. Это было в Алжире, и вы говорите, что это было ужасно тяжело.
— Я это ненавидел. Во-первых, потому что мне не нравилась конкретно эта война. В тот момент я был очень политизирован. Мне было не 20 лет, а 25, когда я уже все-таки немного пожил. В этом возрасте сложнее принять армейскую глупость, тем более когда имеешь анархистские убеждения. Я уклонялся, как мог, от службы, нарочно заболевал, не хотел отправляться в Алжир в качестве палача.
— Правда ли, что мы больше никогда не увидим вас перед кинокамерой?
— Только глупцы говорят «никогда», а я не очень глуп. Но я действительно считаю, что мы, артисты, теряем слишком много времени, поскольку режиссеры забавляются, когда снимают фильмы. Наше подлинное призвание — это театр. Мне так кажется. Кстати, можно снимать кино без артистов, тогда как театра без них нет.
— Вы как-то сказали, что «профессия артиста почти унизительна». Почему?
— Молодой артист часто бывает унижен, потому что он может нарваться на режиссера, который говорит ему: «Нет, нет, это совершенно не то...» А критериев-то нет, ответить режиссеру нельзя. Конечно, когда режиссеры хорошие, то это может быть интересно, всегда интересно что-то узнать, но часто они так глупы. Мы, артисты, ведь часто болтаем между собой. Я, например, знал, что, собираясь сниматься у такого-то, мог позвонить Пикколи или Нуаре, которые у него уже снимались, и спросить у них: «Ну и как он?» И они поступали так же.
— Что в вашей жизни изменил фильм «Мужчина и женщина»?
— Он изменил все. Это была полнейшая импровизация, так что играть было очень забавно. В тот же период, с разницей в несколько месяцев, я снимался в другом фильме, у Ромера в «Моей ночи у Мод», который был полной противоположностью «Мужчине и женщине», очень выписанный, очень литературный. Впечатления от метода Клода Лелуша были необыкновенные. Он рассказывал нам сцену и в то же время ничего не говорил. А потом он брал каждого по отдельности: тот, кто задавал вопросы, должен был задавать вопросы, а тот, кто отвечал — отвечал на те вопросы, которые ему задавали. Лелуш предоставлял нам полную свободу. Тогда фильм снимался значительно меньшим числом людей, чем сейчас. Нас было трое-четверо. Мы сами делали все. Почти семейная атмосфера царила.
— Вы получили приз за лучшую мужскую роль в Канне и не поехали за ним. Это была «Дзета». В конце концов, за призом отправился продюсер. Вы не любите почестей?
— Не особо. И потом, я откровенно не понимаю, для чего давать мне приз за роль, тогда как я делаю дело, которое люблю, мне за это сравнительно хорошо платят. За что же мне еще и получать награды? Я нахожу это глупым.
— Какие у вас были отношения с Ивом Монтаном?
— Гениальные. Хотя у нас был совершенно разный темперамент. Ив Монтан был лидером, шел впереди, а остальные следовали за ним. Я вот люблю идти за кем-то. Он был моим близким другом, с ним и Синьоре мы провели десятки выходных у них в Нормандии. Много спорили на политические темы. Я искренне верил в коммунизм, хотя тогда уже было ясно, что идея провалилась.
— Ваши коллеги говорят, что вы умеете сосредоточиться прямо в момент начала спектакля, а за пять минут до этого болтать о погоде. Это ложная беззаботность?
— Конечно, она вызвана страхом перед спектаклем. В то же время это очень приятные минуты, но ты испытываешь страх, проживаешь действительно страшную четверть часа, во время которой говоришь себе: «Что произойдет?» Так что вполне возможно, что я болтал в кулисах непонятно что.
— Прилив адреналина в этот момент, как говорят, очень возбуждает?
— Да, возбуждает, поскольку все почти всегда получается, как только поднимается занавес. Ты чувствуешь себя отлично, ты доволен и испытываешь счастье, которого, возможно, никогда бы не узнал, не будь перед этим страха. Страх — часть этого счастья.
— Всю жизнь вы были окружены женщинами. Что они для вас?
— Я думаю, что женщины значили для меня гораздо больше, чем мужчины. Потому что моя эмоциональная организация ближе к женской, чем к мужской. Я против охоты, против насилия, против всего этого. Многие мужчины с этим не согласны. Я вообще против мужественности, идея мужественности мне категорически не нравится.
— Вы стали известным виноделом. Один из виноградников назван в честь героини Арлетти — Гаранс, а вино, которое из него делаете, — Гаранс Руж — очень популярно и всегда на прилавках. Вы любите поговорить о вине?
— Да что о нем говорить, его нужно пить и радоваться жизни. Вино — мой любимый наркотик.
— Как вас понимать?
— Вино — это наркотик, который можно использовать дольше всех других. Я много баловался наркотиками, но в какой-то момент это становится невозможным. Это можно делать только, чтобы открыть для себя какие-то вещи, вначале это чудесно, а потом вовсе не чудесно. Потом становится страшно. Правда, не для меня. Я всегда находил в себе силы, чтобы вовремя остановиться. Во мне много крестьянского, рационального, очень здравого. И пришел момент, когда я почувствовал, что надо остановиться, нужно переменить жизнь. С вином все по-другому.
— Что вам хотелось бы, чтобы говорили после вашего ухода?
— Не знаю. Наверное: «Это был честный человек». Наш главный недостаток — говорить, что все усопшие были прекрасными людьми. А ведь умирает столько негодяев! Когда я умру, то меня, в конце концов, смешают с остальными негодяями.
— Можно ли закончить нашу беседу цитатой из Жюля Ренара?
— «Если верующий, который тонет, сложит руки для молитвы, он пойдет ко дну».
Подготовила Екатерина Беляева
Перевод с французского Ульяны Биквау-Рэш
