Знаменитый французский актер 58-летний Жерар Депардье, снявшийся в более чем 150 фильмах, дебютировал в кино в 1965 году. В беседе с немецкими журналистами он рассказывает о состоянии европейского кино, о своем трудном детстве, об отношении к политике и общественным проблемам и, конечно, о своем новом фильме «Когда я был певцом», восхитившем публику на последнем фестивале в Канне и недавно вышедшем на экраны.
— Вы охотно поете, месье Депардье?
— Я всегда делал это охотно и в частной жизни, и в профессиональной. Например, с Сержем Гэнсбуром или с незабываемой певицей Барбарой, с которой я выступал на сцене. Во время съемок фильма «Соседка» я познакомился с народными праздниками, с балами и танцевальными вечерами, а также со средой музыкантов и певцов.
— И вот теперь это снова стало темой вашего нового фильма «Когда я был певцом», где вы играете стареющего певца, вынужденного выступать в провинции. Эта роль неожиданна для вас?
— Эти семейные мероприятия в маленьких танцевальных кафе подчас увлекательнее, чем массовые спектакли поп-групп, которые больше напоминают религиозные ритуалы. Я лично больше люблю народный шансон. Вспомним фильм «Последнее метро» Франсуа Трюффо, в котором задают тон прекрасные мелодии Эдит Пиаф. В нашем фильме речь идет именно не о звезде, а о человеке, профессией которого является песенное оформление танцевальных вечеров.
— В фильме ваш герой говорит: «Я предпочитаю склонность к восхищению». Это и ваш девиз?
— Это цитата из Франсуа Вейерганса, получившего в 2005-м литературную Гонкуровскую премию. Это ключ к личности певца и, наверное, ко мне тоже.
— Вы впервые стояли перед камерой с Сесиль де Франс. Были ли вы поражены этой звездой подрастающего поколения?
— Она принадлежит к новому поколению молодых женщин, как и моя дочь Жюли. Сесиль — это другая эпоха. В 30 лет очень непросто обнажаться — я говорю не о теле, а о душе. Для этого нужно мужество.
— Вопреки вашему устоявшемуся имиджу этакого мощного «мачо» вы явились в этом фильме крайне нежным и чувствительным. Тяжело ли вам это далось?
— Наоборот, очень легко. В действительности я человек тоже скорее чувствительный.
— В чем вы видите различие между американским и французским кино?
— Это различие — между фильмом и киноиндустрией. Оно определяется крупными инвесторами, которые ведут себя так, будто они сами являются творцами искусства. Они ориентируются — как и в случае с телевидением — только на рейтинги, и как только посещаемость кинотеатров на фильм снижается, демонстрация его прекращается или, в лучшем случае, он показывается лишь на культурном канале.
— С другой стороны, имеются европейские авторские фильмы, которые могли бы иметь успех, например, во Франции или Германии.
— Это кино наших корней: независимо от того, на итальянском оно языке, на немецком, английском или французском. Сегодня уже требуется определенное мужество, чтобы с экрана или со сцены говорить о чувствах. Вместо этого в Европе широко распространен идиотизм, замешенный на пошлости и услужливости. Но, слава богу, во Франции живы еще литературная традиция и театральная классика, которые говорят о чувствах без всей этой безвкусицы.
— Известно, что вы — «дитя предместья», росли в семье с шестью детьми, слыли в детстве драчуном.
— Но я рос в провинции, а не в пригородах Парижа. У нас тогда насилие было намного круче. В высотных кварталах вблизи столицы сегодня банды хорошо организованы: здесь правят местные, там чернокожие, там азиаты. Это все-таки определенный порядок. Я же пришел из среды, где не говорили друг с другом. Мой отец не мог ни читать, ни писать.
— Вы не опасаетесь, что общественная пропасть между городом и провинцией может привести к социальному взрыву?
— Нет. Я гораздо больше боюсь наплыва бедных из Африки, что я наблюдал во время съемок в Аликанте. Я видел, как бедных привозят нелегально: это современное рабство. Оно гораздо опаснее, чем проблемы с пригородами, где молодые люди говорят: позвольте нам сжечь 2 автомобиля только потому, что поблизости стоит телекамера. Итак, если 10 идиотов из пригородов стоят перед 10 идиотами в полицейской форме, которые получили ошибочные указания чокнутых политиков, это Францию не дестабилизирует.
— Но, во всяком случае, восстания осенью 2005-го порядком напугали французов.
— Это проблема, которая существует больше в нашем восприятии, чем в действительности. Но она политизировалась, и теперь каждый стремится извлечь из этого политический капитал.
— И это говорит бросивший школу Депардье...
— Да, я покинул школу в 13 лет и научился уже гораздо позже тому, что такое стихотворный размер... и прочее, и затем только лишь во время получения моего актерского образования преодолел свои языковые ошибки. Мой учитель французского в Париже был, кстати, алжирцем: месье Соуами, парализованный, из семьи специалиста по арабской литературе. Он был тем, кто исправил мне язык классическими пьесами Пьера Корнеля.
По материалам журнала «Шпигель» подготовил Григорий Крошин
