В Концертном зале им. Чайковского прошли гастроли труппы Мориса Бежара «Bejart Ballet Lausanne»
Из показанного в программе «Избранное» известным оказалось только «Адажиетто» на музыку Густава Малера. Другие три небольших балета российский зритель увидел впервые. Принцип поступательной хронологии Бежар, который сам составлял вечер, решил не соблюдать: в первом отделении станцевали самый свежий спектакль — двухлетний балет «Искусство быть дедушкой» и «Адажиетто», уже перешагнувшее четвертьвековой рубеж, во втором — еще более «взрослое» «Не смерть ли это?» 1970 года и «Вена, Вена, только ты» 1982 года.
До последнего дня хореограф, сегодня передвигающийся в инвалидной коляске, собирался приехать в Москву, но разрешения от врачей так и не получил. Его идея — представить свой танец, и именно танец, не подкрепленный котурнами иных сценических средств, массивными декорациями и пышными костюмами. Только — полукружье сцены, танцовщики и музыка. На поверхности — мысль о смерти, которую так легко ухватить и так соблазнительно развить, учитывая, что речь идет о хореографе, готовящемся встретить свое восьмидесятилетие, — Бежар родился в новогодний праздник, открывший 1927-й. Подходит не только этот повод, но и миссионерская деятельность хореографа — его труппа совершает турне по многим странам, Россия — одна из остановок на этом маршруте. Но остановка особой важности: здесь Бежара боготворят, принимают безоговорочно все его опусы, помнят первый приезд в конце 70-х, когда советские зрители едва ли не впервые узнали, что есть не только классика, но и другая лексика. Да и сам он любит Россию, ее балет (утверждает, что через век чувствует Петипа, как может только чувствовать марселец марсельца), ее танцовщиков, музыку, литературу.
Программа, конечно, не завещание (это сравнение достаточно грубо), но послание мудреца, слишком многое изведавшего на пространстве театра-жизни, о том, что оказалось для него истинным, к чему «привел» опыт. Оказалось, что это — ТАНЕЦ как самоценная единица. И тем, кто увидел Бежара впервые, трудно поверить, что именно он, автор дионисийских вакханалий и экстаза «Болеро», когда-то расплескивал тела, гибкие и не очень, на площади, арены, улицы, смешивал жанры, философии, религии, стили и темы. Когда-то индусский дуэт из балета «Бхакти» подтолкнул хореографа-философа к говорящему названию своей школы «Мудра» и нацелил ее на воспитание универсального танцовщика-актера. И сегодня они, его воспитанники, действительно умеют многое, во всяком случае, свободно владеют разными танцязыками, но в «Избранном» предпочитают изъясняться на языке классики.
Бежар прислал свой лирический дневник, свою исповедь, такую же откровенную, как его же книга мемуаров, читать которую — наслаждение. «Избранное» — не о смерти, а если и о ней, то как о встрече с вечностью, с состоянием блаженства, покоя, умиротворения, которые приходят вместе с мудростью.
Первая глава этой исповеди — балет на музыку Хьюго Ле Бара «Искусство быть дедушкой». На сцену выскакивает толпа юных сорванцов и сразу же под звуки автоматных очередей «расправляется» со всезнающим гуру, который заставляет трудиться, когда так хочется флиртовать, отдыхать, резвиться и получать от жизни все удовольствия. (Этот шумный пролог заставил вспомнить потрясающий зачин балета «Ромео и Юлия», начинавшийся потасовкой артистов в репетиционном зале.) А тут этот дед-наставник-педагог — со своим балетным станком — приказывает: «Работать, работать и еще раз работать!» Он, этот дед (Денис Васкуес), автобиографичен не только по ситуации (своим нынешним артистам Бежар, действительно, по возрасту — дедушка, а по мудрости — и того дальше), но и внешним сходством: усы и наклеенная бородка. Alter ego Бежара двулико, к его затылку прикреплена маска. И от него ничто не ускользает.
Но Бежара нынешнего таким, каким он выведен на сцену, поведение непосед не раздражает. Его, как самого настоящего деда, любимые внуки только умиляют: «Пусть порезвятся — молодость!» Он созерцает и наслаждается, как кто-то удивленно познает свое тело, другие — плавают, барахтаясь в воображаемой воде, кто-то борется с грозной волной на серфинге, юноша распевает арию из Верди, а одна из девушек вдруг начинает кричать. Он иногда срывается, стараясь привлечь внимание затейливыми классическими вариациями (восхитительным был легкий и гуттаперчевый бразилец Уильям Педро), но в основном ждет момента работы, которая для них поначалу станет отдыхом от развлечений. И этот миг наступает: непоседы занимают места у станка, притянутые сюда «кнутом и пряником» (теперь для них палка — не орудие ежедневной пытки) и с наслаждением приступают к тренингу. Только время деда уже ушло, он несвободен — к нему пожаловала гостья в шляпе с вуалью, которая уводит его со сцены, от танца, из жизни. Но и сцена, и танец, и жизнь продолжаются в тех, кто вдохновенно повторяет движения, заданные Мэтром.
«Адажиетто» было поставлено на смерть друга — Мориса Гюсмана, директора театра Брюсселя. Этот монолог потрясающе вел Хорхе Донн, его первый исполнитель, сегодня совсем по-другому, но не менее сильно — самый опытный танцовщик труппы, единомышленник хореографа Жиль Роман. Он танцует так, как произносят надгробную речь, адресованную то ли кумиру Вацлаву Нижинскому, то ли первому исполнителю, чью жизнь оборвала черная болезнь. Понятно, что очень близкому человеку.
Танцевальный квинтет (мужчина — Жюльен Фавро и четыре дамы: Карлин Марион, Катерина Шалкина, Катрин Зюснабар, Элизабет Росс) «Не смерть ли это?» на музыку Рихарда Штрауса — воспоминание о дамах. Три из них, похоже, хорошо знакомы герою, и дуэты с ними — ностальгические отблески воспоминаний. Но четвертая возникает в финале каждого дуэта, она загадочна и о встречах с ней герою, кажется, ничего не ведомо. Эта незнакомка притягивает его внимание более других, и, танцуя с опознанными, он тянется к ней, таинственной даме в белом купальнике (на Востоке, которым так увлекался хореограф, именно белый цвет символизирует траур), несущей смерть и вечность. Этот балет был поставлен для великолепной Сьюзен Фаррелл, за неповиновение изгнанной Баланчиным из труппы на несколько лет, которые она провела у Бежара. И это — великолепная игра двух гениев ХХ столетия: форм и смыслов, баланчинских муз и бежаровских дев, схватка за обладание неповторимой примой.
Вдвое сокращенный балет «Вена, Вена, только ты» наименее образный: хореограф столкнул солнечные мелодии Иоганна Штрауса, покорившие мир своей лучезарностью, и мглу музыкальных атональных бездн Альбана Берга и Арнольда Шёнберга. Безбрежная радость вальса вдруг оказывается разъятой на рваные отголоски круговых па названных «заключенными» персонажей. Вновь повеет смертью: грубо перережут горло девушке, над чьим телом прольет слезы Лулу из декадентской мелодрамы. Но Штраус-сын побеждает какофонию ритмов и тем: затюканные «заключенные» закружатся в вихре вальса. Жизнь есть жизнь, и она продолжается... Такой вот своеобразный манифест Мастера, чья хореография за полвека никак не устала и не устарела. Зато устали зрители: в Концертном зале имени Чайковского аншлагов не наблюдалось, и вспомнились длиннющие очереди 1978 года в шеститысячный Кремлевский дворец с заклинаниями в воздух: «Нет ли лишнего билетика?» Отчаиваться не стоит. Жизнь есть жизнь.
Елена Федоренко
