Кинорежиссера Вуди Аллена называют неисправимым скептиком и человеком, разочарованным в жизни. Недавно он выпустил свой тридцать пятый по счету фильм «Мелинда и Мелинда», где герои больше чем полтора часа ведут непрерывные диалоги, а история Мелинды рассматривается с двух точек зрения. Несмотря на славу и успех, жизненная позиция режиссера не меняется: ему по-прежнему не нравятся собственные фильмы, он жалуется, что жену не смешат его шутки, и по-прежнему недоволен жизнью.
— Господин Аллен, в своем новом фильме «Мелинда и Мелинда» вы рассказываете одну и ту же историю дважды: сначала как трагедию, потом как комедию. Какая из двух версий вам больше нравится?
— Трагическая. Раньше, увидев красивого человека, я думал о том, что он обязательно умрет. Когда я думал, что мне придется когда-нибудь умереть, меня охватывал панический страх. Мне хотелось съесть все пиццы, которые я видел, и переспать со всеми женщинами, которые попадались мне на глаза. Я прекрасно понимаю человека, который, узнав, что самолет падает в море, начал приставать к женщине, сидящей в соседнем кресле, требуя немедленно заняться сексом. Мне хочется бороться за жизнь, но это не мешает мне всегда быть разочарованным.
— Чем пессимистичнее вы настроены, тем смешнее получаются ваши сценарии. Чем это объяснить?
— Да, это действительно так. Когда в детстве у меня было плохое настроение, я выдумывал всевозможные шутки, чтобы развлечься и насмешить окружающих. Сейчас меня называют забавным. Очевидно, если я нервничаю, я выгляжу еще забавнее, сочиняю очень смешные тексты. Вероятно, это бессознательная стратегия моей души, она снова помогает мне ощутить себя значительным человеком, который может оказать влияние на окружающих. Хотя, если бы у меня было право выбора, я предпочел бы меньше страдать, меньше писать смешных сценариев и выглядеть не так странно.
— Разве ощущение счастья не возникает само по себе?
— К сожалению, нет. А если человек счастлив или у него спокойный, уравновешенный характер, у него не возникает желания заниматься творчеством. Счастье заставляет забыть о бумаге, чернилах и компьютерной клавиатуре. Боль, наоборот, заставляет о ней вспомнить. Только боль не должна быть слишком сильной, иначе человек станет инвалидом. Все зависит от правильной степени болезни.
— Вам нравится смотреть свои фильмы?
— Нет. Я никогда не делаю этого. Представьте себе усердного шеф-повара, который провел весь день у плиты. После окончания рабочего дня он не сможет ничего съесть из того, что приготовил за это время. То же самое происходит с моими фильмами. Я пишу сценарии, снимаю их, постоянно думаю о фильме до тех пор, пока не закончу его, забочусь обо всем, но когда фильм закончен, не хочу его больше видеть. Прошло почти сорок лет с тех пор, как я снял свой первый фильм «Бери деньги и беги», но я до сих пор так и не посмотрел его.
— Еще до того, как вы сняли свой первый фильм, вас считали вундеркиндом.
— В шестнадцать лет послал в газету несколько шуток, и их неожиданно напечатали. Помню, как я удивился, увидев в газете свою фамилию. Через несколько месяцев я стал писать шутки и гэги для ток-шоу и стал зарабатывать восемь тысяч долларов в месяц. Моя мать продавала цветы, а отец время от времени работал официантом, барменом, водителем такси и уличным торговцем. Они не могут понять, в кого я такой уродился.
— Ваша мать рассказывает, что до четырех лет вы были веселым, оптимистичным ребенком. А после этого ваш характер неожиданно переменился. Почему это произошло?
— Не знаю. Я не пережил ничего трагического. Мои родители меня не били, они покупали мне все игрушки, которые мне нравились, и я не стал внезапно круглой сиротой. Мне кажется, что я уже тогда почувствовал, что я смертен и рано или поздно все умрут: я, мои родители, соседи. А все, что сейчас нас окружает, истлеет и превратится в прах. По-моему, это и есть верная картина человеческой жизни: все исчезает, ничего не остается. После этого в моем мозгу завелся страх. Он до сих пор меня мучает, заставляя все время что-то делать.
— Вы хотите сказать, что в пять лет разочаровались в жизни, как философы-экзистенциалисты?
— Я был очень умным ребенком. После теста на интеллектуальный коэффициент меня хотели отправить в школу для суперодаренных детей. Родители очень меня любили и сделали все, что, по их мнению, было нужно, чтобы превратить меня в гения. Когда они увидели мои фильмы, они были страшно разочарованы: и это все, что смогли произвести твои гениальные мозги?
— Часто ли вас мучают мысли о том, что все мы смертны?
— К несчастью, это не мысли, это моя идея фикс. Увидев какого-нибудь человека, я сразу представляю себе, как будет выглядеть его скелет. Когда я вижу, что проделывает Майкл Джордан с баскетбольным мячом, я думаю: пройдет какое-то время и это прекрасное тело превратится в сгусток клеток. А встретив на улице прекрасную женщину, я говорю себе: когда-нибудь эту красоту разрушат болезнь и старость. Какое преступление!
— Вы когда-нибудь пытались лечиться от депрессии?
— Как только я рассказывал о своих мыслях какому-нибудь психоаналитику, он сразу предлагал мне принимать в лошадиных дозах антидепрессанты. Но от этого мир казался мне еще хуже, потому что от лекарств у меня болел желудок. Психоаналитики, к которым я ходил годами, говорили мне, что моя одержимость смертью — просто невроз. Но он помогает творчеству, и я не хочу от него лечиться.
— Кем вас должен считать весь мир? Какое определение вы выбрали бы, чтобы себя охарактеризовать?
— Может быть, вы знаете мой фильм «Энни Холл». Я хотел назвать его «Агедонизм» — это неспособность получать радость и удовольствие от жизни. Но продюсеры этого фильма в «Юнайтед Артистс» сказали: «Извините, но такое название превратит маркетинг в кошмар. Никто не знает, что означает это чудовищное слово. А тот, кто узнает, наверняка захочет остаться дома». Если вам так необходимо определение: я — агедонист.
— И вам совсем ничего не доставляет удовольствия?
— Я изобрел стратегию, которая помогает мне отвлекаться: я создаю себе проблемы, мучаюсь над их разрешением, но они меня не убивают — я снимаю фильмы. Если я неделями мучаюсь над тем, как снять какой-нибудь диалог, мне некогда ломать голову над неразрешимыми проблемами своего существования. Я бы с удовольствием жил в своих фильмах, чтобы спрятаться от реальности. Но врачи называют такое бегство в фантазию психозом.
— Вы каждый год снимаете новый фильм только для того, чтобы отвлечься от действительности?
— Получается, что так. Съемки фильмов для меня что-то вроде плетения корзин в психиатрических больницах: занимаясь этим, пациент чувствует себя немного лучше.
— Ваша бывшая подруга Дайана Китон говорит, что у вас огромная сила воли.
— Поскольку я ношу смешные круглые очки и у меня не такое тело, как у Брюса Уиллиса, меня всегда путают со слабыми, чрезмерно застенчивыми героями, которых я играю на экране.
— В 1997 вы женились на Сун-И — приемной дочери вашей бывшей подруги Мии Фэрроу. Разделяет ли Сун-И ваш агедонизм?
— Нет. Как и все, она считает меня нудным, странным и невротическим талантом. Один наш друг так сформулировал ее мнение обо мне: «Для большинства людей гроб наполовину пуст. Для Вуди гроб наполовину полон».
— Что делает Сун-И, если вас охватывает меланхолия?
— Она игнорирует меня. Она как будто меня не видит и заботится о том, чтобы дети не попадались мне на глаза.
— Ваша жена кореянка. У вас одинаковое чувство юмора?
— Об этом трудно говорить... Моя жена рассказывает прекрасные шутки, но не понимает моего юмора. Вы должны наглядно представить себе это: я, Вуди Аллен, рассказываю действительно грандиозную шутку, а моя жена пристально смотрит на меня и ничего не понимает! Если я утром за завтраком отпускаю какое-нибудь веселое замечание, она спрашивает: «Что ты имел в виду? Ты это серьезно?» Моя жена — непростой слушатель.
— Вы суеверны?
— С детства я стараюсь разрезать за завтраком свой банан ровно на семь ломтиков. И очень боюсь, что их получится шесть или восемь. Мне кажется, что в этом случае нарушится баланс во Вселенной. Кроме того, у меня множество невротических причуд. Например, я могу принимать душ только в том случае, если отверстие, через которое вытекает вода, находится не в середине, а с краю. Кроме того, мне нужно, чтобы у меня была своя собственная ванная.
— Вас не разочаровывает мысль о том, что вы, скорее всего, не увидите совершеннолетия ваших дочерей?
— Никто не может этого гарантировать, но мы с Сун-И считаем, что я унаследовал гены своих родителей. Мать дожила до 95 лет, а отец — до ста. То, что действительно причиняет мне боль, так это мысли о Сун-И. Я мог бы использовать эвфемизм из надгробных речей и сказать: «Я должен уйти перед ней». Но горькая истина заключается в том, что я умру раньше ее.
По материалам журнала «Штерн» подготовила Ольга Романцова
