Тот, кто знаком с современной системой музыкального образования, знает: существуют документы, в которых четко сформулированы требования к пианисту. Однако полное соответствие официальным формулировкам, увы, не гарантирует любви слушателей, бурных обсуждений концертов в прессе.
Так как же быть настоящим пианистом, а не просто дипломированным специалистом? И как быть пианисту, если публика непостоянна, жизнь коротка, а искусство вечно?..
Спрашивать об этом стоит непосредственного героя экзистенциальных игр за роялем. Того, кто играл в столичных концертных залах и в скромных залах провинциальных городов. Кого в свое время долго и с вдохновением учили, кто сам сейчас учит и вдохновляет.
На вопросы о modus vivendi отвечает доцент кафедры фортепиано Нижегородской государственной консерватории имени Глинки Руслан Разгуляев.
Несмотря на весомые достижения, для бывших сокурсников он — просто Руслан и запросто на «ты».
Арт и стандарт
— Как ты думаешь, Руслан, что сегодня представляет собой ГОСТ для пианиста? Каким должен быть исполнитель, чтобы заинтересовывать публику? Завлекалочки и трюки во внимание не берем.
— Пианист – этот тот, кто умеет играть на фортепиано. А что, где и как играть – решает уже он сам, исходя из своих убеждений, из запросов социума. Если мерить мерками филармоний, то ГОСТ для пианиста – это полностью проданный зал на его концерт. Но очень часто причиной проданности зала становится не уровень мастерства музыканта, а грамотный пиар, проделанный его менеджером.
Если же говорить о духовной ценности исполнения, то понятие государственного стандарта в корне противоречит неповторимой индивидуальности музыканта, его не-стандартности. Вывод: ГОСТ – понятие коммерческое, масскультурное, потребительское, но не художественное.
— Кто из современных пианистов тебе интересен?
— Сейчас редко слушаю конкретных исполнителей. Я слушаю музыку, которая мне интересна. А так как интересно мне зачастую то, что играют «нераскрученные» исполнители, то и известных фамилий назвать не могу. Ну, скажем, сейчас мне очень нравятся фортепианные сонаты Уствольской в исполнении Франка Деньера. Понятия не имею, кто это, да мне и неважно: просто хорошо играет, и ладно.
— Когда ты планируешь новую программу, обязательно, чтобы произведения нравились тебе? Или «не нравится» — не проблема?
— Огромная проблема! Но поскольку в моей жизни случаи, когда меня заставляют играть музыку против шерсти за «безобразно большие» деньги, чрезвычайно редки, то почти всегда играю то, что мне близко, что имеет для меня духовный смысл. Иначе музыка превращается в самый дорогостоящий вид шума.
— Есть музыка, которую ты принципиально никогда не будешь играть?
— «Никогда не говори никогда». Есть музыка, которую мне очень не хочется играть: это львиная доля золотого репертуара пианиста — весь Шопен, весь Рахманинов, почти весь Лист… Но кто знает, как сложится дальнейшая жизнь…
— Существуют любимые произведения, авторы, стили, жанры?
— Все опять-таки меняется, с годами меняются и «любимчики». В свое время очень был близок Бетховен, сейчас ближе ранние классики, особенно Гайдн, ранние романтики – Шуберт, отчасти Мендельсон.
— Кто ближе тебе из музыки ХХ века?
— Борис Чайковский, Уствольская, Тищенко... Да вообще все, кто хоть как-то продолжает стилистику линеарного модерна 1920-х. Вообще я в последнее время предпочитаю говорить, скорее, о любимых сочинениях, нежели о любимых композиторах. Ну, например, не весь Тищенко, а его Пятая соната, не весь Борис Чайковский, а его фортепианный концерт.
Лабораторная работа
— Есть у тебя алгоритм действий при разучивании нового произведения?
— Вначале был текст. В этом, конечно, есть некий кодексоцентризм, но именно он лежит в основе профессии исполнителя: мы ведь всего лишь интерпретируем композиторский текст. Трудно отталкиваться только от текста, скажем, в «Патетической» сонате, но, тем не менее, и это вполне возможно. Важно всегда чувствовать себя как бы первым исполнителем сочинения, первооткрывателем, первотворцом музыкального образа, даже если это фуга из ХТК, которая уже у всех в ушах завязла.
— Какие особенности мышления, по-твоему, характерны для пианиста как хомо людуса? Может быть, ему проще понять плотную, многоэтажную фактуру, чем одно-, двухголосие…
— Если у пианиста все в порядке с головой и ушами, то ему должно быть одинаково просто понять и два голоса, и двадцать два. То, что фортепиано – один из самых философских инструментов, для меня несомненно. Но это отнюдь не значит, что все, кто на нем играет, – философы.
— Элисо Вирсаладзе в интервью как-то сказала, что преподавание для нее – способ освоить больший объем репертуара. Тебе как исполнителю преподавание помогает или мешает?
— Трудно сказать. Иногда прохождение пьесы со студентом помогает ее как бы вчерне освоить. После этого сесть и выучить самому гораздо проще, чем сделать это с нуля. Но есть одно «но»: для достижения такого эффекта студент должен быть не слишком талантливым и не слишком самостоятельным. Иначе он 80% просто выучит сам, а ты даже толком не успеешь понять, какой же аппликатурой он пассажи в левой руке играет. Вообще педагогика и исполнительство для меня – два параллельных процесса.
— Сейчас тебе самому нужен педагог? Есть потребность советоваться?
— Мой лучший консультант – это публика, особенно некоторые ее представители в Нижнем Новгороде, которые меня знают почти с бессознательного возраста. Они, не стесняясь, высказывают свои замечания, и я всегда к ним почтительно прислушиваюсь. Забавно, что большая часть из них – не пианисты, но очень хорошие музыканты.
Сценическое решение
— Тебе комфортнее, когда ты один на сцене или все же в компании?
— Это разные жанры. Когда ты один, то отвечаешь только за себя, ты более свободен в своих фантазиях. Но и шишки после концерта сыплются только на тебя. В ансамбле все зависит от партнера: если мне с ним удобно – то это блаженство. Таких партнеров у меня немного, но они есть.
— Ты уже несколько лет сотрудничаешь с Архангельским государственным камерным оркестром. Как складывается ваш диалог, как формируется программа?
— Всем связям с Архангельском я обязан Владимиру Онуфриеву – дирижеру Архангельского камерного оркестра. Программы мы придумываем вместе. Скажем, он предложил Второй фортепианный концерт Шахиди, а я откопал ноты «Вальса-Бостона» Канчели. Так и родилась программа «Музыкальные деликатесы», которую мы сыграли в феврале.
— Когда ты учил концерт Толиба Шахиди, искал какие-то «похожести»? Я услышала нечто щедринское, хачатуряновское.
— «Похожести» не искал, наоборот, удивлялся, насколько эта азиатская музыка ни на что не похожа. Щедринского я там не нахожу, а Хачатурян – возможно: сам Шахиди очень уважительно относится к нему как к своему педагогу. В целом это такая восточная поэма для струнного оркестра с солирующим фортепиано и развитой партией флейты.
— Как публика воспринимала «Вальс-Бостон» — который и не вальс по сути? Один из американских критиков писал, что слушателю не следует доверять этому невинному названию.
— Публика слушала внимательно, хотя это нелегкий труд – больше получаса о-о-очень медленной музыки. Канчели обладает удивительным даром делать потрясающую музыку практически из ничего — три аккорда и паузы… Грустно и завораживающе, как планета Плюк.
— В марте ты сыграл в Нижегородской консерватории программу, посвященную Шуберту и Прокофьеву. Шуберта представил Сонатой №16, Сергея Сергеевича – вальсами. Про контрасты говорить не будем, а есть что-то общее у этих композиторов?
— Прокофьев любил Шуберта, учился у него ясности формы и перенял у него любовь к танцевальным жанрам. Вальсы Прокофьева поэтому во многом выросли из многочисленных шубертовских лендлеров.
— Теперь подробнее о публике. Ты играешь в разных городах – и в столице, и в провинции. Слушают, я полагаю, везде по-разному. Меняешь ли ты что-то в своем исполнении в зависимости от «места действия»? Играешь в маленьком городе «понятнее»?
— Публика, конечно, везде разная. «Понятнее» в маленьких городах я стараюсь сделать комментарии, но играю везде примерно одинаково. Есть удивительно доброжелательные города, например, Пермь, где приятно играть и в колледже, и в органном зале, и в институте, и в Пушкинской библиотеке. Есть города равнодушные…
В Нижнем традиционно играть тяжело – «родина». В консерваторском зале сидит профессура, которая у меня 15 лет назад экзамены принимала. Но зато каждый концерт в консе – это для меня творческий этап, знак того, что год прожит не зря.
— Качество города влияет на качество публики, или различия не связаны с местностью?
— В маленьких городах бывает так, что слабо подготовленная публика мало что понимает, но очень радуется самому факту концерта, тепло принимает. И иногда это даже лучше, чем холодный снобизм подготовленной публики.
Говорит — и доказывает
— По поводу снобизма... Ты всегда произносишь вступительное слово к своим концертам сам. Не очень доверяешь музыковедам?
— Чаще всего они, увы, не приходят на репетиции той программы, которую собираются комментировать. В результате между их комментариями и тем, что потом звучит, зияет пропасть. Музыковед должен не просто рассказать, в каком году была написана соната и в какой стилистике. Он должен настроить слушателя на нужную «тональность», а для этого необходимо услышать хоть пару нот из программы не в записи, а конкретно в том исполнении, которое он будет комментировать. Практически никто этого за мою жизнь не делал. Поэтому мне проще сказать все самому, а потом сесть и сыграть.
— Рассказывать самому о музыке, которую будешь играть, — это необходимо, в первую очередь, тебе или публике?
— Я забочусь о контакте между мной и публикой и просто хочу быть лучше понятым. Почти все мои программы выстроены согласно некой магистральной идее. Не всегда эта идея может быть понята неподготовленным слушателем интуитивно: нужны подсказки, и именно из них состоят мои комментарии.
Невысказанное
Рискуя впасть в немилость, напоследок я спросила у Руслана — Руслана Александровича! — о научной деятельности. В 2006 он защитил кандидатскую диссертацию по фортепианному творчеству Дьердя Лигети, и можно с полным правом утверждать, что Разгуляев — один из немногих лигетиведов в России.
Он решительно заявил, что идея о докторской «похоронена»: «Играть надо, а не писать!»
Однако все меняется. Может быть, и к науке доцент Разгуляев вернется, и скерцо «нелюбимого» Шопена сыграет.
Руслану Разгуляеву есть что сказать, а публика — подготовленная и не очень — готова ему внимать и понимать его.
Беседу вела Алевтина Бояринцева
