Камерный оркестр «Солисты Нижнего Новгорода», известный высоким профессионализмом и нетривиальными репертуарными решениями, открыл новый сезон программой, в которую вошли предвоенные сочинения Бартока, Хартмана и два опуса Гайдна периода «бури и натиска». На деле она оказалась совсем не такой мрачной, как предвещал вступительный комментарий.
21 сентября в концертном зале Нижегородского университета имени Лобачевского камерный оркестр «Солисты Нижнего Новгорода» открыл свой 21-й сезон.
Буквально на несколько дней сюда прилетел молодой, но уже известный дирижёр и клавесинист Максим Емельянычев, который весь сентябрь проводит в большом европейском турне с оркестром Il Pomo d’Oro, дирижируя оперой Винчи «Катон в Утике» («Catone in Utica»).
Нижний Новгород ему родной — здесь он учился, окончил музыкальный колледж, а теперь несколько раз в год приезжает в качестве приглашённого маэстро. С ним из Москвы прибыл прекрасный молодой скрипач Айлен Притчин, у которого после прошлогодней победы на конкурсе имени Тибо, Лонг и Креспен тоже необычайно насыщенный график.
Вместе Емельянычев и Притчин придумали программу, способную порадовать простых любителей и искушённых меломанов.
В ней все логично: в первом отделении, мажорном — Скрипичный концерт Гайдна G-dur и неоклассический Дивертисмент для струнных Бартока; во втором, минорном — «Траурный концерт» Хартмана и «Траурная» же симфония №44 Гайдна. Для пущей красоты — и на радость интеллектуалам — в пару к Гайдну подобраны сочинения совершенно различные, но оба написанные в 1939 году.
70‑летие окончания Второй мировой войны продолжает оставаться актуальной темой. Музыка, так или иначе связанная с её событиями, востребована и в новом концертном сезоне. «Траурный концерт» Хартмана звучал в июне в рамках авторского цикла Владимира Юровского с Госоркестром «Война и мир». Тогда солировал Владимир Спиваков, впервые представивший это сочинение в России около десяти лет назад и считающийся одним из лучших его исполнителей в мире. Тем интереснее было сравнить недавние впечатления с трактовкой молодых музыкантов.
После того как слушателей серьёзно настраивали на минорный лад, рассказывая о трагических 70-х в творчестве Гайдна, его скрипичный концерт (1769), и правда созданный в так называемый период Sturm und Drang, прозвучал особенно солнечно и жизнеутверждающе. Чуть манерное изящество оркестрового письма, свойственное барокко, подчёркивалось участием клавесина, за которым Максим Емельянычев с непринуждённой лёгкостью импровизировал партию continuo и руководил исполнением.
Клавесин в сочинениях Гайдна у нас ещё не в моде, а ведь его весёлое «потрескивание» существенно меняет восприятие музыки,
и хрестоматийный «отец симфонии и квартета» сразу представляется в гораздо большей степени наследником предыдущей эпохи, чем мы привыкли думать. Террасообразная динамика, соревнование солиста и ансамбля, удачно подчёркнутые исполнителями, ещё более усиливали это впечатление.
Сольную партию Айлен Притчин исполнил в лучшем смысле слова академично, не забывая о многообразии оттенков, которыми легко играл в рамках заданного стиля. Свободно и тепло звучало его соло на фоне прозрачного аккомпанемента в чудесном Adagio, а стремительный финал, виртуозно сыгранный всем ансамблем в предельно быстром темпе, заранее предвещал бури «Траурной» симфонии.
«Дивертисмент» Бартока, покоряющий витальностью, темпераментом, изобретательностью красок и фактур — концертный хит, обречённый на успех (как тут не вспомнить, что несправедливо редко и мало у нас играют музыку этого превосходного автора). Хочешь — просто наслаждайся драйвом прихотливой ритмики и затейливыми мелодиями, хочешь — считай аллюзии (помимо неоклассики и необарокко здесь слышатся отголоски «Весны священной» Стравинского, симфоний Шостаковича, вальсов Штрауса, венгерского фольклора и многого другого), следи за извилистым переплетением голосов, игрой тембров и метра.
Оркестр не только отлично справился с заковыристой партитурой, но и передал её дух, в финале концертмейстер оркестра (Дмитрий Стоянов) солировал с куражом настоящего цыгана, а в такт упругим ритмам хотелось трясти головой, как на рок-концерте. Контрастом поразила тягуче-мрачная средняя часть с её ползущими хроматизмами, страшно зияющими регистровыми «пустотами» (как часто бывает у Шостаковича) и сонорными полями.
Сыграно это было так впечатляюще, что музыка превратилась в экспрессионистское полотно огромной силы.
Сонорный фрагмент выразительно срифмовали с «гудящим», словно пчелиный улей, полифоническим эпизодом финала, сняв напряжение, оставленное мрачным Adagio.
Второе отделение открылось сочинением Хартмана, и с первых звуков стало ясно, что исполнение нерядовое. «Траурный» концерт написан в первый год Второй мировой, в период внутренней эмиграции композитора; по собственному признанию он выразил в нём общее «ощущение интеллектуальной и духовной безнадежности» и боль личных потерь. Это музыка много пережившего, усталого сердца. Тем поразительнее, как не по годам мудро и тонко Притчин передал авторскую интонацию, а оркестр чутко следовал за ним и дирижёром.
В концерте немало эффектных выразительных мест, они были сыграны сильно, страстно, но у Хартмана, которого называли самым крупным «адажио-композитором» после Брукнера, в сочинении много простой и тихой музыки — оркестр и солист смогли сыграть это с безупречным вкусом и глубоким чувством, что делает им большую честь.
Знаменитая «Траурная» симфония Гайдна, завершавшая концерт, разом перевела скорбные настроения в объективное русло, не оставив места субъективизму и рефлексии.
На этот раз Емельянычев обошёлся без клавесина и управлял оркестром, усиленным гобоями и валторнами. Для последних Гайдн написал выразительную партию во второй части — печально, что приглашённые духовики справились с ней хуже, чем следовало. Третью часть, Adagio композитор просил исполнить на своих похоронах (отсюда и название), но светлая пастораль в сдержанных тонах сегодня не производит впечатления «траурной музыки».
В целом же симфония была сыграна на одном дыхании и оставила ощущение присутствия на концерте хорошего западного коллектива. Первая часть и финал прошли в темпах, чуть быстрее привычных, но своим смятенным характером — идеально сыгранные суровые унисоны сменялись то стремительными пассажами, то выразительными интонациями sospirato — оставили почти осязаемое чувство «бури и натиска».
Фото автора
