В России имя Ричарда Гуда практически неизвестно. Между тем у себя на родине, в Штатах, он чуть ли не национальный герой, последний из могикан ушедшего ХХ века, один из немногих сохранивший сугубо академичный стиль игры. Его появлению на сцене Концертного зала «Мариинский» мы обязаны возникшей недавно хорошей традиции: регулярно устраивать здесь сольные фортепианные вечера. В рамках фортепианного цикла в «Мариинском» уже выступали Альфред Брендель и Кристиан Блэкшоу, Ольга Керн и Владимир Фельцман. Январь был отдан прохладно-бесстрастному Алексею Володину, февраль — «силовому пианисту» Денису Мацуеву. На их фоне теплое, благородное по мысли и звуку выступление Гуда воспринималось как органичное проявление его личной человечности и доброты. Потому что по игре всегда слышно, какой человек сидит за роялем: умный или глупый, добрый или злой, тщеславный или скромный.
Гуд играет так канонично, что поначалу его интерпретации могут показаться предсказуемыми: думаешь — вот она, типично «профессорская» игра. Однако по мере того, как разворачивается программа, составленная из Баха, Шопена и Шуберта, постепенно проникаешься строгой простотой и, вместе с тем, какой-то особой коммуникабельностью его манеры. Звукоизвлечение и фразировка живо напомнили о старых временах: казалось, в зале поставили виниловую пластинку с записью какого-то превосходного пианиста прошлого. Очаровательные хрипы Гуда и гундосое подпевание походили на треск и шум заезженного винила, который царапает игла.
Нас давно отучили от старой доброй традиции погружаться непосредственно в текст, сливаться с ним; мы отвыкли от романтических трактовок и романтических нюансировок фуг и клавирных сюит Баха. Гуд же сыграл Пятую Французскую сюиту Баха так, будто аутентизма как движения в исполнительстве не существует вовсе. И Шопена сыграл серьезно и сдержанно, без эмоциональных пережимов и уж тем более без щемящих «зависаний» звука и слащавой манерности. Мазурки преподносились ярко, с полярными перепадами пиано и форте, с обостренным ритмом, выпячивающим их жанровую, танцевальную природу.
В исполнении Гуда, определенно, чувствуется размах, крупный масштаб, большой стиль, крупный жест — наследие ушедшей эпохи роскошного пианизма. И, вместе с тем, в его интерпретациях разлита некая благостность, угадывается благожелательно-позитивное отношение к миру, к людям, к себе самому. Наверное, Гуду славно живется в Америке, под сенью какого-нибудь тихого университета: эта безоблачность мироощущения, пожалуй, недостижима для пианистов среднего и младшего поколения. Особенно же — для пианистов отечественной выделки, выросших и сформировавшихся в суровых условиях российской жизни. Наши играют жестче, чтобы не сказать — ожесточеннее. Игра же Гуда несла на себе отпечаток его личности, очень симпатичной, и тем покоряла окончательно.
Скерцо cis-moll было подано с резвостью и артистизмом, вполне раскрыться которым, впрочем, мешала небольшая от природы кисть пианиста. Потому и октавные пассажи оказались смазанными, растяжка руки — невелика. Полонез-фантазия был артикулирован четко, собранно и аккуратно, но не более того. Талант и тонкий вкус Гуда раскрылись в полной мере в хрестоматийной Си-бемоль мажорной сонате Шуберта. Ее играют так часто, что многие помнят ее наизусть, до последней ноты. Несмотря на то, что летом в этом же зале сонату великолепно сыграл Альфред Брендель, Гуд тоже не оплошал: форма выстроилась идеально, прелестные подголоски и бурчание басов прослушивались и преподносились как на ладони, грациозное скерцо и наивный мелодичный финал повеселили сердце брызжущей радостью жизни. Начав с довольно примитивно и грубо артикулированной Прелюдии и фуги соль минор из II тома «ХТК» — сыграл старательно и громко, как прилежный ученик на школьном экзамене, — Гуд к концу рецитала раскрылся как умный, утонченный музыкант, умеющий понять, оценить и преподнести красоту романтических миров Шопена и Шуберта, любующийся каждой деталью, как несказанной драгоценностью.
