Последний раз Сэлинджер напечатался летом 1965 года в «Нью-Йоркере». Этот изысканный журнал его открыл, он его и «закрыл». Критики привычно поругали крошечную повесть «16-го Хэпворта 1926 года» — пересказ письма семилетнего вундеркинда Симора — за претенциозность содержания и неряшливость формы. Как и все последние вещи писателя, она была посвящена семейству Гласс. Ругать глассовский цикл стало хорошим тоном, свою лепту внес даже собрат Сэлинджера по перу и тонкий критик Джон Апдайк. И писатель замолчал, запершись в нью-хэмпширской глуши. Не хочется употреблять словечко «навсегда» в отношении здравствующего автора, но вряд ли кто-то надеется, что увидит в печати новые сэлинджеровские вещи при жизни писателя.
Насчет литературного наследия мнения расходятся. Одни считают, что Сэлинджер продолжает трудиться в богом забытом Корнише и оставит после себя плоды позднего творчества (эту надежду подогревают бывшая подружка писателя Джойс Мейнард и дочь Маргарет). Другие не верят, что он пишет в стол, ведь Сэлинджер сам как-то признавался, что стремление увидеть себя напечатанным для писателя практически непреодолимо. Было бы что показать публике — не выдержал бы. А тем временем «Над пропастью во ржи» продолжает каждый год выходить тиражом 250 тысяч экземпляров лишь в английском оригинале. Я не говорю про многочисленные переводы. Вот и у нас недавно появился новый. Правда, к неудовольствию публики, привыкшей к классической версии Риты Райт-Ковалевой.
Многочисленные поклонники Сэлинджера чаще всего объясняют молчание писателя следствием напряженных духовных поисков, а те, что разделяют его увлечение индуизмом, даже находят для этого подходящее словцо — «маунврат», обет молчания, который накладывает на себя мудрец, стремящийся к просветлению. Скандальные мемуары дочери писателя Маргарет, которые вышли несколько лет назад, вроде бы подтверждают эту версию: отец серьезнейшим образом увлекался самыми разными мистическими учениями, включая и неоведанту свами Вивекананды, и крийя-йогу Йогананды. Правда, обиженная дочь считает это признаками писательской и родительской безответственности. И второе раздражает ее гораздо больше первого.
Однако списывать отказ Сэлинджера от публичности на его мистические метания было бы не точно. Пока он окончательно не спрятался в Корнише, писатель довольно откровенно рассуждал на эту тему, едва прикрывшись образом своего персонажа Бадди Гласса. Бадди — альтер эго Сэлинджера. Это писатель, добровольно избравший жизнь в глуши, где напряженно размышляет, как сочетать свое призвание с поиском смысла жизни. Понятно, что он должен пренебречь писательским тщеславием, но отказаться от печатания — значит махнуть рукой на своих читателей, ответственность перед которыми он несет. Ведь если ему удастся разделить с ними хоть толику своих прозрений, это может им помочь. В сущности, писательство не профессия, а религия, утверждает Бадди. Мудрец, достигший просветления, не отказывается от учительской роли. Гуру не прячется от людей. Но, как цветок лотоса, растущий на болоте, сохраняет свою белизну.
Стало быть, если верить последним рассуждениям Сэлинджера, допущенным им в печать, он вовсе не утратил понимания, что не должен бросать тех, кого приручил. Или, выражаясь языком возвышенным, поиск собственного спасения подразумевает сострадание к ближним. Потому что в противном случае дело грозит обернуться банальным эгоизмом. Другого подхода сложно было ждать от писателя, который всерьез задумался о душе. Так почему он замолчал?
Конечно, могли вмешаться тривиальные обстоятельства. Раздражение на толстокожих критиков, не способных оценить его изысканных героев (столь же ранимых, как их творец), нежелание играть в поддавки с массмедиа, остывание творческой энергии и т.д.
Можно было бы заподозрить писателя и в душевной слабости. Одно дело говорить о том, что можно и нужно исполнять свой долг, не заботясь о плодах деяний, то есть совершенно бескорыстно (Бхагавадгита), или, выражаясь в евангельском духе, быть в мире не от мира сего, но совсем другое дело — поступать так. Понимать высокий идеал и даже стремиться к нему могут многие, а воплощать — единицы. Вот и Сэлинджер не смог. И пересадил свой белый лотос подальше от болота.
На мой взгляд, причина в другом. В конце повести «Фрэнни и Зуи» рассказчик (все тот же Бадди) вспоминает, как в детстве старший брат учил его попадать в цель стеклянным шариком в любимой когда-то игре американских подростков (вспомним Тома Сойера и Гекельберри Финна). Так вот, главное не надо изо всех сил целиться, переживая — попадешь или нет. И тогда попадешь обязательно. Оставим в покое дзенские советы по стрельбе из лука, столь популярные нынче среди интеллектуалов, иронизирует Бадди, все это можно описать и простыми словами. Так курильщик попадает окурком в мусорную корзину, когда не выпендривается на потеху окружающим, и ему совершенно наплевать — попадет он в нее или нет.
Не в этом ли причина отказа от публичности? Творец стремится достигнуть совершенства, работая для других, но эти другие изо всех сил мешают его работе. Мысль о том, как новое его произведение будет принято читателями, мешает ему сосредоточиться, вместо того, чтобы спонтанным движением запустить окурок в корзину, он думает о зрителях и промахивается. Что же делать? Выходит, помня о читателе, он мешает собственной самореализации и, следовательно, мешает читателю получить то, что может помочь тому в собственных духовных поисках. Это неразрешимое противоречие усугубляется тем, что страсть увидеть свое произведение напечатанным ослепляет автора и может заставить его пойти на поводу у мнимых доброхотов-критиков, чтобы заслужить их похвалу. И не заметить, как вместо высшей цели преследует совсем другое — удовлетворение своего мелкого тщеславия. Как преодолеть это последнее искушение? А вот как. Не печататься, писать в стол. Достигнуть истинного совершенства в тиши своего кабинета, в своем отшельническом убежище.
А как же читатели? Как твоя миссия в этом мире? Ничего страшного. Что такое десяток-другой лет в масштабе вечности? Я умру, и мои совершенные писания увидят свет. Рукописи не горят, тем более, если держать их в надежном месте. Зато перед Господом я предстану с чистой совестью.
«Раз творчество — твоя религия, знаешь, что тебя спросят на том свете? — вспоминает Бадди слова своего старшего брата — мудреца Симора. — Впрочем, сначала скажу тебе, о чем тебя спрашивать не станут... Тебя не спросят, длинная ли была вещь или короткая, грустная или смешная, опубликована или нет... А тебе задали бы только два вопроса: настал ли твой звездный час? Старался ли ты писать от всего сердца? Вложил ли ты всю душу в свою работу?»
И Сэлинджер вслед за Бадди мечтает ответить на оба вопроса: «Да».
Борис Фаликов
