Вечер в честь великого хореографа в Париже
Время вспоминать и скорбеть пришло в Парижскую Оперу спустя год после смерти гения французской хореографии Мориса Бежара. Скорбеть парижанам есть о чем — в далекие шестидесятые Франция и ее главный театр не распознали будущего лидера авангардной хореографии второй половины XX века, и начинающий тогда Бежар уехал в Бельгию и создал там свои главные шедевры. Парижская Опера опомнилась — начала регулярно приглашать хореографа на постановки, но право первой ночи на многие премьеры было потеряно навсегда. Однако вспомнить им все равно есть о чем. Например, как в 1970 году Морис Бежар подарил Микаэлю Денару и кордебалету Парижской Оперы фантастически красивый балет «Жар-птица» — спектакль-посвящение поэтам и вождям революций. Позже он сделал специально для этого театра еще несколько спектаклей, но «Жар-птица» так и осталась главным мерилом высоких отношений Оперы и хореографа. Воспоминания нагоняют еще большую скорбь — Бежар не обернется птицей-фениксом, как герой его «Жар-птицы», и больше не войдет в прославленные залы театра, чтобы вдохновлять молодых артистов. Его ведь боготворили в театре, даже когда речь шла не о премьерах, а о переносах старых спектаклей. Поэтому то, что мы сегодня видим на сцене, — смесь печали, тревоги, благоговения, тихой любви и лобовой страсти. Для вечера воспоминаний реанимировали три самых древних балета Бежара, которые возникали и исчезали в репертуаре Парижской Оперы с 1965 года до 2007-го: «Неужели это смерть?», «Жар-птица» и «Весна священная». Бонусом первого вечера в блоке спектаклей «В честь Бежара» стали «Песни странствующего подмастерья» в исполнении Лорана Илера и Манюэля Легри и «Адажиетто» с Жилем Романом. Понятно, что в этот день в Опере собралась вся балетная богема от Ролана Пети и Пьера Лакотта до Микаэля Денара, Доминик Кальфуни и Сирила Атанасова — все эти люди были причастны к искрометной комете по имени «Бежар».
Балет «Неужели это смерть?» на музыку «Четырех последних песен» Рихарда Штрауса в полном смысле слова достали из пыльных сундуков — он давно не шел и был позабыт. Спектакль о переплетении любви и смерти, когда к поэту (Николя Лериш) под масками подруг дней былых подбирается смерть, выглядит в исполнении парижских артистов необыкновенно свежим. От него пахнет не душной ностальгией, а свежей весной. Может, эта заслуга Доротее Жильбер, которая своим присутствием на сцене омолаживает все и вся. Ей уже не в первый раз удается опровергнуть притчу о старых мехах и молодом вине, которое не разрывает их, а обновляет. Жильбер досталась роль молодой девушки, юной музы, которая ведет поэта. Лериш преображается от ее прикосновения. Он выходит на сцену этаким патриархом, мэтром, похожим на всех больших артистов разом — на Рудольфа Нуреева в расцвете сил, на Хорхе Донна, даже на самого Бежара, а от взгляда наивной девчонки он становится самим собой: Николя Леришем, которого уже за его личные заслуги можно причислить к сонму лучших людей своего времени. По-бежаровски точно танцевала Дельфин Муссен (Смерть) — то есть так, что критику не к чему придраться, но и сказать о гранях интерпретации тоже нечего. Эмили Козетт сыграла sophisticated woman в духе Мерил Стрип в «Женщине французского лейтенанта» — это вполне впечатляет, во всяком случае отсутствием банальности, чего не скажешь о Клер-Мари Оста, которая совсем не смотрится в роли дамы, олицетворяющей жизненный опыт. Но это мелочи. Я уверена, что таким хрустально чистым этот балет не выглядел даже при жизни Бежара: пять этуалей, одновременно работающих на сцене, многого стоят.
«Жар-птица» преобразилась смыслово — революционный порыв из танца протагониста ушел. Птица-Феникс — это больше не вождь народов, самовозрождающийся из пепла к борьбе, но, скорее, боттичеллиевский символ вечной красоты. Метаморфоза образа не так видна, когда танцует Бенжамин Пеш, — ему как-то удалось сохранить брутальность, но когда выходит Матье Ганьо (ему достался второй день), «Жар-птица» перестает быть балетом наследия, золотым фондом Парижской Оперы — превращается в совсем незнакомый спектакль с новой философией. Даже кажется, что создал его не увлеченный революционными идеями Бежар, а влюбленный в человека как такового Джон Ноймайер. Ганьо никогда не играет за команду, не может быть ни лидером, ни вождем, даже когда группа выбирает его в вожаки и поднимает на руках вверх, ты уверен, что ведет танцовщика сам Аполлон. В любой ситуации Ганьо остается сентиментальным романтиком, зацикленным на своем внутреннем мире. Поэтому его Птица-Феникс возрождается не для полетной борьбы, а «для звуков сладких и молитв». Учитывая, что «Жар-птица» создавалась для Парижской Оперы специально, артисты имеют полное право вкладывать в роли тот смысл, который им близок. Ганьо свой смысл нашел и уверенно перекраивает на свой лад весь балет — выглядит убедительно.
И «Весна священная» изменилась. Неожиданным образом из нее ушел эротический подтекст, который так шокировал публику пятьдесят лет назад. «Весна» пошла назад к первоисточнику, к мистическим корням, к настоящему языческому ритуалу, в общем, к оригиналу Нижинского. Мощь музыки Стравинского льется через геометрию кордебалетных построений. Пара избранника с избранницей теряется на фоне дикого пляса толпы. Почему-то не хочется мучиться вопросом о смысле бытия, но хочется вовлечься в ритуал. Коллективное бессознательное витает в воздухе, словно от степени подчиненности коллективу зависит карьерный рост артистов. Куда подевался знаменитый галльский апломб? Или танцевать по принципу «до разрыва аорты» и является проявлением неистовой любви каждого балетного артиста к Бежару?
Недоброжелатели хореографа «выть» на премьеру не явились. Эти люди, которые хотели «буканьем» и завываниями убедить публику, что продолжать увлекаться Бежаром в девяностые годы, когда золотая его пора миновала, — дурновкусие, теперь, видимо, отступили. Спектакли Бежара перешли в статус балетов наследия — и это всех вполне устраивает. Только вот они промахнулись — наследие Бежара в Парижской Опере вовсе не напоминает продукцию лавки старьевщика.
