В Петербурге догорают «Звёзды белых ночей»
Программу нынешнего фестиваля «Звезды белых ночей», четырнадцатого по счету, во многом определили два обстоятельства.
С одной стороны — юбилей Дмитрия Шостаковича, и сквозной линией фестивальной афиши стали циклы «Все симфонии Шостаковича» и «Шостакович на сцене». С другой — предстоящее закрытие Мариинской сцены на реконструкцию, в связи с чем оперная часть программы приобрела характер некоего творческого отчета едва ли не за весь гергиевский период, а балетная, учитывая еще и отмечаемое в нынешнем году 120-летие труппы, — сразу за всю ее историю.
Было еще и третье обстоятельство, никем заранее не планировавшееся и давшее о себе знать незадолго до открытия. В рамках фестиваля должна была пройти презентация нового концертного зала Мариинского театра, в котором и предполагалось проведение значительной части концертов, однако здание оказалось еще не готовым к эксплуатации. Между тем договариваться об аренде залов с филармонией или консерваторией было уже поздно и в результате все концерты пришлось перенести на сцену театра, создав тем экстремальные условия для постановочной части, имевшей нередко лишь около часа на монтировку декораций очередного спектакля. Впрочем, к экстриму в Мариинке не привыкать никому...
Даже беглого взгляда на фестивальную афишу довольно, чтобы оценить поистине беспрецедентный масштаб этого семидесятидневного марафона, включившего в себя около ста спектаклей и концертов. Взять хотя бы циклы «Шедевры русской оперы» и «Чайковский. Избранное», представившие в совокупности одиннадцать опер русских композиторов и все балеты Чайковского. А еще был цикл «Шедевры итальянской оперы» с шестью названиями и повторение полного «Кольца нибелунга» Вагнера...
Разумеется, полностью объять необъятное не под силу даже и самому Гергиеву. Поэтому, в частности, в афише отсутствовали оперы Прокофьева, демонстрировавшиеся едва ли не на всех предыдущих фестивалях. Очевидно, Гергиев решил не сталкивать Прокофьева с Шостаковичем — бенефициантом нынешних «Белых ночей».
За исключением балетов «Болт» и «Светлый ручей» да камерных сочинений, Шостакович был представлен практически в полном объеме. Все его симфонии звучали под управлением не только самого Валерия Гергиева, но также Максима Шостаковича, Кристофа Эшенбаха, Эсы-Пекки Салонена, Пааво Ярви и Мариса Янсонса. Оперная афиша включала в себя «Нос» и «Катерину Измайлову» (на сей раз Гергиев не стал повторять сомнительный эксперимент параллельного экспонирования обеих редакций оперы в рамках одной постановки). Балетная — «Барышню и хулигана», «Ленинградскую симфонию», «Шинель» по Гоголю«, «Клопа» и специально приуроченную к фестивалю премьеру «Золотого века». Еще одной фестивальной премьерой стала оперетта «Москва — Черемушки», анонсированная первоначально как концертное исполнение.
Право, лучше бы уж оно и осталось концертным. Но внезапно как чертик из табакерки возник начинающий режиссер Василий Бархатов и соорудил такую крутую смесь амбициозности и халтуры, профессиональной беспомощности и откровенной пошлости, что в сравнении с этим недавняя постановка Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко ретроспективно показалась уже едва ли не шедевром. Работу Бархатова даже и критиковать-то всерьез не хочется, тем более что горе-режиссер сам себя высек, продемонстрировав на большом телевизионном экране кадры из знаменитого фильма «Черемушки» с его блестящими актерскими работами и неповторимым ароматом эпохи, чем только подчеркнул отсутствие всего этого (и еще многого другого) в спектакле.
Не порадовал на сей раз и сам Валерий Гергиев. Закрадывалось даже подозрение, что маэстро впервые увидел партитуру едва ли не в тот момент, когда вышел дирижировать, не успев толком вникнуть, что к чему. Остается надеяться, что англичанам с этим повезет больше (с 20 по 29 июля на сцене лондонского Колизеума будет проходить гергиевский фестиваль «Шостакович на сцене», включающий в себя почти все, что было показано в Петербурге, в том числе и «Черемушки»)...
Из концертов цикла «Все симфонии Шостаковича» мне довелось услышать лишь один, и вряд ли он был самым интересным. Под управлением Пааво Ярви прозвучала Десятая симфония вкупе со Вторым фортепианным концертом (солистка — Аника Вавич) да в придачу еще Первая симфония Шумана. В отличие от своего прославленного отца Неэме Ярви Пааво отнюдь не принадлежит к числу выдающихся дирижеров. Бесспорно, он — талантливый музыкант, обладающий и темпераментом, и определенной тонкостью, да и с техникой у него все в порядке. Однако дирижерским трактовкам Ярви-сына недостает масштабности и, как показалось по данному концерту, ему не всегда удается выстроить целостное здание симфонии, а не просто более или менее ярко подать отдельные фрагменты.
Одним из главных фестивальных событий мыслился концерт Рене Флеминг с Валерием Гергиевым. Наверное, проходи он в новом концертном зале, как предполагалось поначалу, так бы оно и было. Но в коварной акустике Мариинского театра отнюдь не крупный голос Флеминг подчас несколько терялся. Музыкальной выразительностью и стилистической точностью, с какими она пела арии из малоизвестных опер Корнгольда («Чудо Элианы» и «Катрин») и своего фирменного Рихарда Штрауса («Любовь Данаи»), можно было только восхищаться, но этих бесценных качеств все же недостаточно, чтобы «пробить» гергиевский оркестр, в музыке такого рода особенно тяготеющий к доминированию надо всем и вся. Не в пример лучше с балансом между ее голосом и оркестром обстояло дело в итальянском репертуаре, где по-настоящему сильное впечатление произвела ария Адриенны Лекуврер из последнего действия оперы Чилеа. Еще одной большой удачей стала исполненная на бис ария Наташи из «Опричника» Чайковского, отразившая давнее пристрастие певицы к русской музыке.
И все же главным событием фестиваля стал вердиевский «Набукко» с участием Марии Гулегиной. В последние годы Гулегина не раз выступала в Москве, но исключительно в концертном формате. В том ли причина, что феноменальный талант этой певицы в полной мере проявляется именно в спектакле, в том ли, что партия Абигайль принадлежит к самым ее коронным, или, может, в ауре места, во флюидах, что шли от маэстро Гергиева, но факт есть факт: такой Гулегиной в России еще не слышали. Тень Каллас незримо витала в этот вечер над Мариинской сценой. Гулегина покоряла зал не только виртуозным вокалом высочайшей пробы, с необычайной легкостью совершая скачки в две октавы от сопрановых верхов к почти альтовым низам, и наоборот, но и своим редким актерским даром, сумев передать такие оттенки эмоций и состояний Абигайль, о каких многие прежде и не догадывались, и заставляя публику сопереживать своей уж, казалось бы, совсем не положительной героине. Между прочим, недавно выпущенная на DVD запись спектакля Венской Оперы с ее участием не вызывает и десятой доли тех эмоций, какие вызвал этот вечер в Мариинском театре. И дело, думается, не только в разнице между спектаклем живым и записанным, и даже не только в том, что уникальный голос Гулегиной вообще не слишком ложится на запись, но, вероятно, еще и в том, что схематично-умозрительная постановка Гюнтера Крэмера давала ей меньше актерских возможностей, чем режиссура Дмитрия Бертмана, а дирижер Фабио Луизи не был способен воодушевить ее в той степени, как это сделал Гергиев.
В отличие от Марии Гулегиной, выступавшей в этой постановке во Франции и хорошо ее знающей, исполнявшему заглавную партию Николаю Путилину (вместе с которым, кстати, Гулегина пела в «Набукко» в прошлом сезоне в Метрополитен) пришлось входить в спектакль в авральном режиме, и он чувствовал себя на сцене не вполне уверенно. Видимо, из-за волнения или нездоровья его действительно царский баритон поначалу звучал несколько жестковато, лишь постепенно обретая привычную мощь в сочетании с благородной бархатистостью и кантиленой. Когда в одном спектакле встречаются сразу два обладателя вердиевских голосов такого калибра, каких сегодня в мире почти что и не осталось, то уже это одно делает его событием экстраординарным.
Валерий Гергиев демонстрировал свою фирменную энергетику даже, пожалуй, с некоторым переизбытком. Но за то поле высокого напряжения, что создавалось в спектакле во многом благодаря ему, можно было простить отдельные шероховатости. Потому что в этот вечер Мариинский театр явил в исполнении итальянской оперы ту высоту, что доступна, пожалуй, лишь Ла Скала или Мет в лучшие их моменты.
Дмитрий Морозов
