Театрально-концертный сезон завершен. Время подводить итоги. Известный актер и режиссер Михаил Козаков сделал это своим выступлением в Киеве. Но разговор с Михаилом Михайловичем вышел далеко за пределы обозначенной темы.
— В последнее время вы занимаетесь в основном театром и эстрадной деятельностью. Что ищете?
— Ищу пьесы, которые мне нравятся. В этом сезоне я поставил пять спектаклей, в том числе любимую «Чайку» в Грузии на грузинском языке — в Театре Марджанишвили. Поставил концерт-спектакль по Иосифу Бродскому «Ниоткуда с любовью» с двумя актерами, где используются пение, хроника, стихи и фрагменты диалогов Бродского с Соломоном Волковым, которые они вели в Нью-Йорке. Поставил также легкомысленную русскую комедию «Любовь по системе Станиславского» по пьесе молодой актрисы Роми Вальга. Абсолютно оригинальный сюжет. Играют Елена Шанина из «Ленкома», Оскар Кучера, Александр Песков, автор пьесы Инна Милорадова (она же Роми Вальга); мы с Валентином Смирнитским играем стариков.
— Каково состояние театра в России по сравнению с тем, что было 30 — 50 лет назад?
— Нынешнее состояние очень непростое. Есть замечательные спектакли в разных театрах. Могу привести пример Петра Наумовича Фоменко — моего любимого режиссера. Но главная проблема заключается в том, что нет современной русской драматургии, без которой театру очень трудно существовать. Настоящих пьес, таких, как у Шварца, Булгакова, Вампилова или Володина, сейчас нет. Сколько же можно «переставлять» классику? Театр все-таки жив современной пьесой.
— А каково состояние российской поэзии?
— К сожалению, сейчас очень мало людей, занимающихся поэзией всерьез. Поэтов много, но таких, чтобы очень серьезно, въедливо, фанатически относились бы к своему делу, — таких я не знаю. Может быть, они и есть. Моему поколению повезло: мы росли в ту эпоху, когда поэзию любили слушать. Мы учились читать у Журавлева, Аксенова, Кольцова. Я бегал на все концерты, покупал пластинки, слушал и хорошие записи, и плохие, слушал Качалова, Яхонтова. Иногда думаю: «Сколько нас осталось — тех, кто читает большие концерты?» Я и Юрский. И то Сережа стал мало читать. Он как-то сказал мне: «Ты еще читаешь? А у меня уже сил нет. Играю спектакли, а читаю редко. И в основном свои вещи».
Мне очень приятно, что публика снова приходит слушать поэзию. Вы не можете себе представить, что было в 90-е годы, — никто не ходил! Не до поэзии было. А сейчас я много езжу по стране и с радостью говорю, что когда приезжаю в Брянск или Ставрополь — а это не Москва, не Киев — и вижу людей, и часто молодых людей, то начинаю думать, что мне на мою уже недолгую жизнь хватит даже того малого процента настоящих любителей поэзии, что есть в России, Украине, Грузии и странах дальнего зарубежья, где есть русскоговорящее население.
— Российским кино интересуетесь?
— Иногда смотрю, когда узнаю о каком-то фильме, который вызвал резонанс у публики, независимо от моего отношения к теме или жанру. Мне понравилась картина «Свои» Месхиева, сериал Прошкина «Доктор Живаго»...
— А «Мастер и Маргарита» Владимира Бортко?
— Смотрел, но не понравилось. Вот я и говорю, что смотрю то, о чем говорят. Иногда что-то случайно. Для сериала мне достаточно десяти минут, чтобы определить, стоит смотреть или нет.
«Груз 200» не понравился, а вот «Война» и «Брат» (первый) того же Балабанова пришлись по душе. Вообще-то не принято говорить о коллегах, «о коих не сужу, поскольку к ним принадлежу». Мне легче говорить о том, что понравилось. Например, фильм Рязанова «Андерсен. Жизнь без любви» мне нравится, хоть я, может быть, и в меньшинстве.
— Знаю, что в последнее время не все у вас складывается. Картину «Очарование зла» не выпускают, еще несколько проектов изъяты из производственных планов...
— Вот поэтому я и сосредоточился на театре. Правда, совсем недавно снялся в картине «Двадцать один». Это сказка. Я придумал себе роль — я вообще придумываю себе роли. Речь идет о школе, но немного странной, полуфантастической. Я играю директора школы, законченного дегенерата. Придумал себе грим Сальвадора Дали. А чтобы оправдать это, выдумал имя — Станислав Далиевич Сальвадоров. Иногда актеру очень хочется побаловаться.
— Вам, актеру характерному, ближе комедийные персонажи?
— Я всегда стремился быть разным. Насколько у меня это получалось, не мне судить: «пораженья от победы ты сам не должен отличать». Я всегда хотел играть комедийных персонажей. И как режиссер поставил немало комедий. Одна из последних — «Цветок смеющийся». Там заняты двенадцать актеров, а главную роль играет Ефим Шифрин — он оказался замечательным театральным актером.
— Все же, что в вашей творческой деятельности оказалось важнее: поэзия, театр или кино?
— Мне трудно что-то выделить особо. Конечно, моя судьба в большом кино не очень сложилась. Да, были популярные картины: «Человек-амфибия», отчасти «Выстрел». Но моя внешность очень ограничивала мои возможности в советском кино. Поначалу я играл только отрицательные роли, которые даже не хочу вспоминать: все время с огнестрельным оружием, стрелял кому-то в спину. Да и маленькие были роли.
Как ни странно, меня спасло телевидение. Сначала я стал сниматься как актер в телеспектаклях, а потом и в телефильмах. В театре я играл самые разнообразные роли, в том числе и комедийные. Например, в «Голом короле» играл Человека-собаку, делал себе такой грим, что, когда в финале выходил без грима, зрители недоумевали: «А этот чего вышел кланяться?» Настолько я был неузнаваем!
И вот на телевидении я, наконец, сыграл комедийные роли. Например, в фильме «Лев Гурыч Синичкин» — графа Земфирова: придумал, что буду разговаривать, как Михаил Царев и косить, как он. А Нонна Мордюкова, моя партнерша по фильму, спросила: «Мишка, а ты можешь сделать так, чтобы, когда плачешь, слезы лились бы накрест?» Но нет, этого я сделать не мог.
А в фильме «Соломенная шляпка» сыграл маркиза. Роль малюсенькая — что там играть? Тогда я придумал, что он у меня будет геем. Правда, я не знал слова «гей», а знал погрубее — от Никиты Сергеевича Хрущева. Я выходил с лорнетом в руке, в паричке, который то и дело спадал с моей лысой головы, и говорил Андрюше Миронову, картавя: «Вот сгребают сено, сгребают... И, знаете, такой молоденький-молоденький пастушок. И бычок — бык!» Андрей заржал и говорит: «Миша, ты с ума сошел? Все закроют к черту!» Но режиссер махнул рукой: «Пускай! Зарубят — так зарубят!» Но не зарубили.
Сыграл я этого маркиза — и пошли мне косяком характерные роли, все говорили: «Да он комик! Чего это притворяется героем, Гамлета играет?..» Мой товарищ по дому, замечательный режиссер Леня Гайдай всегда меня пробовал. Потом мы шли в пивную, выпивали свои граммы, он говорил: «Ну на сей раз ты у меня играешь!» И каждый раз... не брал. И правильно делал, потому что эти роли доставались Вицину — великому комику.
— Знаю, что вы гордитесь ролями идиотов в «Соломенной шляпке» и «Здравствуйте, я ваша тетя!»...
— Вообще-то я ничем не горжусь. В своем двухтомнике я написал, что ты можешь испытывать радость от того, что тебе что-либо удалось. Но всегда надо помнить, что ты есть некий сосуд, который кто-то наполнил способностями, дарованием: кому больше, кому меньше, кому немерено. А дальше ты пытаешься реализовать отпущенное тебе судьбой, богом, генетикой.
Если ты честно относишься к своему ремеслу, любишь его — неважно, чем бы ты ни занимался: кинорежиссурой, чтением стихов или чем другим, — то ты можешь лишь порадоваться, но гордиться тебе абсолютно нечем. Потому что гордиться можно, наверное, совершенным подвигом — полетом в космос, например. Да и то, я думаю, если спросить великого физика Исаака Ньютона, гордится ли он открытыми законами, он бы ответил, что все это от Господа Бога.
— Хорошо, слово «гордитесь» заменим на...
— Кажется, я понимаю, к чему вы ведете. Как профессионал я всегда пытался расширить свой диапазон. Мне скучно повторяться. Пожалуй, как любому нормальному человеку. Поэтому я и ставлю как режиссер то водевиль «Покровские ворота», то психологическую абсурдистскую драму «Визит дамы». То же самое и в актерской профессии: сегодня мне интересно играть драматическую роль Джека Бёрдена в фильме «Вся королевская рать», а завтра — сыграть этих кретинов в фильмах «Соломенная шляпка» и «Здравствуйте, я ваша тетя!». Так я служу чистой профессии — как пианист, который всю жизнь гениально играет Баха, но если при этом он может играть еще и джаз, то это совсем неплохо. Так веселее, интереснее.
— А что было у истоков вашей актерской деятельности?
— Вспоминая свой длинный путь, я пытаюсь понять, когда вообще захотел стать актером? И почему актером, а не юристом? Я ведь мог стать юристом, долгое время думал об этом. Почему не врачом? Одно время хотел стать врачом — пошел в морг, но испугался трупов и сбежал.
В эвакуации во время войны мы жили в деревне Черное под городом Молотов. Когда я только научился читать, мама подарила мне томик английских баллад в переводе Маршака. Прелестная книжка! Баллады сюжетные, что и должно было понравиться романтическому мальчишке. Я выучил весь этот томик наизусть и читал стихи сначала в детском лагере своим товарищам, а затем меня стали отправлять по госпиталям, где я читал раненным.
Это было начало не только моей актерской карьеры, но и той любви к поэзии, которую я, благодаря Господу Богу, пронес через всю свою жизнь. Теперь в моем репертуаре самые разные программы: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, поэты Серебряного века — Мандельштам, Ахматова, Цветаева; Арсений Тарковский, Давид Самойлов и последний великий поэт двадцатого столетия — Иосиф Бродский.
— То есть вначале был Козаков-чтец?
— Да, свою робкую деятельность я начал в качестве чтеца. После войны учился во Дворце пионеров в Ленинграде вместе с Сережей Юрским, с которым мы читали какие-то композиции о Мичурине. В общем, то, что велели читать пионерам. Но читали также классиков. У нас был прекрасный педагог — Борис Федорович Музалёв. Мы часто его вспоминаем, очень любим и благодарим за то, что он нам дал.
А затем мне захотелось играть — стало не хватать только чтения стихов. И я стал, как многие мальчишки в те годы, принимать участие в самодеятельности: в школе, в драмкружке Дворца пионеров... И к десятому классу стало совершенно ясно, что другого пути у меня нет, — пойду в артисты. Не очень-то я понимал, что это за профессия, но хотелось — и все!
— Теперь вы понимаете, что это за профессия?
— Кто-то сказал: «Это не профессия — это диагноз». Отчасти верно.
— Как на ваш выбор повлияла семья?
— Меня все время тянуло к искусству. В какой-то мере это из-за семьи. Отец родился в Лубнах под Полтавой, где в детстве с Исааком Дунаевским играл в футбол. Потом окончил юридический факультет, но стал писателем. Не знал украинского, не знал еврейского языка, хотя был евреем, — знал русский язык. Его ранние вещи, 1920 — 30-х годов, были весьма неплохи. Потом Сталин написал о его пьесе «Когда я один»: «Пьеса вредная, пацифистская...» (В другое время сказали бы — борьба за мир.) Отец испугался, и было отчего.
Наша семья страдала немало. Моя мама, из дворянской семьи, некогда невеста Николая Александровича Бенуа, сына великого художника, могла уехать в эмиграцию, ее звали, но не поехала — приняла революцию. За что и получила срок в 1937 году: ее обвинили в шпионаже. Отсидела год в камере-одиночке. Я спрашивал: «Мама, как можно сидеть год в „одиночке“, еще и допросы — 13 суток без сна?» Она говорила: «Все, Миша, можно. Главное — воля! Каждое утро я драила камеру до блеска, а из спички сделала иглу, которой вышивала платочек». Этот платочек как реликвия хранится в нашей семье до сих пор. Тогда же посадили и мою слепую бабушку. Но Ежова сменил Берия — стали понемногу выпускать, и они вышли на волю.
Кстати, к бабушке в свое время сватался бедный студент с типичной еврейской фамилией Рабинович. Семья наша была зажиточной, и ему отказали. Знали бы, кому отказывают! Позднее этот Рабинович станет Шолом-Алейхемом! Но не отказали бы — и не появился бы на свет ваш покорный слуга.
— Вы родились в Ленинграде, но учиться поехали в Москву. Почему?
— Я поступил в Школу-студию МХАТа в 1952 году и таким образом «заделался» москвичом. На моем курсе занимались Женя Евстигнеев, Олег Басилашвили, Таня Доронина, Нора Максимова... На курс старше учились Галя Волчек, Леня Броневой, Игорь Кваша... На курс младше — очень сильный был курс — Олег Табаков, Валя Гафт, Женя Урбанский... За нами пришел Володя Высоцкий, с которым я познакомился на лестничной площадке во время перекура. В то время я уже был актером — снялся в первой своей картине «Убийство на улице Данте».
Во мне до сих пор живут два начала: ленинградское и московское. И это в каком-то смысле мое счастье, потому что питерская поэзия — несколько иная, нежели московская, несет в себе какой-то особый драматизм. С другой стороны, не могу представить себя без московского начала, без 1950-х годов — времен недолгих иллюзий жизни при Хрущеве, эпохи «позднего реабилитанса», когда мы были молоды и «солнцем была полна голова». Это ностальгия не по коммунальной квартире, а по нашей молодости и наивным надеждам о свободе. Позднее я отразил тот период в своем фильме «Покровские ворота», о котором мой друг Давид Самойлов написал так: «В этом фильме атмосфера непредвиденных потерь. В нем живется не так серо, как живется нам теперь». Это 1982 год.
В общем, все началось с того, что я начал читать стихи, видел успех, мне это доставляло удовольствие, я поступил в театральный институт с надеждой играть в театре и, если получится, в кино. Так оно и произошло. А потом я пришел в режиссуру.
— В театре вам повезло уже с первой ролью. Как вы попали на роль Гамлета к Охлопкову?
— Охлопков пригласил меня, после того как я снялся в первой своей картине. До меня Гамлета играл Евгений Самойлов, и спектакль был знаменит. Но в силу разных обстоятельств Охлопкову захотелось ввести молодого актера, и его выбор пал на меня. Это был чистый подарок судьбы!
1956 год был, пожалуй, самым счастливым в моей жизни. Счастливые периоды бывали и потом, но такого года больше не было! Только подумайте: сняться в кино у Михаила Ромма — картина идет во всех кинотеатрах страны по три месяца, и эти три месяца моя физиономия висит на рекламных плакатах! «Убийство на улице Данте» — не лучшая роммовская картина и не лучшая моя роль, но благодаря ей я сыграл и Гамлета. Мне 21 год. В двадцать два я еду в Канаду на Шекспировский фестиваль!
— «Гамлет» в свое время снился вам долгие годы. Теперь не снится?
— Если роль настоящая, она откладывает отпечаток на твою человеческую сущность. Поначалу ты вникаешь в роль, работаешь с партнерами, учишь слова — и вдруг эти слова волей-неволей из головы переходят в сердце, и ты начинаешь думать: «Что же они значат?»
Например, перед дуэлью с Лаэртом Гамлет признается Горацио, что не хочет идти на это состязание, чувствуя подвох. Горацио говорит: «Принц, не ходите!» Но Гамлет отвечает: «Знаешь, Горацио, и в гибели воробья есть особый промысел. Если не теперь, то, значит, потом. Если не потом, то, значит, теперь. Если не теперь, то все равно когда-нибудь... Пусть будет. Готовность — это все». И вот эти слова из роли переходят в тебя, человека. Я играл Гамлета три года и должен сказать, что всю свою дальнейшую жизнь мне снилась эта роль. И если меня попросить вспомнить ее наизусть, я вспомню.
«Гамлетом» я продолжал заниматься даже после того, как бросил его играть: создавал композиции, записывал пластинки, не так давно как режиссер сделал трехсерийную художественно-документальную картину «Играем Шекспира». Делал ее к своему 70-летию.
За свою жизнь я сыграл шесть шекспировских ролей — это достаточно много. Кроме Гамлета, играл Полония в другом спектакле в «Ленкоме», а у Петера Штайна — Тень отца Гамлета. И когда на пресс-конференции у меня спросили: «Какую роль вы теперь сыграете в вашей любимой пьесе?», — я ответил: «Роль черепа бедного шута Йорика».
Сыграл я и вторую знаменитую роль у Шекспира — короля Лира. Этот спектакль снят на пленку, и можно увидеть телевизионную версию. Это одна из самых любимых моих ролей. Потом я сыграл двух близнецов в кинофильме «Комедия ошибок». И не так давно, лет семь назад, сыграл Шейлока в «Венецианском купце» в Театре Моссовета. Хоть это далеко не положительный персонаж, но роль потрясающая. Если у Мольера Скупой только скуп, то Шейлок — и зол, и скареден, честолюбив, детолюбив. То есть у него много разных качеств. И тут мне помогло то, что я четыре года прожил в Израиле, знал немножко иврит. И придумал себе этого Шейлока рыжим, со щетиной, которую я мазал рыжей краской, и начал роль с того, чего нет у Шекспира — Шейлок молится. Ведь в пьесе есть проблема взаимной ненависти христиан и иудеев. Спектакль начинался под музыку, я выходил в церковном одеянии, с торой, и читал молитву на иврите.
На три серии «Играем Шекспира» мне дали всего 14 тысяч долларов. Год я работал, но добился, чего хотел: если Гамлет, то это и Самойлов, и Смоктуновский, и Лоренс Оливье, и Пол Скофилд, и Мел Гибсон, и Эдик Марцевич, и, конечно же, Володя Высоцкий. Никогда не забуду, как я пришел в Театр на Таганке и увидел Володю в роли Гамлета.
Володя — Гамлет? Это уже было странно, ведь Володя был невысокого роста. Еще поразило то, что спектакль начинался с пустой сцены, Володя сидел на фоне кирпичной стены в черных брюках, в современном черном свитере, а рядом стояла гитара... Сегодня мы ко всему привыкли, а тогда — Гамлет! При чем здесь гитара?! Это было потрясающе!
— Чему вы научились у Гамлета? Нашли для себя ответы на извечные вопросы о смысле бытия?
— В метафизическом смысле это сложнейший вопрос. А в бытовом? Стараюсь жить согласно своим убеждениям, так, чтобы совесть не особенно мучила, когда засыпаю и просыпаюсь. Стараюсь выполнять свой долг перед близкими, в том числе материальный; стараюсь быть честным в своем ремесле, стараюсь не играть и не ставить того, что мне не нравится.
К сожалению, с годами в голову приходят разные мысли, о чем Давид Самойлов писал так: «Я в даль ушел, мне было грустно, ушла любовь, прошло вино. И я подумал про искусство: «Да так уж нужно ли оно?»
— Что вы думаете на тему «Художник и власть»?
— Кто-то однажды сказал: «Если ты не интересуешься политикой — политика заинтересуется тобой». Но я все же человек отдельный: жил без тусовок, не был у власти, не был ни в одной партии, ни в другой, ни в третьей, никогда не делал этим себе карьеры. Никогда не любил деньги. Конечно, их надо зарабатывать — у меня пять детей и пятеро внуков, и надо кормить семью. Но я никогда не хотел быть богатым. Правда, и бедным быть не хотелось. Жил я скромно, нормально одевался: то в лыжный костюм — и галстук при этом, теперь у меня есть концертный клиф.
Если бы я любил деньги, то, наверное, как-то иначе построил свою жизнь: вступил в нужное время в партию, не веря в идеи, делал бы карьеру, получил бы дачный участок и так далее. Но я этого не любил. А любил, если честно, не считая родителей, детей и друзей, свою работу, за что многие жены меня упрекали — работа была моей главной женой и главной любовницей, как это ни эгоистично звучит. Это отнюдь не значит, что я жил монахом, но все было подчинено именно работе.
— Что для вас означает быть самим собой?
— Для начала надо бы разобраться, кто ты есть? А это очень трудно. Даю вам слово: я по сей день не знаю, кто я. Конечно, мы кое-что знаем о себе: хорошие мы или плохие. Но сути не знает никто. Знаю, что я очень тяжелый для себя человек. И бываю радостным по-настоящему только на сцене. Или с детьми. Или с друзьями, когда пью водку.
Что такое «я»? Это один из самых трудных философских вопросов. Я как-то спросил одного серьезного ученого, верит ли он в Бога? Он ответил: «Нет. Но одно меня смущает, и тогда я начинаю верить: я не знаю, что такое „я“». Это непростая мысль, но очень существенная. Ведь человек всю жизнь занят тем, что пытается понять, кто же он на самом деле?
Олексий-Нестор Науменко
