Когда говорят об Александре Захаровой, сразу вспоминаются обаятельная Фимка из «Формулы любви», вдохновенная пройдоха Саша из «Криминального таланта» и, конечно, «Серые волки», «Тонкая штучка», «Убить дракона», «Дом, который построил Свифт». А также ее театральные работы: Нина Заречная в «Чайке», Графиня Альмавива в «Женитьбе Фигаро», Полина в «Варваре и еретике», Екатерина Первая в «Шуте Балакиреве» и самая, на мой взгляд, яркая, но, как представляется, недооцененная критикой Юлия Тугина в «Ва-банке» — спектакле по «Последней жертве» А.Н.Островского. В театре Захарова играет в спектаклях своего знаменитого отца. Не знаю, как вам, а мне бесконечно жаль родственников режиссеров. К ним предъявляются какие-то неоправданно завышенные требования. Но и им актриса Александра Захарова, народная артистка России, дважды лауреат Государственной премии, обладательница премии «Хрустальная Турандот» и премии К.С. Станиславского, полностью соответствует. Договориться об интервью оказалось непросто — Александра Марковна упорно сопротивлялась.
— Почему отказываетесь от встреч с журналистами?
— Они очень много выдумывают. И еще существует такая закономерность — интересно только то, что говорят великие. К ним я себя не причисляю. Все, что сказано, к примеру, Фаиной Георгиевной Раневской, — меня просто завораживает. Даже самые несущественные детали. Но если то же самое повторит кто-либо иной, я останусь равнодушной. Любопытно ведь то, что рассказывает человек, который как личность тебя привлекает. Знаменитая фраза Раневской «Пионэры, идите в задницу» в устах другой актрисы прозвучит грубо и пошло. Такие личности, как Фаина Георгиевна, рождаются раз в сто, а может, даже в тысячу лет. Природа создает такую актрису, а потом долго-долго отдыхает.
Так что моя основная задача при встречах с журналистами — не проболтаться, не сказать лишнего. Держусь, как Штирлиц, хотя... все равно выбалтываюсь. К тому же в письменном изложении теряется интонация живой речи, а если еще два-три слова переставлены и столько же опущено, то и речь свою не узнаешь...
— Почему решили стать актрисой, связать жизнь с театром?
— У меня просто выхода другого не было. Я — закулисный ребенок, выросла в театре и не представляла, что есть какие-то другие профессиональные пути, кроме тех, что связаны с театром. Хотя помню один разговор с отцом на гастролях в Молдавии, куда меня, маленькую девочку, взяли родители. Я спросила папу, в какой профессии женщина может стать знаменитой. Марк Анатольевич ответил: «Балерина, певица, драматическая актриса. Пожалуй, все, потому что все остальное составляет исключения, подтверждающие правило».
— Вы и сейчас с этим согласны?
— Конечно. Женщина, правда, может занимать и высокие посты, и даже страной управлять, но для этого она все-таки должна «подтащить» в помощь мужские умы. Потому я и думаю, что все-таки управлять, руководить должен мужчина, не женское это дело. И потом — давно замечено, что женщины на выборах всегда голосуют против женщин.
Маргарет Тэтчер, Екатерина Вторая — это все те самые исключения, подтверждающие правило. Равно как и Галина Борисовна Волчек, которую я глубоко уважаю. Преклоняюсь перед ее замечательным театром, но и она — исключение: режиссура — профессия мужская. И Татьяна Лиознова — тоже исключение.
— Я далека от мысли, что работать в театре отца сладко и безоблачно. Зависть, вольная и невольная, разговоры и пересуды, да и перед родным человеком зачастую бывает гораздо сложнее открыться. Но есть и иная точка зрения: вы пришли в Ленком, потому что под крылом отца надежнее...
— Я пошла в театральный институт только для того, чтобы работать в Ленкоме, потому что была отравлена именно этим театром. После окончания Щукинского училища получила приглашения в пять театров. Горжусь тем, что меня настойчиво звал в Маяковку Андрей Александрович Гончаров. Но я пошла в Ленком, куда показывалась на общих основаниях, и сразу же вошла в массовку. Только через десятилетие выскочила из этого состояния.
Считала и считаю Ленком лучшим театром. Захарову подвластно многое: «Чайка» и «Фигаро», «Юнона» и «Шут Балакирев» — это совершенно разные эстетики. Марк Анатольевич — гениальный режиссер, и к родственным связям это мое убеждение не имеет никакого отношения. Поверьте.
— Верю, потому что знаю немало профессионалов, которые не замечены в родстве с Марком Анатольевичем, но считают его великим режиссером. Да и по-моему, Ленком — едва ли не единственный театр, обреченный на вечные аншлаги. Так что зрители тоже согласны. Не расскажете ли о своей последней работе?
— Безумно благодарна судьбе за роль Юлии Тугиной в недавней премьере «Ва-банк». Потому что это Островский с его удивительным языком. Его слова — такие русские, такие вкусные, такие теплые. Мы, к сожалению, уже так не разговариваем, общаемся по-другому. Хотя, может быть, я ошибаюсь, но мне не встречались такие люди. Чего стоит такое слово, как «пренебречь» или словосочетание «совсем обиженная». Не «всеми обиженная», а «совсем обиженная»!
— Мне кажется, что режиссура Марка Анатольевича — загадка, которую будут постигать еще много десятилетий. Только он может так осовременить классику, отсечь все второстепенное, придать стремительность и динамизм, добавить спецэффекты и современные аллюзии, но все это не уведет от первоначального смысла, а напротив, погрузит в его глубины. И еще — захаровские спектакли, как хорошее вино, не теряют своего вкуса.
— Театр — это режиссер. Как и кино. Можно быть удивительным, потрясающим актером и никогда в жизни не прозвучать, не сыграть своей роли, если не попадешь на своего режиссера. А ведь это — случай. Татьяна Ивановна Пельтцер говорила: «В актерстве девяносто девять процентов — везение». Она оставляла только один процент на талант. Мне повезло. Мало того что я работаю с Марком Анатольевичем, я еще и родилась в его семье.
Мы живем в ХХI веке, и наш способ восприятия мира, наше мышление изменились. Марк Анатольевич умеет так скомпоновать пьесу, что вытаскивает в ней то, что создано на века. И еще он постоянно требует избегать повторов. Чтобы было непохоже, чтобы не лезли фрагменты других спектаклей. Такого Чехова, Бомарше, Островского, как у Захарова, никогда не было. Ему знакомы какие-то секреты. Например, для того, чтобы заплакали во втором акте, надо, чтобы в первом обязательно расхохотались. Как он выстраивает мужские роли! Говорят, что можно обмануть в кино, на сцене обмануть нельзя. Думаю, это правда. На репетициях тебе выстраивают роль, а на спектакле выходишь на сцену и остаешься один на один со зрителем. И никакого спасительного киношного крупного плана не будет.
— Вы работаете быстро?
— К сожалению, нет. Я догнала какие-то мысли Марка Анатольевича по «Чайке» только года через два-три после выпуска спектакля. Очень надеюсь на то, что сейчас этот путь немножко сократился.
Когда мы репетировали Островского, я себе приказывала не плакать, сдерживать слезы. И Марк Анатольевич сказал замечательную фразу о том, что после Беслана смотреть на актерские слезы слишком трудно. Где допустимая грань актерства, где градация слез, переживаний? Когда ты видишь из хроники и документальных кадров, как существует человек, переживший трагедию, то думаешь о том, чтобы на сцене просуществовать эмоционально достойно и не скатиться в такую обидно-гнусную мерехлюндию на сцене. Чтобы потом не было обидно за напрасно пролитые слезы. Это очень важно на сцене, да и в кино, честно говоря.
— Как вы относитесь к сериалам?
— К сериалам отношусь очень хорошо, как и к актерам, которые умеют в них сниматься. Вообще считаю, что на ТV должны быть разные жанры. К тому же популярность дает телевидение, и правильно сказал Познер — раскрутить можно конский хвост.
— Какую свою роль считаете путевкой в серьезную актерскую жизнь?
— Если ваш вопрос подразумевает популярность, то ее дало, конечно, кино. Я благодарна Сергею Ашкенази, который пригласил меня в «Криминальный талант». Эта роль была сыграна на каком-то порыве. А на улицах меня стали узнавать после «Формулы любви».
— Театр — организм сложный, семья противоречивая. Есть у вас в театре близкие люди?
— Конечно, есть родственные души. Те, кому веришь, к мнению которых прислушиваешься. В театре, как в медицине: одному врачу веришь, другому — нет. Есть люди, которые всю жизнь с Захаровым, они напитались им, понимают его, заражены его театром. Их немало: Караченцов, Абдулов, Збруев. Абсолютно больной театром человек — Броневой, который говорит: «Если я не пришел в театр, значит — умер».
— Вы сейчас снимаетесь в кино?
— Закончена работа над совместной телевизионной российско-английской картиной «Неравный брак» режиссера Елены Райской. Это история актрисы, которая вышла замуж за иностранца. При разводе отсуживается ребенок — он остается с отцом, на той стороне. Такие сюжеты встречаются в реальной жизни. На мой взгляд, интересный сценарий. Мою маму играет Ольга Волкова. Партнер — англичанин, играл и понимал только по-английски. Было довольно трудно.
— Что больше любите — репетиции или спектакли?
— Репетиции и первые спектакли, когда в зале находится Марк Анатольевич. Мне очень важна его реакция. Когда я что-то хорошо сыграла, раздались аплодисменты, а его нет, для меня — трагедия. Тогда я полушутя говорю кому-нибудь из режиссеров — расскажите об этом Захарову. Хотя аплодисменты — вещь странная. Евгений Павлович Леонов говорил: «Если ты ушел со сцены под аплодисменты — значит, ты что-то не так сделал, где-то не доследил». Но все равно приятно.
Вот сейчас канал «Культура» снимал «Чайку». И вдруг в финале, когда мы с Димой Певцовым обнимаемся, начались аплодисменты. Никогда ничего подобного в этой сцене не было. А мы играем спектакль десять лет.
Понимаю, что это странно и вроде не по делу, но все равно ласкает слух.
— У каждого человека, который поступает в театральный вуз, да и не только в театральный, есть мечты. Они у вас осуществились?
— Не знаю. Я, с одной стороны, избалована ролями, а с другой — большую половину своей жизни в театре провела в массовке.
Но мне грех жаловаться. Начала с Офелии у Глеба Анатольевича Панфилова. Сейчас — Островский. Чего еще желать?
— То есть сегодня вы вполне счастливы?
— Смотрю на молодых артистов и думаю: какое счастье, что мне не двадцать лет! Вам, наверное, эта фраза кажется безумием? Но я нахожусь в состоянии, когда мне хорошо. Еще молода, но у меня есть уже какой-то опыт за плечами. Еще трясусь, выходя на сцену, но уже вижу окружающих на сцене. Понимаю, что могу, чего — нет. Я панически боюсь высоких слов, но испытываю в какие-то секунды ощущение полета. Мне хорошо. Время действительно золотое.
— В театре вы играли только классику да «Шута Балакирева» Григория Горина, тоже исторический сюжет. Не хотелось бы попробовать свои силы в современной драматургии?
— Таких пьес, чтобы захотелось сыграть, пока не встречала. Хочется играть классику — Чехова, Островского. Чем удивителен Островский? Марк Анатольевич на репетициях повторял нам, что он — наш Шекспир. Это, наверное, так, да не так. Я играла Офелию: она уходит за кулисы, там что-то происходит, она возвращается и рассказывает о случившемся, потом опять покидает сцену, где-то там, «за кадром», сходит с ума, затем приходит и рассказывает. Потом вновь ушла и утопилась. А у Островского все происходит на сцене: и влюбляешься, и разочаровываешься, и сердце рвется на части. Все — на глазах зрителей.
Даже у Чехова не так. Нина Заречная приезжает через два года и рассказывает о пережитом. В других «Чайках», которые видела, — это довольно крикливый приход к Треплеву. А здесь — люди просто сидят и разговаривают. В этом — правда жизни. Ведь чем страшнее ситуация, тем проще люди себя ведут. Как ни странно. У Хемингуэя замечательно сказано — давай, как в жизни, нарисуем картину: ураган, буря, гибнет корабль. А в жизни приходит телеграмма: ваш брат умер... И все. В жизни все страшное просто, к сожалению. Дети сидели на уроке, пришли террористы, подвесили мины — и все. Пострадавшие и рассказывают о пережитом простыми словами. Как это играть?
— Когда-то меня поразила фраза в вашем интервью — чем хуже в жизни, тем лучше на сцене.
— Наша профессия очень тяжелая и неблагодарная. Актеры — совершенно больные люди. Мы, как наркоманы, понюхали запах кулис, как цирковые — запах опилок. Актерство — зараза, которая попадает в кровь, и ты уже не можешь не репетировать, не выходить на сцену... Профессия к тому же унизительная, зависимая. Счастливы актеры Петра Фоменко, Марка Захарова — у них есть свой театр, своя мастерская, свой режиссер.
Недавно поздно возвращалась с одного спектакля, и меня подвозил шофер Марка Анатольевича. Я сказала: «Боже мой, как стыдно дожить до семидесяти лет и выходить на сцену для того, чтобы сказать пару фраз!» Это — унизительно для женщины, а уж для мужчины тем более. Хотя была Ольга Андровская, и, глядя на нее, никто не испытывал жалости, только — преклонение. Татьяна Ивановна Пельтцер до последних дней играла, часто забывала текст, и Александр Абдулов ей подсказывал, но ее не было жалко. Как дожить до актерской старости так, чтобы никто не испытывал к тебе жалости? Где найти, как воспитать чувство актерского достоинства? Вот я и говорю водителю: «Как бы суметь вовремя уйти?» А он отвечает: «Да ты доживи сначала!» А я-то все время думаю, как бы стать многослойным пирожком, а не лепешкой с тонкой начинкой? Чтобы за тобой был один, второй, третий план, чтобы ты не был сразу вычисляем и предсказуем. Хочу стать актрисой, которая не боится своего возраста.
Что для этого надо — может быть, книги, мысли, а может быть, окружение. А может быть, надо быть несогласной с этой жизнью? Не знаю, что надо. Мне кажется, что декабристов среди нас почти не осталось. Говорю «почти», потому что хочется верить, что они где-то есть. Иначе жить не хочется. Хорошие люди есть, но так, чтобы при полном благополучии выйти на Сенатскую площадь?! Не знаю...
Что касается актера, то чем хуже ему в жизни, тем лучше на сцене. В этом я уверена. Чем больше ты переживаешь, страдаешь в личной жизни, тем интереснее будешь на сцене. Страдания есть основа жизни духовной. Это правда, ведь все свои переживания ты выносишь на сцену. Надо, чтобы было чем играть. Как у Островского в «Лесе»? Несчастливцев говорит Аксюше: «Дитя мое, ты знаешь больше других; ты знаешь бури, знаешь страсти...» Чтобы стать актрисой, что-то должно порваться, должны быть боль и какая-то несовместимость с жизнью. Это — по великому драматургу. Я — присоединяюсь.
— Что вам интересно в театре — вас часто можно увидеть на московских спектаклях?
— Очень нравятся спектакли Мастерской Фоменко, интересно ходить в Современник, с большим удовольствием смотрю спектакли в МХТ, любопытны работы режиссера Серебренникова.
— Вы играете только в спектаклях Захарова?
— Сейчас — да, но начинала у Панфилова.
— А нет желания поработать с другими режиссерами?
— Меня не так давно приглашал хороший режиссер (не буду называть имени), но я не пошла. Не считаю, что очень-то владею профессией.
— Позвольте уличить вас в лукавстве...
— Нет-нет. Знаете, как Марк Анатольевич делает замечания? Приблизительно так: «Все хорошо, но можешь здесь вот так. А вот здесь — так». Он точно и конкретно говорит — всем, конечно, а не только мне. И у него хочется учиться. А тут надо прийти в какую-то антрепризу и за короткий репетиционный период что-то выдать?..
Марк Анатольевич — это настоящая, большая школа, которая не заканчивается с получением диплома. Есть актеры захаровские, фоменковские, были эфросовские, гончаровские. Захаров создал удивительный театр-школу, театр-мастерскую, где есть первое поколение, которое он вырастил, и все его представители до сих пор хотят с ним работать. К нему на седьмом десятке лет пришла Пельтцер, покинув театр, в котором проработала всю жизнь! Начать новое дело в такие годы — это подвиг. У нас в театре, к счастью, есть такой титан, как Броневой. Вот — человек, за которым стоят образы многих людей, вспоминаются разные годы, мысли, переживания! Он может выйти и ничего не говорить, просто посмотреть в зал, и за ним сразу будет интересно наблюдать. Это высочайший класс. Захаров сумел вырастить второе поколение. Более того, он создал и третье поколение, многие из которого — Сережа Фролов, Олеся Железняк — уже известны.
— Кто из партнеров по сцене вам близок?
— Я благодарна Александру Викторовичу Збруеву, с которым мы сейчас играем «Ва-банк». Он непредсказуемый, странный. Смотрит насмешливыми, улыбающимися глазами, и непонятно, что за ними. У него удивительно четкая, точная своя жизненная позиция, и она видна на сцене. С ним очень интересно. К сожалению, мы все ориентированы на голливудских актеров, и Збруев — причудливая смесь Николсона и Аль Пачино. Вот такое у меня от него ощущение. Потом у него есть редкое качество — рядом с ним всегда ощущаешь себя женщиной. Есть мужчины, у которых это качество отсутствует. Рядом с таким партнером становишься бесполой. Может быть, это мужской взгляд на женщину — не знаю, как объяснить. Со Збруевым на сцене бывает и некомфортно, и странно, но при этом очень хорошо.
— Вы назвали театр Захарова — школой. В том, что Марк Анатольевич долго не давал вам ролей, был какой-то урок?
— Об этом лучше спросить у него. Считаю, что слишком долго не делала ничего. Женский век короткий: пожилая женщина — это уже пожилая, а пожилой мужчина — еще мужчина... Но были тогда другие артистки, другие роли, в которых он меня не видел.
— Во времена молодости ваших родителей существовало братство — Ширвиндт, Миронов, Захаров, Горин. Сложилась ли такая дружеская компания у вас?
— У меня есть друзья, но их немного. А такая компания, как была у родителей, и не может сложиться, это — редкость. Кто был в этом тандеме? Андрей Миронов — на мой взгляд, лучший актер, который мог бы легко вписаться и в европейское, и в голливудское кино. Универсальный актер с удивительным трагедийным началом, которое было использовано Захаровым в «Доходном месте». При этом он мог быть ироничным, несерьезным, остроумным. Во всех проявлениях — тончайший вкус, на него хочется смотреть и смотреть. Обожаю «Двенадцать стульев», хотя в этой картине есть длинноты, но дуэт Папанов — Миронов — это сумасшедшая, сверхъестественная актерская пара. В той компании был отличный режиссер Захаров, не самый плохой драматург Григорий Горин и не самый простой человек — Александр Анатольевич Ширвиндт. Непростое было братство. Люди необыкновенно одаренные, знаковые имена.
Мои родители дружили с Алексеем Арбузовым. И он рассказывал, что у него было такое развлечение — вместе с Валентином Плучеком сидеть на балконе и надувать мыльные пузыри. Арбузов — великий драматург, к которому будут еще возвращаться и возвращаться, такой чистый, романтический. Одна «Таня» чего стоит! А Плучек — создатель театра. Не думаю, что им было бы интересно надувать пузыри с соседом Тютькиным. Все дело — в компании.
Друзья отца вспоминали, как он перелезал на ходу из машины в машину, когда те шли рядом и ехали на приличной скорости куда-то за город, на дачу. Им было весело. Андрей Миронов на крыше машины отбивал чечетку. Я сейчас этого даже представить не могу — страшно. Как можно было так рисковать собой — есть жена, маленький ребенок, — не с ума ли сошли?
— Может быть, время было хоть и непростое, зато более раскрепощенное, и все шло от него, от времени?
— От таланта. Можно собраться большой компанией. Будет шумно, вкусно, много можно кричать, рассказывать анекдоты, громко разговаривать, но это не значит, что будет весело. Вот сейчас есть такое заезженное слово — «самодостаточный». Говорят: он такой самодостаточный, ему никто не нужен. Они же были людьми, которые нуждались друг в друге, фонтанировали шутками и относились к себе несерьезно. Они никогда не были уверены в успехе. Андрей Миронов не мог смотреть «Бриллиантовую руку» на премьере. Он выскакивал из зала, был зеленый, повторяя: «Не знаю». Олег Борисов показывал материал фильма «За двумя зайцами» моим молодым родителям в каком-то провинциальном уральском городе и говорил, как ужасно все, что он сыграл, и он не знает, что ему теперь делать... Они кидались друг к другу по первому зову и даже до него, раньше. Чувствовали друг друга, поддерживали. Такие были люди.
— Сейчас, конечно, иные времена, иные нравы...
— Время спрессовалось, жизнь изменилась, другой век, другое тысячелетие, другая эпоха. Жить надо осторожно и внимательно. К сожалению, за все приходится расплачиваться. За все хорошее и за все плохое. За плохое — понятно, но почему и за хорошее?
Сейчас — все короли, все состоялись. Все звезды. Замечательна «Фабрика звезд», но как бы не сойти с ума от этого конвейера... А как распознать ту грань, тот момент, когда теряешь ориентиры? Ведь падение начинается с каких-то неприметных мелочей.
У меня есть любимый анекдот начала перестройки. Черт встречается с новым русским и просит его продать душу. Человек отвечает, что готов, но за машину цемента. Так и сговорились. Черт пообещал, что завтра в пять утра у дачи будет стоять машина с цементом. Новый русский говорит: «Я тебе всего лишь душу? Чувствую, ты меня где-то кидаешь, а где, понять не могу...»
Все переворачивается — и слова можно все перевернуть так, что и не узнаешь собственных слов. Поэтому очень страшно давать интервью и страшно что-то рассказывать о себе. Впрочем, мы вернулись к тому, с чего начали...
Беседу вела Елена Федоренко
