28 августа исполнилось 60 лет Юрию Беляеву — одному из представителей постепенно исчезающей с наших сцен и экранов «породы» настоящих мужчин. Может быть, на характере и своеобразии актерского почерка Юрия сказалась достаточно суровая жизненная школа, которую он прошел до того, как стать артистом: работал на заводе, служил в армии, был инструктором ДОСААФ, грузчиком в постановочных мастерских МХАТа, дворником (в одном интервью рассказал, что вставал в 4 утра и колол лед на Арбатской площади).
Попавшая в Юрия театральная «искра» в подмосковном «Ступинском театре-студии молодых» под руководством О.А.Ливановой решила его судьбу: упрямый парень с четвертого раза добился цели и поступил в Щукинское училище. После его окончания стал работать в знаменитом Театре на Таганке, сниматься в кино. Юрий Беляев всегда был активно занят в «таганском» репертуаре, но, судя по всему, результатами работы в своем театре не вполне удовлетворен. Артиста «потянуло» на сторону: уже много лет он сотрудничает с Михаилом Левитиным и за это время в Театре «Эрмитаж» сыграл несколько примечательных ролей: Федю Протасова в «Живом трупе», политического провокатора Евно Азефа в «Анатомическом театре инженера Евно Азефа», Даниила Хармса в спектакле «Белая овца».
В его кинематографическом послужном списке такие известные фильмы, как «Порох» В.Аристова, «Единожды солгав» В.Бортко, «Моонзунд» А.Муратова, «Дело Сухово-Кобылина» Л.Пчелкина, «Цареубийца» К.Шахназарова, «Пьеса для пассажира» и «Слуга» В.Абдрашитова, многие другие. За «Слугу» вместе с другими создателями фильма Юрий Беляев был удостоен Государственной премии СССР.
Его харизматические киногерои, среди которых Клюев в «Слуге», адмирал Колчак, граф де Монсоро, православный священник в «Спасе под березами», очень не похожи друг на друга. Но в них есть и общие черты: суровость нрава, жесткость и даже некоторая мрачность. Юрий Беляев считает, что такой кинематографический имидж ему навязан, но при этом уверен, что все его герои — это он сам. Хотя иногда, увлекаясь и утрачивая строгость своего облика, может заразительно захохотать и весело пошутить. А когда речь заходит об ушедших друзьях, глаза его предательски увлажняются, чего он немного стесняется. Такой жанр, как интервью, Юрий Беляев не любит. Однако на нашу беседу все же согласился.
— Юрий, многие ваши коллеги утверждают, что кино — менее серьезное искусство, чем театр. А вот один знаменитый французский актер сказал недавно, что актеру в театре легче, чем в кино. Потому что в театре ты должен «нести» в себе персонажа только в течение трех часов, а в кино — на протяжении всего съемочного периода. Вы с этим согласны?
— Я ни разу в жизни не был французским актером. И ни разу не находился в обстоятельствах, в которых был он. Французское кино и по процессу, и по результатам значительно отличается от российского. А что касается вашего вопроса, то каждый конкретный случай надо разбирать отдельно. Иначе мы столкнемся с очень солидной погрешностью. Исходя из своего опыта, я не возьмусь вывести какую-то закономерность. И вообще — для чего меряться: что сложнее, а что легче?
— Мне интересно, как происходит рождение ваших персонажей на экране и на сцене...
— Старинное мое рассуждение, может быть, и ошибочное, заключается в том, что драматический актер — это всемогущий актер, специалист, у которого широкий исполнительский диапазон, который подвержен изменению со временем по мере прихода опыта, появления нового материала, нового режиссера. Это изменение — самообразующийся, самовоспитывающийся, самооснащающийся процесс. Но когда я начал сниматься, то понял, что кино — это для типажей. Тут не надо быть артистом, не надо оканчивать институт, достаточно быть типажом.
Человек может прийти с улицы и сыграть что-то лучше меня, потратившего огромное количество лет на освоение профессии. И это не обидно, не оскорбительно. Кино и театр в одинаковой степени — это зрелища, которые должны быть понятны человеку, не владеющему языком, на котором мы, актеры, разговариваем. Таких фильмов и спектаклей очень мало. Что касается кино, то известен факт, что кто-то из великих итальянских режиссеров управлял актером в кадре под диктовку через наушники. Я встречал режиссеров, которые не дают даже сценарий читать. У одного из таких я отказался сниматься.
— Если не секрет, кто это был?
— Питер Гринуэй. Но я отказался от работы с ним вовсе не по тем соображениям, которые высказал выше. Мне не хотелось играть персонажа, которого мне предложили. Это был такой набор стереотипов о мафиозно-тоталитарных русских комплексах. Мне показалось, что русскому артисту негоже в этом участвовать. Извините за высокопарность. Но сам Питер Гринуэй, несмотря на то, что он «не мой» режиссер, — очень интересный специалист в области кино. И я жалею, что отказался от этой работы в том смысле, что мне было бы очень интересно поработать с ним на площадке.
— Значит, если бы не этот ужасный персонаж, вы бы согласились работать с режиссером, который не дает актеру читать сценарий?
— Да, ведь актер не всегда должен сознавать то, что он делает. Я помню скандал, который произошел у меня с моим другом Витей Аристовым, который сделал очень важную и дорогую для меня картину «Порох». Когда в очередной раз из-за штормового предупреждения нельзя было снимать, мы шли по пирсу в Кронштадте, я по неопытности стал приставать к Вите со своими «искусствоведческими» предложениями по поводу персонажа и по поводу причинно-следственных связей событий. Я не могу повторить текст, который я услышал в ответ. И мы в этот момент с ним почти поругались. Но с этого началась дружба. Жаль, что Вити уже нет в этой жизни. Он — один из моих друзей и учителей. Жизнь моя без него беднеет. Как и без Саши Кайдановского, Давида Боровского...
— Но, слава Богу, живы-здоровы многие люди, которые оказали на вас определенное влияние в профессии. Это и Юрий Петрович Любимов, в театре которого вы сыграли много хороших ролей, и Михаил Левитин...
— Что касается ролей в Театре на Таганке, то не могу согласиться с вашим утверждением, что я там сыграл много ролей. Я в этом театре в большей степени был наблюдателем, чем участником. Своих ролей у меня две, а все остальное — это срочные вводы. В расчете на артиста Беляева в Театре на Таганке не было задумано и поставлено ни одного спектакля. Я не оказался на счастливой тропинке, и мне не сильно повезло с ролями в этом театре.
— Известно, что вы, работая в Театре на Таганке, были председателем профсоюзного и потом даже партийного комитета. И, говорят, в 80-е годы боролись за то, чтобы оградить Любимова от нападок партийных органов?
— Только не надо надевать на меня «клифт» диссидента и борца с коммунистической партией и советской властью. Я бы очень хотел примерить эту «одежку», но не стану этого делать, зная, как это смешно выглядит в случае с некоторыми моими коллегами. Да, в год отъезда из страны Юрия Петровича я дал согласие стать председателем партийного бюро театра. К моему большому сожалению, к этому времени я уже заигрался в отношениях с социумом, партией и властью. В том смысле, что потерял некоторую бдительность, потому что я был посредником между коллективом и некоторыми официальными инстанциями. Я был также посредником между Юрием Петровичем и коллективом.
Моя позиция по отношению к Любимову была простая: максимально не мешать. По отношению к коллегам — максимально помогать: материально ли, защитой ли от Юрия Петровича, от судебных органов. Старался отстаивать те мизерные подачки, которые доставались работникам театра от власти. А заигрался — потому что плохо представлял, с кем имею дело. Но на противоборство партийно-советскому аппарату я не был способен, тем более тогда. Я просто пытался хоть что-то делать. Иногда Юрий Петрович звонил мне домой и просил прийти в райком партии, куда меня не приглашали. И я, зная, что меня даже не пустят в кабинет, все же шел, чтобы поддержать Любимова. И в наших отношениях была определенная доверительность. К сожалению, она не носила творческого характера. Но мне было понятно, что я — человек, который может не помешать в этой ситуации. И я дал согласие на то, чтобы защищать интересы коллектива как минимум в райкоме партии.
А потом меня припугнули, и я испугался. Нас с директором Николаем Дупаком вызвали в райком партии, и зам. по идеологии сказала: «Или вы исключите Любимова из партии сами и уволите его с работы, или это сделаем мы, но тогда уже Театра на Таганке не будет». Я подумал, что возьму грех на себя ради сохранения театра. И полагаю, что все же испугался и сделал то, что они от меня хотели. Считаю себя виноватым до сих пор, удивляюсь, как Юрий Петрович не только не отвернулся, но стал относиться ко мне более доверительно. И это был еще один потрясающий урок, который я получил от Любимова.
— Вернемся к творчеству. Итак, не будучи удовлетворенным работой в Театре на Таганке, вы согласились на сотрудничество с Михаилом Левитиным? Как получилось, что в вашей жизни сочетаются такие не похожие друг на друга театры?
— В Театр «Эрмитаж» я попал «с подачи» замечательной Любы Полищук, которая, работая в антрепризных спектаклях, почувствовала груз издержек профессии и попросила Левитина поставить для нее спектакль. Стали искать партнера. Я оказался одним из претендентов. Это совпало с моими попытками «разрулить» отношения с Театром на Таганке. У меня в тот момент частенько возникали мысли бросить театр вообще. Но предложение Левитина мне показалось привлекательным. К сожалению, наш эксперимент был реализован лишь частично.
— Почему?
— Потому что я не стал соавтором, остался лишь исполнителем. Несмотря на то, что сыграл там интересные для меня роли.
— Вам не достаточно, что о вас говорят окружающие?
— Достаточно для чего?
— В конце концов для того, чтобы ощущать себя... полезным жителем Земли.
— Нет, я не воспринимаю так тех людей, которые смотрят то, что я делаю. Во-первых, я этого не знаю. У меня нет своих фанатов. Мои отношения со зрителем весьма непростые и осторожные. Это — часть отношений, которая мне для работы не нужна. Это — оценочная категория, которая хороша или не хороша для самих зрителей. Ведь зрительный зал по теперешним временам — это потребитель, который приходит приобретать продукт, с которым он может обойтись по своему разумению. У меня во время спектакля иногда возникает непреодолимое желание уйти со сцены. Потому что мне приходится иметь дело с людьми случайными и не годящимися для театра в качестве зрителей. Если мы с вами начнем обсуждать эту часть профессии, то, пожалуй, я очень скоро перестану поддерживать тему. Мне это неинтересно.
— А что интересно?
— Я не вспомню автора этого выражения, услышал я его впервые от Юрия Петровича Любимова. Примите эту формулировку в качестве образного полуанекдотического примера системы ценностей. Одаренный человек — это тот, кто попадает в цель из десяти раз девять. Талантливый — десять из десяти. Гений попадает в цель, которая никому не видна. Мне интересно как можно точнее попасть в договоренность с режиссером. Я за свою жизнь еще ни разу не являлся источником идеи, которая потом была бы воплощена в театре или в кино. Значит, я — типичный исполнитель. И обязан содержать свой «инструмент» (то есть голос, дикцию, реакцию, мышцы, способность к импровизации) в наибольшем порядке. Точно так же, как любой музыкальный инструмент.
Потом приходит автор идеи, то есть режиссер. И моя функция заключается в том, чтобы постараться не разрушить созданный режиссером мир. Вот в этом направлении мне интересно было бы что-то делать. Если мы возвратимся к термину «соавторство», то дальше наступает такая фаза, когда я могу позволить себе от имени персонажа вольно и свободно совершать поступки, не предусмотренные режиссером или автором сценария. Но они будут находиться в логике персонажа. Этот период в театре наступает обязательно, бывает это и в течение съемочного периода. Но это чаще всего наступает тогда, когда 50 — 60 процентов материала уже отснято.
Были такие случаи с моими друзьями — кинорежиссерами, когда они говорили: «Я включу камеру, а ты... ну что-нибудь сделай». То есть просили дать им актерский дубль с моим содержанием. (Хотя я не исключаю того, что это была некая режиссерская игра.) И тогда возникает фантастическое ощущение, хорошо известное спортсменам и балетным артистам, когда ты абсолютно владеешь мышцами, когда тебе надо сдерживать свои собственные силы. Происходит выброс адреналина, неравноценный актерству, а значительно более высокий.
— Я думаю, что режиссерам с вами непросто...
— Почему?
— Да потому, что вы далеко не простой исполнитель, каковым себя все время называете.
— А вы спросите тех режиссеров, которые со мной работали, они вам скажут. Я не люблю этот жанр — интервью, потому что приходится говорить «о себе любимом». А я отношусь к себе не любвеобильно. Да и к своей профессии — тоже. А послушать тех людей, с которыми я поработал, да еще не в комплиментарном тоне мне было бы любопытно.
— Вы производите впечатление человека интеллигентного, остроумного и мягкого. А ваши киногерои в основном — суровые, жесткие, если не сказать — жестокие, люди. Как и герои Владимира Высоцкого, они практически никогда не улыбаются. Почему?
— Мне навязано амплуа. Я его не выбирал.
— Не хотелось бы вырваться «из круга»?
— Скажите, кому из режиссеров придет в голову позвать артиста Беляева на комическую роль?
— Думаю, никому.
— Ну вот и все! Значит, вы с ними заодно.
— Нет, ей-богу, чувствуя ваши потенциальные возможности, будь у меня камера и деньги, я бы вам предложил какого-нибудь персонажа commedia dell’arte!
— Вашими бы устами да режиссерам мед пить. Я бы не возражал попробовать расширить свои возможности, но, думаю, что время утеряно.
— Вы много снимаетесь в сериалах, которых некоторые ваши коллеги брезгливо чураются. Не примите это как примитивный комплимент в свой адрес, но вы и там стараетесь работать «до полной гибели всерьез». Всегда ли оправданны такие жертвы?
— Есть еще один урок, преподанный мне Юрием Петровичем Любимовым. Он сказал: «Старайся делать свое дело так, как будто бы тебе его поручил сам Господь Бог». Можно ли с Ним — вполсилы? Или просто «не до...»?
— А потом после съемочной смены попадать в больницу — можно?
— А, вы об этом... Ну о болезнях лучше не разговаривать, потому что это значит — укреплять силу их воздействия на тебя. Ну да, один раз расплатился, оказался в реанимации. Что ж, бывает... У гаишников это называется «не справился с управлением». Но в этом не были виноваты ни персонаж, ни профессия, а только я сам. Потому что окончательно испортил отношения с профессией, с театром, был зол и обижен на всех. А, как известно, инфаркт — это болезнь обиженных. Такой маленький, аккуратненький жареный петушок подошел и клюнул. Спасибо петушку за предупреждение!
— В последнем вопросе — опять цитата из вашего интервью: «Мечты в виде персонажа у меня давно уже нет». Но какие-то актерские мечты, наверное, все же есть?
— Реальной мечты нет, многое я уже не смогу сыграть, даже учитывая условность такого искусства, как театр. Мне по-прежнему интересно быть равным среди лучших. Но это — фантастическая ситуация...
Беседу вел Павел Подкладов
