Избранные для концерта произведения укладывались в красивую художественную концепцию. В традиционные дни памяти С.В.Рахманинова пианист Николай Демиденко и Марк Горенштейн решили сыграть шедевры, обозначив ими временные рамки раннего и зрелого творчества гения: последний фортепианный опус — рапсодию на тему Паганини (сочинение 1934 года) и Первую симфонию (1895). В качестве жанрового интермеццо прозвучал Второй концерт для фортепиано с оркестром Дмитрия Шостаковича.
С самых первых нот рапсодии роли оркестра и солиста распределились с весьма ощутимой для слушателя определенностью: Марк Горенштейн и его оркестр продемонстрировали полную готовность следовать за пианистом, его решениями, никоим образом не мешая тому показать все свои исполнительские возможности. Сдерживая собственные художественные амбиции, дирижер проявил достойную дипломатичность, о которой многие солисты могли бы только мечтать. К сожалению, Николай Демиденко не желал брать бразды правления в свои руки. Манеру игры этого пианиста отличают точный, суховатый, но объемный звук (почти клавесинный), отточенность деталей, выверенность динамических оттенков. Всем этим безусловным достоинствам в минувшем концерте не хватало лишь одного — внутреннего огня и энергии. Создавалось впечатление, что Николай Демиденко физически очень устал и в преодолении собственной вялости и инертности, с коими пианист, нельзя не отметить, боролся как мог, сил на то, чтобы вести и собственную, и оркестровую линии, уже не хватало. В тех эпизодах, когда главная роль волей автора переходила к оркестру, пианист, казалось, вздыхал с явным облегчением, позволяя себе передохнуть. И в эти моменты слушатели могли оценить широкое дыхание рахманиновской мелодики.
Второй фортепианный концерт Шостаковича в большей степени отвечал внутренним пристрастиям пианиста и более соответствовал характеру его игры. Но мешали все те же отстраненность и безынициативность, столь не подходящие упругой, жизнерадостной музыке концерта, что скрыть их в ставших статичными крайних частях было просто невозможно. По контрасту с Allegri начала и финала, впрочем, совершенным откровением стала хрустальная лирика второй части, в которой оркестр и пианист наконец обрели равновесие и свойственное хорошим партнерам единое ощущение целого.
В симфонии Рахманинова Марку Горенштейну уже не было нужды соблюдать политес: он стал главным действующим лицом. И надо отдать должное маэстро, в трактовке этого сложнейшего произведения ему удалось добиться главного — сыграть все части в одном ключе. При некоторой преувеличенности, шедшей от горячего желания донести до публики все, что было задумано и тщательно отработано, а иногда и прямолинейности (Горенштейн следовал за авторским текстом с буквоедской скрупулезностью, давая волю оркестровой стихии в кульминационных моментах, добиваясь едва слышного, истаивающего звучания на piano), у коллектива получилось преподнести это сочинение как яркий пример раннего творчества Рахманинова. Как сочинение выдающегося музыканта, еще чуть-чуть робеющего перед авторитетом великого симфониста Чайковского (и потому не освободившегося до конца от его влияния), но уже нашедшего свой путь в искусстве.
Елена Чишковская
