«Геликономания» в концентрированном виде
Если когда-нибудь вам захочется поставить музыковеда в тупик, спросите его, что общего у Глинки и Пуленка. Он, скорее всего, виду не подаст, но растеряется не на шутку. Это и неудивительно: ответить на такой вопрос можно, только побывав на гала-концерте «Геликономания», который состоялся в день рождения театра — 10 апреля. Свое одиннадцатилетие «Геликон» отметил феерическим концертом-спектаклем — «его грехов разбор оставим до поры, и восхитимся красотой игры».
Описать, что там происходило, так же трудно, как пересказать анекдот или капустник. Говоря кратко, оркестр, оперная и балетная труппа, режиссер — Д. Бертман — и дирижер — В. Понькин — профессионально повеселились.
С тех пор как театр перестал быть реалистичным, неизмеримо вырос авторитет пресловутых «режиссерских находок». В этой ситуации головы несчастных режиссеров днем и ночью заняты поиском — где бы что-нибудь найти. А так как модернизм и авангард уже пресытили нас изрядным количеством «приемов», то даже такая задача, как веселый концерт к дню рождения, становится все более трудной: чем больше нашли, тем меньше осталось. Так можно рассуждать дома, печально тоскуя о заре театрального искусства. Однако вся эта безукоризненная логика мгновенно рушится на пороге «Геликона». Должно быть, на репетициях здешний режиссер Д. Бертман напоминал Деда Мороза: каждому такту музыки он подарил не одну какую-нибудь идею, а целый их букет. Более того, это были не бесполезные выдумки вроде появления мебели из-под сцены, а по-настоящему остроумные «трюки», выпускающие на волю добродушный юмор — тот юмор, который давно просвечивает в условной реалистичности старого театра. Вообразите себе, например, Людмилу (Т. Куинджи) — в немыслимом зелено-золотом костюме, не то восточном, не то просто фантастическом, — нежно распевающую каватину «Скучно мне, родитель дорогой» в телефонную трубку! Может быть, перед сочинением оперы «Человеческий голос» Пуленк увидел во сне нечто подобное?
И таких «проделок» было великое множество. Титры шли бегущей строкой, докучливая партия ведущего оказалась вовсе упразднена, а номера концерта переливались один в другой, как в старых итальянских пастиччио. Несмотря на то, что каждый солист пел в основном не более одного номера, сцена от начала и до конца спектакля была полна артистами: зачем уходить за кулисы, если можно приятно провести время на виду у всех. Соответственно, каждый из них успел за один вечер сыграть одну-две «поющие роли» и несколько немых — и эта обильная пантомима была столь же увлекательна, сколь забавна.
Грациозная Норма (Е. Вознесенская), кутаясь в толстую красную шаль, предавалась очарованию своей арии, в то время как дирижер, покинув оркестр, пробирался к ней сквозь густозаселенный партер. Достигнув нужной точки и хорошо прицелившись, он бросил ей цветок и возвратился к пульту. А уже через несколько номеров красная шаль Нормы на том же балконе превращалась в пролетарское знамя, на фоне которого Фарлаф (М. Гужов) грозно восклицал: «Близок уж час торжества моего, ненавистный соперник уйдет далеко». «Где же стиль эпохи?» — спросите вы. Его нет, и, значит, нет того «алиби», которое заранее предопределяет и мизансцену, и жест, и костюм. Нет бегства от реальности в эпоху действия, а есть легкий и уверенный шаг от действия к нашей реальности.
Анна Андрушкевич
