Интервью с Владимиром Байковым
Никто из русских певцов не спел столько партий в операх Вагнера — целых 10! Мало кто из признанных оперных артистов может похвастаться таким разнообразным репертуаром в камерной музыке — от Баха, Брамса до Глинки, Балакирева, Мусоргского, Чайковского, Танеева, Мясковского. С одним из самых разносторонних современных певцов Владимиром Байковым беседовал Михаил Сегельман.
— Ты все время удивляешь репертуарными, стилистическими «прыжками» — от Вагнера до Вайнберга в опере, от Глинки до, опять же, Вайнберга в камерной музыке. Для тебя это внутренняя или внешняя необходимость (карьера, продвижение)?
— Понимаешь, это же не одновременно происходит. Я все время набираю — одно, другое… В прошлой ситуации, когда было больше свободы передвижения, все соединялось — карьера, зарабатывание денег и, конечно, возможность спеть то, что в России я не спел бы. За прошедшие годы я несколько устал от оперы как процесса. Я говорю обо всех этих сторонах, связанных с постановкой, взаимодействием многих людей, чрезмерной (иногда) регламентированностью (в Гамбурге изволь являться как штык каждый день в 10 утра).
При этом я прекрасно понимаю, что будь сейчас ситуация нормальной, я бы вернулся к прежнему образу жизни. С этой точки зрения Балакирев и Мясковский, о которых ты говоришь, — внутренняя необходимость, но, понятно, камерной музыкой денег не заработаешь. С другой стороны, опера дисциплинирует. Ну, к примеру, знаешь, что тебе вскоре Вотана не петь — и не распеваешься до верхнего «соль»… Хотя вот позавчера в Смоленске мне его нужно было брать в «Отчалившей Руси» Свиридова.
Вообще я вспоминаю, что в Московской консерватории некоторые мои соученики немецкую Lied впервые пели на третьем или четвертом курсе — только потому, что в учебном плане стоит. У меня перед глазами всегда были примеры таких универсальных артистов, как Ирина Архипова и Евгений Нестеренко. Да и вообще камерную музыку у нас было принято петь: например, у такого, на первый взгляд, сугубо оперного артиста, как Александр Пирогов, в репертуаре были романсы Метнера.
— Ты вышел из технической среды, окончил основной курс и аспирантуру Российского химико-технологического университета имени Менделеева. Как объяснить сегодняшнему технарю-скептику нужность искусства, в котором и критерии оценки размыты, и вообще все зыбко?
— Возможно, ты ждал другого ответа, но я не очень верю в то, что нужно это объяснять. И, в общем, скептически отношусь к так называемой популяризации вроде Трех теноров и Степана Хаусера (виолончелист, вместе с Лукой Шуличем составляют знаменитый в социальных сетях дуэт 2CELLOS — прим. ред.). Я верю только в индивидуальный путь, и как это происходит у каждого конкретного человека, иногда трудно объяснить. С одной стороны, если вспомнить моих однокурсников по Менделеевке, — ни у кого из них не было ситуации «не могу жить без искусства».
А с другой стороны, — есть такие примеры, как Александр Иванович Гусев. Выпускник советского физфака МГУ (это же заоблачный уровень!), который затем стал театроведом, окончил ГИТИС, знаменитый завлит Большого театра, продюсер и один из самых уважаемых людей в музыкально-театральном мире. Вот недавно мы с тенором Леонидом Бомштейном и пианисткой Мариной Белашук спели редко исполняемый вокальный цикл Георгия Свиридова «Страна отцов», и я испытал волнение, узнав, что в зале сидит Александр Иванович! Я его никогда не спрашивал, как случился в его жизни этот кульбит.
— Певец и инструменталист напоминают мне то ли разные планеты, то ли мужчину и женщину: во взаимодействии рождается что-то новое. Чему инструменталист может научиться у певца, в общем, понятно — хотя бы из хрестоматийного примера Шопена и Беллини. А чему ты учишься у инструменталиста?
— Сразу на ум приходит Шаляпин, который, как он говорил, учился звуку у виолончели. Очень многому. Фразе. Дыханию. Вот тебе свежий пример: недавно переслушивал нашу запись с флейтистом Станиславом Ярошевским и, опять же, Мариной Белашук. Это седьмой номер «Петербургских песен» Свиридова на стихи Блока, он написан для баритона, фортепиано и скрипки, но у нас была флейта. Смотрю я, как Станислав берет дыхание, и думаю: вот бы так же незаметно это делать, — чтобы не был виден труд (об этом часто в фигурном катании говорят). Понятно, что техника дыхания разная, но все же…
Ну и, конечно, чувство формы. Мне всегда это казалось главным в искусстве. Умение видеть целое сверху, парить над ним, как орел. Этому нас, в первую очередь, учат концертмейстеры, особенно в начале профессионального пути.
— У тебя довольно бунтарский характер. И похож ты сразу на нескольких британских рокеров (Джона Лорда, Джимми Пейджа). Не хотелось, помимо классики, петь, например, тот же рок?
— Знаешь, до тебя несколько людей, не знакомых друг с другом, это замечали и капали на мозги: «Володя, давай Rammstein’а спой! Один из них — известный продюсер Сергей Сенин. Я раз шесть или семь пел в квартире Людмилы Марковны Гурченко, и каждый раз Сенин напоминал, что пора уже и этот репертуар освоить. А второй — мой бывший одноклассник Олег Сироткин, сценарист, преподающий в Московской школе кино и других местах. Он еще в нашем школьном детстве был знатоком Deep Purple и Depeche Mode — и туда же гнул.
А я слабо себе представляю, что это вообще такое! Может, надо было умных людей послушать и хотя бы ознакомиться. Но есть столько гениальных вещей в классике, до которых я не добрался… И вообще мне всегда было непонятно, зачем обращаться к чему-то второсортному. Я вспоминаю пример знаменитого писателя, литературоведа Игоря Петровича Золотусского. Он как-то сказал, что в очень зрелом возрасте (примерно лет в 70) открыл для себя Ивана Шмелева…
— Что очень для него показательно: один из крупнейших специалистов по Гоголю не стесняется сказать, что чего-то не знает, что-то пропустил…
— В том-то и дело. Нет у великих людей самоощущения всезнайки — а есть жажда познания, и этому у них учишься. Может быть, когда-нибудь я устану и превращусь в старого рокера.
— Слушай, — идея: виски «Старый рокер» и твое фото на этикетке! Но я тебя так спрошу — старого русского рокера?
— Насчет виски, как говорится, — три «ха-ха». Нет, просто рокера. В русском роке мне не хватает фундаментальности: все время есть ощущение, что великие и сложные вещи пытаются донести довольно простенькой музыкой.
— Не у тебя одного: Ольга Кормухина говорила мне, что проблема русского рока (образно говоря), — в том, что они Мусоргского не знают.
— Вот-вот!
— Возвращаемся к родной классике. Ты работаешь с очень многими пианистами. Одни из них, скажем так, — невероятно удобны как концертмейстеры, другие — очень сильные индивидуальности, но к ним иногда надо подлаживаться. Какой вариант для тебя предпочтительнее?
— Это целиком зависит от конкретной музыки и задачи. В первые консерваторские годы у меня был комплекс, что я не музыкант, а химик, занявшийся музыкой. И огромную роль сыграли такие опытнейшие люди, как Наталья Владимировна Богелава, Марина Николаевна Белоусова, у которых это сочетание как бы само собой разумеется. И ты просто воспринимаешь это как должное и думаешь, что так будет всегда. Потом начинается взрослая жизнь, и возникают трудности даже с такими блестящими музыкантами, как Яков Кацнельсон, Михаил Аркадьев. В какой-то момент я искал некий идеал концертмейстера, а потом понял, что его нет — сразу возникает какая-то искусственность.
— То есть, такой длительный союз, как, например, Нестеренко-Шендерович, — не твоя история?
— Дело не в длительности, а именно в эксклюзивности. Тут задача важна. Есть музыканты, которым ты целиком и полностью подчиняешься, — как Михаил Аркадьев. Выдающийся артист и выдающийся интеллектуал! При этом, кстати, в концерте он совершенно не давит, а, наоборот, растворяется в тебе. А вот позавчера я пел на Глинкинском фестивале в Смоленске со Смоленским русским народным оркестром имени В.П. Дубровского и дирижером Игорем Кажданом.
Ну, во-первых, коллектив — в потрясающей форме. А во-вторых, я за три репетиции «накидал» им столько просьб касательно динамики, темпов и т.д., — и они все это выполнили. И я получил невероятное удовольствие от результата, от того, как легко и естественно все было на сцене. Иногда работа очень трудная, нервная, кажется, не клеится по-настоящему, — а через пару лет слушаешь по-другому. Так у нас бывало с Яшей Кацнельсоном: звоню ему иногда и говорю, как здорово все вышло. А он же помнит мельчайшие детали и отвечает: «А когда делали, ты все время ругался и говорил, что это никуда не годится».
— Твой ближайший концерт — 11 июня, на юбилейном фестивале Минин-хора в Концертном зале имени Чайковского, — это будет сольная партия в Магнификате Баха. Каковы музыкантские, эмоциональные впечатления от работы с коллективом?
— Формально история моих взаимоотношений с Минин-хором совсем не длинная. А на самом деле в мое сознание это вошло очень-очень давно — через рассказы Евгения Евгеньевича Нестеренко, с которым я общался многие годы. Понимаешь, пластинки этого коллектива были для меня чем-то запредельным. А еще я очень высоко ценю творчество многолетней солистки хора Натальи Герасимовой. Я имею в виду и ее творчество в составе хора, и записи камерной музыки. Некоторые из них, — например, песен Валерия Гаврилина, на мой взгляд, вообще никто не превзошел. Кроме того, я уже как-то рассказывал о своей дружбе с басом Анатолием Сафиулиным. Его жена Маргарита Коноплева участвовала в создании и Хора Минина, и Хорового театра Бориса Певзнера. Так что, как видишь, какая-то материализация произошла, — от слушательского опыта, рассказов старших коллег до собственного исполнительского опыта.
Автор фото — Даниил Кочетков
Фан-сайт по сериалу «Очень странные дела» (Stranger Things) — http://stranger-site.com/ — создан для поклонников паранормальных явлений и американской культуры 80-х годов. Здесь собраны все серии для просмотра онлайн, их описания, кадры, обои по сериалу, шрифты и многое другое.
