Какой может быть постановка «Реквиема» Верди, когда «Бог умер!... И мы его убили!», причем, уже более ста лет назад? К сожалению, в том числе, и такой, как постановка Каликсто Биейто в Гамбургской опере.
Верди написал однажды в письме к подруге графине Кларе Маффеи: «Думаю, что жизнь – это что-то очень глупое, и, ещё хуже, бесполезное. Что делает человек? Что мы будем делать? Честно говоря, есть только один единственный ответ, он унизительный и очень грустный: вообще ничего».
Каликсто Биейто, решил, видимо, без возражений согласиться и посвятить себя тому, чтобы умножать бессмысленность жизни.
Декорацию в его «Реквиеме» образуют деревянные высокие решетки с крупными ячейками – ненавязчивая реклама торговой мебельной сети IKEA. Это – многовартирные дома, в них обитают пёстро одетые хористы, там у каждого своя личная клетка. Яркие цветные стекла в глубине сцены напоминают, может быть, о том, что в современной оптимистически настроенной культуре никто не хочет думать о смерти, она вытеснена на периферию сознания.
Можно предлагать и другие ассоциации — постановка в целом устроена так, чтобы быть как можно более пустой по смыслу, зрители могут наполнять пустые ячейки своими идеями. Но желания внутренне сражаться с режиссёрскими находками не было, не хотелось открывать глаза.
Сопрано в постановке — это скорбящая и мечущаяся мать, её ребенок погиб в аварии.
Она чувствует себя виновной в его смерти и «Dies irae» («День гнева»), показанный как агрессия толпы (соседей) по отношению к ней – видимо, персонификация чувства собственной вины. Мария Бенгтсон, голос которой изумительно звучал в партии Фьордилиджи, в «Реквиеме» потерялась: не хватало вердиевской полноводности, просто силы голоса.
Муж скорбящей матери – бас Габор Бретц – тоже считает жену виноватой, не поддерживает, а осуждает её. Сильный звучный голос Бретца лишен итальянской пластичности, но его жестковатая ригидность придала партии размерность, позволяющую на несколько мгновений почувствовать средневековый страх перед Божьим судом.
Надежда Карязина, меццо-сопрано с большим драматическим потенциалом и тёмным чувственным тембром, всё прижимала к себе туфли на каблуках, видимо, символ женственности. Она сперва обрадовалась банковской карточке, протянутой тенором Дмитрием Поповым,
потом загрустила, разорвала на себе горчичного цвета платье и перерезала себе горло, но не умерла, а продолжала петь.
Что касается других метафор, то на сцену вышла немолодая худая женщина в трусах телесного цвета и с голой грудью, полежала немного на суфлерской будке в неудобной позе и ушла. Думаю, трусы в этой сцене были лишними. Ещё показали, как люди впрягаются и тянут лямку (жизни).
Хор под руководством Эберхарда Фридриха, готовясь к премьере 11 марта 2018 года, около года работал над произведением. Получается громко.
Каждый раз поражает, насколько по-разному может звучать Гамбургский государственный филармонический оркестр в зависимости от дирижера.
12 января итальянец Паоло Арривабени полностью освободил звук от вечерней тёплой окраски Кента Нагано и сделал его тревожно-прозрачным, наполненным резкими впивающимися интонациями.
В целом спектакль сделан так, что, несмотря на высокий уровень исполнения и дирижерской работы, после представления выходишь с пустой головой и душой, как будто бы и не заходила в театр.
Foto: © Brinkhoff / Mögenburg
