«Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича в Опере Фландрии
Спектакль для меня начался с письма с сайта оперы: «Дорогой любитель оперы, считаем своим долгом предупредить вас, что постановка «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича содержит сцены экстремального насилия и секса и не рекомендуется для чувствительного зрителя или детей до 16 лет». Что касается меня, я чувствительна, как 16-летняя, но, с другой стороны, я настоящий «дорогой любитель оперы», особенно этой, и посему я, как ни трепетала, решилась пойти, чего бы это ни стоило моим нервам.
Я никогда не простила бы себе, если бы не пошла и пропустила этот спектакль.
Постановка режиссёра Каликсто Биейто произвела на меня колоссальное впечатление. Зашкаливающий натурализм мизансцен — свидетелем тому весь зрительный зал — вырастал не из прихотей режиссера, а из тщательно и любовно изученной партитуры, и являл собою абсолютно аутентичное с нею единое целое.
Трёхуровневая конструкция декораций была окружена грязью, самой что ни на есть натуральной, по которой и без сапог не пройти, и в сапогах утонешь.
«Поживешь среди грязи — поневоле запачкаешься», — говаривал Сильвер у Стивенсона. Жизнь бедной Катерины с бесцельностью её существования заперта в стерильно белой комнате, не знающей ещё греха, но окружённой грехом и мерзостью со всех сторон, и путь из этой комнаты наружу неизбежно лежит через грех и грязь. Катерине не выйти из постылой белизны (бесцветности?) своей жизни в иной мир, которого она так мучительно жаждет, не пройдя через эту скверну и нечистоты, она на это просто обречена, и она выходит, чтобы увязнуть и погибнуть.
Из грязи приходят к ней все прочие персонажи, пачкая её жизнь, в это же месиво лжи и порока ввергают и её.
«А у другого бывает планида хорошая», — обиженно вопит возмущённый мировой несправедливостью Задрипанный Мужичонка. Так то у другого. Всегда у другого. Но ни у кого из оперы «Леди Макбет Мценского уезда». И не у самой даже истории этой оперы.
Спектакль получился до боли русским и без коромысел и ухватов.
Безнаказанная вседозволенность сильного, царящая внутри отдельно взятой «хаты с краю» за высокой оградой, метания одинокой души, гибнущей среди ужасов звериных инстинктов и полной атрофии человеческих чувств, — вот, что такое была «Леди Макбет Мценского уезда», вот, как прожила свою короткую жизнь Катерина. Без помощи и без надежды.
На фоне этих «свинцовых мерзостей русской жизни» режиссёр рельефно прорисовывает не только главные характеры, но и создаёт поистине бенефитные выходы для персонажей второго ряда. Это и несчастная жертва массового садизма Аксинья (Лиене Кинча), которую потом насилует и душит ремнем всю ночь, привязав к своей кровати, Борис Тимофеевич. В продолжение сцены смерти её мучителя Аксинья остаётся наверху, неподвижная; она замирает в обрамлении окна комнаты Бориса Тимофеевича, как скорбная икона в окладе, — замученная, поруганная, безмолвная и бессмысленная страстотерпица.
Это и Задрипанный Мужичонка (Майкл Дж. Скотт), успевающий посреди причитаний «Какая вонь!» ограбить труп Зиновия Борисовича, не погнушавшись ничем: ни кольцом, ни галстуком, ни ботинками; он ещё и от души пинает труп бывшего хозяина перед тем, как побежать в участок. Это и Поп (Эндрю Гринан), конченный алкаш и развратник, и, конечно, удельный царёк Квартальный (блистательный Максим Михайлов).
Тонкая проработка характеров режиссером и врастание исполнителей буквально в мясо и кожу оперы подчёркивается яркими и точными мизансценами.
Так, например, в первой картине Сергей сжимает руку Катерины, и она просит: «Больно, пусти», а он в ответ глумится над ней: «Обручальное колечко давит!». А в картине «Свадьба», когда окаменевшая Катерина в белом платье и фате стоит над погребом с трупом мужа, а Сергей, счастливый до идиотизма от свалившегося на него счастья, пытается растормошить её, отвлечь, и берет её за руку, теперь уже Катерина так стискивает его ладонь, что он морщится от боли и растирает пальцы со своим обручальным кольцом.
Так (очень по-русски) жалуется Борис Тимофеевич Аксинье: «Что значит старость! Не спится!» — то есть он над ней же измывается, и у неё же ищет сочувствия (здесь напрашивается параллель к самодурству Графини из «Пиковой дамы» по отношению к Лизе и приживалкам).
Так — в предвкушении большой наживы — Квартальный щедро платит ассигнацией Задрипанному Мужичонке за хорошую новость: труп у Измайловых...
Так и смена декораций после ареста Катерины и Сергея превращена в душераздирающую картину мародёрства и разграбления дома.
Что касается главных героев, то исполнители просто соперничали друг с другом, переходя от хорошего к лучшему.
Борис Тимофеевич был спет и сыгран британским басом феерически. Не менее ярко выступил и тенор Людовит Люда в роли его незадачиливого сына. Поразила и голосом и игрой меццо Кай Рюютель в роли звезды каторги — Сонетки.
Невероятно органично сыграл и спел провинциального хищника и подлеца Сергея чешский певец Ладислав Эльгр. Играть такого неоперного тенорового самца крайне нелегко; и если ещё учесть, какие пороги личной стыдливости пришлось перешагнуть артисту, преодолев при этом и трудности вокальной партии, то остаётся просто аплодировать ему стоя, что и было сделано публикой.
Но самых восхищённых слов заслуживает сопрано Аушрине Стундите, исполнившая Катерину. На её выходе на поклон зал неистовствовал.
Молодая певица вжилась в роль просто на износ.
Яркость и драматизм, интонационная точность, накал экспрессивности в сочетании с поразительным чувством меры — вот что такое была её Катерина. Несчастная запутавшаяся женщина в её исполнении в мучительном crescendo шла к нервному срыву и полному разрушению, через дикую, рабскую, «бабью» зависимость — к распаду и смерти, и певица сыграла и спела это блистательно и без малейшего переигрывания. Это не оперные кружевные вздохи туберкулезных Мими и Виолетты, а самая что ни на есть «гибель всерьез» по Пастернаку.
Дорогого стоило её пение лирического «Жеребёнок к кобылке торопится» и отрешённого «В лесу в самой чаще есть озеро» — целая жизнь вмещается между двумя этими сольными кусками. А как поразил спектр её мимики, когда она остаётся на авансцене в то время, как идёт Пассакалья! С самого первого аккорда-вопля лик Катерины становится не лицом женщины, а воистину лицом её души, впервые заглянувшей в бездну своего собственного порока и ужаснувшейся открывшейся ей пропасти.
К двум досадным моментам спектаклся я отнесу совершенно выбивающийся из общего — nec plus ultra — реалистичного прочтения сюжета самостоятельный уход со сцены трупа Зиновия Борисовича (это былo просто никуда, и вызвало скрежет зубовный: ну зачем эта фантасмагория, когда всё так страшно по-настоящему!) и выпадение спектакля из безусловной «русскости», когда Катерина по-западному бросает букет невесты в толпу (его ловит несчастная Аксинья). На Руси цветы «на счастье» невеста передавала после свадьбы незамужним подругам, часто наугад, в хороводе с завязанными глазами, но не кидая за спину. Но всё-таки этот букет был такой малостью на фоне шокирующего своей правдивостью действа, что не хочется и придираться.
Последние, совсем не дежурные комплименты надо принести оркестру под управлением Дмитрия Юровского,
а также и хору, с неслыханной экспрессией и самоотдачей исполнившему массовую роль «социально-близких». Это одна из самых удачных и даже выдающихся работ, которые мне доводилось слушать в опере Фландрии. Темпы, смысловые акценты, фразировка и динамизм — всё было выше всяких похвал, и в малом и великом, от крошечной любимой мною реплики кларнета, изображающей первую судорогу старика Измайлова, до грандиозных и развернутых симфонических solo.
И всё же золотой венок я приношу исполнительнице главной роли. Пение и игра Аушрине Стундите произвели то самое художественное воздействие, когда зритель и слушатель начинает изнемогать от сочувствия и жалости к преступнику и относится к нему, как к жертве. На этом стоят произведения Достоевского, на этом же зиждется трагическая фигура Катерины и у Лескова, и у гениального Шостаковича, и в этом же кроется один из непостижимых секретов русской ментальности и русского искусства.
Фото: Vlaamse Opera / Annemie Augustijns
