В ноябре в Нижегородском театре оперы и балета имени А. С. Пушкина прошел очередной международный музыкальный фестиваль «Болдинская осень». В опере «Евгений Онегин», представленной на фестивале, прекрасно выступила гостья из Москвы певица Ольга Полторацкая — солистка Оперного театра при Московской консерватории, приглашенная артистка Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко, которая исполнила партию Татьяны. Ее чудесный голос, внешность молодой аристократки ХIХ века, незаурядные актерские данные привлекли внимание публики и фестивальной прессы и превратили спектакль с ее участием в одно из главных событий фестиваля.
Дочь известного композитора Виктора Полторацкого, одного из основателей оркестра «Виртуозы Москвы», в недавнем прошлом – аспирантка Московской консерватории (класс профессора М. Алексеевой), участница фестивалей и музыкальных форумов рассказывает о себе в интервью порталу Belcanto.ru.
— Ольга, как вы стали участницей фестиваля?
— В августе я выступала на конкурсе вокалистов имени Максима Михайлова в Чебоксарах, где получила вторую премию. Прошел месяц после конкурса, и мне позвонили, чтобы пригласить сюда. Я, конечно, согласилась, так как фестиваль «Болдинская осень» известен по всей России. Когда я говорила в Москве не только музыкантам, но и людям, далеким от музыки, что еду в Нижний Новгород, то слышала восхищенные реплики – оказалось, что про этот фестиваль многие знают. Выступить на нем престижно для вокалиста. История его уходит далеко в прошлое, в нем принимали участие очень известные певцы и дирижеры, и для каждого исполнителя большая честь стать продолжателем традиций фестиваля. Кроме того, любое выступление способствует профессиональному росту. От педагогов всегда можно услышать: растешь только во время спектаклей, концертов, то есть на настоящей сцене. Попасть сюда — большая удача.
— Легко ли вы влились в спектакль «Евгений Онегин» Нижегородского театра? Наверное, из-за того, что опера поставлена в традиционной режиссуре, это было несложно?
— Отличия от спектакля, в котором я участвую в Москве, конечно, есть. Но у меня нет никакого внутреннего протеста против режиссуры в нижегородской постановке. Бывает, знаете, режиссер что-то предлагает, но для тебя мучительно сыграть именно так, потому что ты видишь эту сцену по-другому. Но в данном случае все органично, мне очень нравится спектакль.
— Наконец-то есть малиновый берет, не нужно обманывать слушателя, правда?
— Да, вы знаете, в театре при Московской консерватории такая же классическая постановка, похожие костюмы. И у меня даже есть фотография из того спектакля, где я тоже в малиновом берете. Точное соблюдение деталей очень важно для правдивого исполнения.
— Сцена письма, наверное, любима вами, как и любой певицей, исполняющей партию Татьяны. Каковы ваши детские воспоминания о самом романе, помогли ли вам впечатления от чтения лучше понять музыку Чайковского? Как вы для себя решаете эту сцену?
— Наш постановщик в театре при Московской консерватории в свое время был режиссером ГАБТа и впитал многое от школы и методов Покровского. Так вот он говорит, что сцена письма – это ночь ослепительной надежды. И в этой сцене он запрещает актрисе страдать. Это, пожалуй, идет вразрез с моим пониманием этой сцены, мне всегда казалось, что все время улыбаться в сцене письма неестественно. Ведь на протяжении этой картины Татьяна проходит смену многих чувств – она испытывает и надежду, и страх, и даже пророчествует, когда говорит: «И суждено совсем иное». Конечно, я против нытья над безрадостной перспективой жизни Татьяны, которая, как мы знаем, предстоит ей в будущем, против оплакивания ею себя. Но в фестивальном спектакле я все-таки пыталась показать контрасты в ее душевном состоянии.
— Когда вы готовите партию, вы слушаете записи других певиц? Какие постановки «Онегина» любимы вами?
— Стараюсь не слушать. Я человек очень восприимчивый и боюсь начать копировать других. Очень страшно «снять» чужую интонацию, прием, манеру, хочется, чтобы пение шло из моего нутра. Но если я не готовлюсь к партии, то, конечно, слушаю записи великих наших исполнительниц.
Моя мама – альтистка в оркестре Большого театра, и все мое детство прошло там, в театре. Когда она поступала туда работать, она была беременна мной, и работала не меньше чем до восьмого месяца. Подозреваю, что я прослушала все постановки Большого театра, сидя у мамы в животе. (Смеется.) Вы не поверите, но когда я уже гораздо позднее стала приходить в историческое здание театра, у меня все время было ощущение, что я нахожусь дома, настолько все было знакомым — запахи, звуки. Этот 15-й подъезд, где входили артисты оркестра, проход в оркестровую яму, буфетик для музыкантов, в котором они в перерывах играли в домино и курили. Вот этот запах сигарет и кофе мне с детства был знаком, и меня всегда тянуло в это место.
Конечно, все постановки «Евгения Онегина», которые шли тогда в Большом театре, я переслушала еще в детстве. И уже тогда я говорила себе, что если бы я играла Татьяну, то ни за что не сидела бы сиднем на скамеечке в сцене объяснения в саду, я как-нибудь отреагировала бы на то, что ей говорит Онегин, ну обязательно что-нибудь придумала бы. В этой сцене произносится столько слов, которые указывают на разнообразные чувства героев. Взять хотя бы слова Онегина: «Мне ваша искренность мила». Должна же девушка показать какую-то реакцию на эти слова, но певицы всегда сидели неподвижно и не выражали никаких эмоций. И мне, девочке, это казалось неестественным. Но, может быть, такова была воля режиссера? В любом случае, сейчас я уже сама исполняю партию Татьяны и стараюсь в этой и других сценах вести себя так, как должен делать это живой чувствующий человек.
— У вас и внешность девушки из 19-го века. Увидев вашу фотографию, сразу можно сказать, что вы просто вылитая Татьяна Ларина. Думаю, вы, конечно, и сами это знаете.
— На самом деле с моей внешностью все очень интересно. Ведь Полторацкая – это девичья фамилия Анны Петровны Керн. Ее родной дед – Марк Федорович Полторацкий, основатель Санкт-Петербургской певческой капеллы, в свое время был простым мальчиком из Полтавы, его нашли, когда по всей России искали талантливых людей. Моя бабушка, мать моего папы, занималась нашим фамильным древом и абсолютно точно выяснила, куда уходят наши «корни». Наверное, это и отражается в моей внешности, но здесь никакой моей заслуги нет. Но когда я надеваю какой-нибудь исторический костюм, то часто слышу от коллег и друзей, как органично я в нем выгляжу.
— Помните ли вы своего отца? Наверное, он умер, когда вы были совсем ребенком?
— Да, я была совсем маленькой. Папа – один из основателей и идейных вдохновителей оркестра «Виртуозы Москвы», и Владимир Теодорович Спиваков часто вспоминает его во время концертов. Кроме того, папа — еще и автор многих концертных пьес, обработок и шуточных пьес для бисов, с которыми «Виртуозы» выступают и по сей день. Как раз на Новый год они часто исполняют такую известную пьесу, как «Сувенир».
— А вы сами играли его произведения, когда учились в ЦМШ?
— У него есть такая детская пьеса для фортепиано «На велосипеде», которая чем-то напоминает «Клоунов» Кабалевского, хотя написана она чуть раньше. Ведь это Кабалевский услышал папу в Тбилиси, где они тогда жили с бабушкой, и сказал: давайте-ка этого мальчика срочно в Москву. Так решилась его судьба. Позднее он учился в Московской консерватории по классу фортепиано у Татьяны Николаевой, а по классу композиции – у Кабалевского.
Его произведений для скрипки я не играла. Вообще я играла на скрипке с трех с половиной лет, про меня даже кто-то пошутил, что я так и родилась со скрипкой, так как я всегда много занималась. В «нулевке» я училась у замечательного педагога – Галины Степановны Турчаниновой, которая вырастила целую плеяду замечательных скрипачей. Она была моим первым педагогом, и я ее просто обожала, как и все остальные ученики. У нее было столько разных подходов к детям! Она рисовала нотные линейки разными фломастерами, а после каждого урока она доставала золотой мешок с конфетами и давала всего лишь одну конфету, если ты занималась не очень хорошо, ну а если хорошо, то и две. И большим красным карандашом ставила отметки за каждый урок. Так что стимулов учиться у ребенка было хоть отбавляй.
Но случилось так, что когда мне было пять лет, «нулевку» в ЦМШ закрыли, и это решило всю мою судьбу. В первый класс мне было рано, и меня отдали в «нулевку» Гнесинской школы-десятилетки. А там я попала к обычному педагогу и имела неосторожность рассказать ей про конфеты и про фломастеры, к которым привыкла у Турчаниновой. В ответ на это я услышала: «Тут у нас не конфетная фабрика». И что-то во мне сломалось от общения с ней, и я перестала заниматься. Будучи второклассницей, я прогуливала специальность. Представляете? Ведь в любой специальной музыкальной школе ты можешь никак не учиться по любому предмету, но специальность – это религия! Мама в это время переживала несчастье со смертью папы, и, в общем, в семье не разглядели, что я не занимаюсь и даже прогуливаю уроки. Если бы меня перевели тогда к другому педагогу, то я, конечно, стала бы скрипачкой. Но в четвертом, конкурсном, классе все увидели, что я просто не хочу заниматься. У нас был какой-то утренник, и я на нем была лисичкой, у меня было рыжее платье и хвост, которым я так игриво вертела. Увидев это, одна мамина приятельница тогда пошутила: «Может, ты ее зря на скрипке-то мучаешь, может, она у тебя будет артисткой, потом еще билетов на ее спектакли не достанем». И теперь мама часто мне припоминает тот случай на утреннике и слова той женщины. Господь все видит.
— И когда же стало ясно, что пение перевешивает?
— После четырех классов Гнесинской десятилетки мама сказала: «Как хочешь, но музыкальную школу ты должна закончить!» И пришлось мне заканчивать. Но я доучивалась не в Гнесинской школе, а в школе Мясковского, сейчас она — имени Шопена. Закончив школу, я отдала маме диплом и сказала: «Всё!» Одновременно с занятиями скрипкой я посещала капеллу мальчиков, потому что мы жили от нее недалеко. В нашем классе учился мальчик, у которого мама была оперной певицей. И моя мама попросила её помочь организовать для меня прослушивание, чтобы узнать, есть ли у меня способности к пению. А тогда у меня был этакий звонкий прямолинейный пионерский звучок, и эта певица познакомила меня со своим педагогом, с которым целый год после окончания школы я занималась вокалом, а потом поступила в училище при консерватории на вокальное отделение.
Все детство мое проходило в Серебряном бору, в месте отдыха артистов Большого театра. Все дети артистов передружились там между собой. Помню, я в детстве грезила балетом, и даже все наши детские игры летом были связаны с балетом. Среди нас были девочки, которые учились в Хореографическом училище, и они показывали мне всякие позиции, но я, как ни старалась, не могла сесть на шпагат. И я сначала упрашивала маму, чтобы она отвела меня в балет, но мама сказала: «Через мой труп». Ну, она в театре насмотрелась. Я хочу сказать, что театр был для меня настолько притягательным, что мне было ясно одно: я хочу быть кем угодно – лишь бы в театре. Это для меня очень органичная среда. Конечно, меня ребенком водили и на симфонические концерты, но я всегда мысленно убирала со сцены оркестр и дорисовывала действие – оперу или балет, мне казалось, что самое главное – чтобы на сцене что-то происходило, а не просто звучала одна музыка.
— Наверняка, занятия скрипкой не прошли бесследно и сегодня помогают вашему пению, хотя бы в плане интонирования.
— Знаете, бывает, что певец не попал в нужную вокальную позицию, отчего страдает интонация. Вот тут нужно ухо концертмейстера или педагога, они подскажут. Но, конечно, мне не обязательно неотрывно смотреть на руку дирижера, таким образом признаваясь в любви к нему, а не к партнеру, так как мое скрипичное прошлое не позволит мне спеть что-то поперек оркестра. Кстати, здесь, на «Онегине» был великолепный дирижер – Сергей Вантеев. За весь спектакль я лишь раз пять посмотрела в его сторону. Моя музыкальная специальность помогает мне чувствовать фактуру произведения. Я могу вокально что-то не то сделать, но разойтись с оркестром мне сложно. Поэтому тем певцам, у кого есть образование помимо вокального, немного проще, чем остальным.
— Когда был найден ваш нынешний голос? Кто из трех ваших педагогов – Михайловская, Журавлева или Алексеева — по-настоящему помог вашему голосу стать таким, как сегодня?
— Целых два года в училище мой голос был прямым, без того тембра, который появился у меня позднее. Некоторые девочки приходили туда с выраженной природной окраской, но я не относилась к их числу. Все «наросло» потом. Все три женщины — потрясающие. Михайловская прекрасный педагог и человек, она всегда давала репертуар оригинальный, не похожий на других. Вера Александровна Журавлева, солистка Москонцерта, научила меня многим исполнительским приемам – она считала, что у певца должен глаз гореть, энергия, как огонь, жечь, то есть певец должен всегда показывать на сцене свою уверенность. Марина Сергеевна Алексеевна, вдова Кибкало, учила меня в аспирантуре консерватории, у нее очень тонкое чутье, оригинальное видение.
Но, положа руку на сердце, петь меня научили два человека: педагог той самой оперной певицы Ирины Чистяковой, с сыном которой я училась в капелле. Он меня тогда заразил своей страстной любовью к пению. Правда, со временем пути наши разошлись. И я нашла другого педагога – это была Марина Лапина, певица Большого театра, лауреат первой премии конкурса Чайковского, которая и нашла мой нынешний голос. До встречи с ней я часто слышала о себе: да, хорошая, тонкая, музыкальная девочка, только вот что-то голос маловат. Но когда я попала к Лапиной, она сказала: совсем не маловат ваш голос, просто вы им неправильно пользуетесь. Я в нее буквально вцепилась и уговорила учить меня. И она очень помогла мне, без нее ничего бы у меня не получилось. Ведь оперное звучание голоса – это совершенно особенное звукоизвлечение, оно должно быть таким, чтобы перекрыть оркестр, и благодаря Марине Лапиной у меня стало получаться, я нашла в себе этот ресурс.
— Сколько вы занимались с ней?
— Я и сейчас с ней иногда занимаюсь, консультируюсь, всегда нужно, чтобы тебя слушало постороннее ухо, чтобы кто-то проконтролировал и подсказал нечто важное. Она и по сей день поет в ГАБТе драматический репертуар – Тоску, Турандот. Периодически я прихожу в театр, и она уделяет мне внимание.
— Как бы вы определили свой голос? Вы и Татьяна, и Виолетта – можно ли уже говорить о драматической колоратуре?
— О-о, спасибо за комплимент. (Улыбается.) Действительно, я всегда чувствовала раньше, что у меня есть возможность такого темного драматического звучания, но раньше у меня не получалось это продемонстрировать. И вот Марина раскрыла это в моей органике. Но поскольку в «прошлой жизни» я пела высокие партии, то в отношении меня сложился стереотип. Вообще очень распространено заблуждение, что если у певца есть высокие ноты, то это и определяет его партии, но это неправильно. Нужно всегда слушать тембр. Диапазон может быть каким угодно. Даже у меццо-сопрано бывают фантастически высокие ноты – аж в третьей октаве, но в тембре слышится другое.
Что касается моего голоса, то новая окраска стала появляться у меня в последние два года. Раньше мне все говорили: вам нужно что-то повыше петь, так как слышали, что голос подвижный. Но в этом году я ездила на конкурс в Италию и на первом же туре начала там петь Мюзетту, так они замахали на меня руками, говоря, что это не моя партия, что мне нужно исполнять другой репертуар. В Италии голоса, даже значительно более светлые, чем у меня, поют, например, Леонору из «Силы судьбы». Я выслушала все это, спрашиваю: что же мне петь? И впервые мне сказали, что у меня крепкий голос. Надеюсь, что дальше я буду петь в соответствии с его новой, недавно появившейся окраской.
— Поддерживаете ли вы отношения с Владимиром Теодоровичем Спиваковым? Как вам довелось спеть на его фестивале в Кольмаре?
— В оперной студии училища при консерватории мы поставили и спели оперу немецкого композитора Раупаха, в свое время работавшего в России. Мы раскопали её в архивах. Она состояла из арий для сопрано da cappo, с нами работал замечательный дирижер Анатолий Абрамович Левин, я ему понравилась, и он, видимо, сказал обо мне в фонде Спивакова. Так началось мое знакомство с фондом. Вот фонд меня туда и сосватал — с ними я спела и в Кольмаре, и в Оружейной палате. Благодаря фонду я участвовала в мастер-классе Сергея Лейферкуса и получила его именную стипендию. Мне было очень приятно. В 2010 году Владимир Теодорович пригласил меня на фестиваль «Восходящие звезды в Кремле», проходивший под патронатом Светланы Медведевой. Под конец фестиваля на благотворительном концерте выступали ребята из стран СНГ и бывшего СССР, и я впервые пела там с «Виртуозами Москвы». Я исполнила тогда Лауретту из «Джанни Скикки» Пуччини.
Очень интересный случай произошел в этом году. Концертмейстер «Виртуозов» Леша Лундин, с которым мы были знакомы с детства, так как вместе учились (правда, я тогда была еще девочкой, а он постарше), предложил выступить вместе с ним. Это был очень интересный концерт в рамках программы «Концертмейстер – мастер концерта» в Малом зале филармонии. Концерт вела Лилия Виноградова, ведущая радио «Орфей». Леша играл на скрипке, на фортепиано – его жена Татьяна Федосеева, а на виолончели – кто бы вы думали? — Феликс Коробов. С Татьяной мы спели цикл Прокофьева «Пять стихотворений Ахматовой», а с трио мы исполнили обработку 38-го опуса Рахманинова, сделанную моим папой для трио и голоса. Выступление с такими музыкантами доставило мне, конечно, огромное удовольствие.
Вот, кстати, в ближайшее время в Москву приезжают английские певцы, в концертном исполнении будет исполнена опера Бриттена «Смерть в Венеции». Все маленькие партии в ней отданы студентам, аспирантам и солистам Оперного театра при Московской консерватории. Дирижировать будет Геннадий Рождественский. Мы уже «сдали» ему свои партии. У меня там «ответственная» роль продавщицы клубники. (Смеется.)
— Еще в каких-то конкурсах вы хотите участвовать?
— Думаю, что я не конкурсный человек. Я раскрываюсь в спектаклях, когда есть драматическое действие, и в концертах, когда пою для публики, а не для строгого жюри.
— «Большая опера» тоже не для вас?
— Да, это испытание не для слабонервных.
— Так ведь любой театр, наверное, не для слабонервных… Расскажите немного о вашей семье. Вы замужем?
— Да, мой муж — концертмейстер, замечательный музыкант. Сейчас он пошел по административной линии – стал заместителем директора в музыкальной школе. Мы периодически поем с ним концерты. Кроме меня, у мамы две старших дочери. Племянники мои - тоже музыканты. Одна племянница – арфистка, студентка МГК, лауреат международных конкурсов, играет в оркестре театра оперетты, гордость бабушки. Средняя моя сестра тоже арфистка, играет в оркестре МВД. А маленькие у нас тоже учатся в ЦМШ. Один кларнетист, а другой пока ходит в «нулевку», подрастает.
— Правильно ли я понимаю, что Оперный театр при МГК – это не только учебная база для студентов, а практически полноценный театр?
— У нас подобралась команда солистов, которая составляет костяк спектаклей. Есть партии в операх – особенно это касается мужских голосов — например, такие, как Грязной, Водемон, — которые молодым ребятам, студентам, сложны. Но спектакли ведь идут, и партию из оперы не выкинешь, солисты нужны. И их исполняем мы, наша «команда». На наши спектакли приходили концертмейстеры из Большого театра, и они сказали, что солисты у нас подобрались очень сильные. Наша беда, что у театра нет здания, поэтому мы поем в БЗК, когда часть сцены занимает оркестр, а сама опера идет на другой ее части. Но сейчас вроде бы решено, что будет строиться наш театр. Как получить диплом оперного певца, не выступая в театре? Получается, что по диплому выпускник является оперным певцом, хотя за время учебы он не выступал на настоящей сцене, не попробовал, что значит петь через оркестровую яму. Наша мечта — чтобы в Московской консерватории был свой настоящий оперный театр, тогда и подготовка певцов будет проходит на другом уровне.
— Что может заставить вас пережить вдохновение в спектакле?
— Я человек верующий. Перед тем как петь, я молюсь. Знаете, каждый наш шаг — в руках Божиих, мало что зависит от нас. Я молюсь о том, чтобы мое пение дошло до сердец. Ведь в зале не только специалисты сидят, которые разбираются в вокальном искусстве, могут сравнить тембры, интерпретацию, а есть и те, кто хочет насладиться определенными эмоциями, испытать радость, чувство сопереживания героям оперы. Я прошу Бога, чтобы люди не ушли пустыми. Ведь все, что мы делаем, происходит только ради этого – чтобы зацепить сердце человека, чтобы, выйдя из театра, он думал о высоких материях.
Вот сегодня я заметила, как в самом конце, когда мы пели заключительную сцену, одна женщина в первом ряду смахнула слезу. И потом артисты хора подошли ко мне и сказали, что они были очень растроганы. Как это важно — услышать похвалу от коллег! Это дорогого стоит! Ведь они не сказали: у вас хороший голос, они сказали: вы нас растрогали. Для меня это очень высокая похвала.
— Меня еще восхитило, что в пятницу вечером около тысячи молодых нижегородцев пошли не куда-нибудь в ночной клуб, а в оперу и так напряженно ее слушали. Среди них были, конечно, и школьники, которые проходят «Евгения Онегина» по литературе, так бывает всегда. Но была и другая молодежь, постарше, много студентов.
— Да, это очень приятно и радостно. Ради этого и хочется этим заниматься. Понимаешь, что всё, что ты делаешь, не зря, что кому-то это важно и нужно.
Беседовала Ольга Юсова
Автор фото — Николай Нестеренко / «Российская газета»
