«Я не всегда пел хорошо»
Атлетического сложения, с огромными чёрными глазами, прекрасным лицом испанского гранда, Пласидо Доминго скорее похож на кинозвезду, чем на тенора. Его имя вызывает огромнейший интерес. Певец мог бы жить, как набоб, а он продолжает трудиться, как негр. Говорит застенчиво, краснеет, когда слышит комплименты; никогда не заставишь его сказать о ком-нибудь что-либо дурное.
– Это так хорошо – быть неравнодушным человеком, – произносит он. – Сейчас мне повезло, я чувствую себя неплохо. Но пришлось пережить трудные годы. Если бы не помощь людей, которые любили меня, мне бы никогда не вынести всё, что обрушивалось на меня. Эти "чёрные" периоды научили меня трезво смотреть на жизнь и верить, что люди не такие уж плохие, какими иногда кажутся.
Он поднимается поприветствовать гостей, приехавших издалека. Это немцы.
Доминго приветливо беседует с ними, свободно изъясняясь на их языке. Кроме испанского он говорит на немецком, английском, иврите и итальянском. Когда возвращается к беседе со мной, извиняется, что пришлось прервать интервью.
– Вы с детства мечтали стать великим оперным певцом? – спрашиваю я.
– Нет, – отвечает Доминго, – музыку я всегда очень любил, но красивый голос обнаружил у себя только в семнадцать лет. Родился я в Испании, и родители мои – певцы. Мать и отец были популярными артистами сарсуэлы, это нечто вроде оперетты, очень любимый в испаноязычных странах музыкальный жанр. Ещё ребёнком я попал в Мексику, куда эмигрировала моя семья. И вырос в этой стране. С самого рождения я жил в атмосфере музыки и прежде всего пения, но родители мечтали сделать из меня пианиста.
Я рано начал учиться игре на фортепиано и делал немалые успехи. Уже тогда проявился мой открытый, динамичный характер. Я увлекался многим, и мне нравилось заниматься всем на свете. Я играл на гитаре, губной гармошке, пел популярные песенки, народные песни, оперные арии.
Но главной страстью в моей молодости оказался спорт. Я обожал футбол и корриду. Мне сшили красивейший костюм тореадора, и мы вместе с друзьями часто ходили тренироваться с молодыми бычками. Мои родители выступали в одной оперетте, сюжет которой построен на корриде, и я был счастлив, что тоже мог участвовать в этом спектакле в своём восхитительном костюме тореро.
А однажды случилось, что один слишком горячий бык так двинул меня рогами, что я покатился, словно бильярдный шар. Я очень испугался и перестал ходить на арену.
Увлечение футболом длилось восемь лет. Я был вратарём и неплохо играл. Говорили, что со временем смогу играть в команде чемпионов, и думаю, я действительно мог бы преуспеть в этом спорте, если б не вмешалась музыка.
Один из учителей в нашей школе еще и отлично тренировал нас на футбольном поле. Он начал с того, что научил ребят дружить, провозгласив девиз: "Один за всех и все за одного!" Восемь лет дружила с этим преподавателем наша команда, и все переходили из класса в класс с одинаковыми оценками. Если кто-то не успевал по какому-то предмету, мы дружно помогали ему учиться так же хорошо, как и остальные. Мы готовы были все до единого остаться на второй год, если б кто-то из нас провалился на экзамене, но к счастью, такого ни разу не произошло.
Футбольная команда нашего класса слыла лучшей в школе. Некоторые мои товарищи стали профессиональными футболистами. На мировом чемпионате в Мексике трое моих одноклассников входили в национальную сборную Мексики, а ещё один – тот самый Гонзалес, который забил гол итальянцам.
Одновременно с обычной школой я занимался в консерватории. Здания этих учебных заведений находились рядом, но я почти всё время проводил в сфере музыки.
Когда мне исполнилось пятнадцать лет, я начал по-настоящему понимать всю красоту и очарование пения. Мне нравилось слушать певцов, и я многие часы проводил то в одном, то в другом классе, где проходили занятия по вокалу. Мне нравилось всё: камерная музыка, фрагменты их из опер, арии из оперетт. Мне нравился голос сопрано, тенора, баса, баритона. Дома я напевал то, что слышал, и тут-то кто-то и заметил, что у меня красивый голос.
У меня не было вовсе никаких учителей пения. Единственным, кто дал мне несколько уроков, вернее, даже советов, оказался некто Карло Морелли, чилиец с далёкими итальянскими корнями. Его настоящее имя Карлос Моралес Дзанелли, но он взял сценический псевдоним – имя своего брата Ренато Дзанелли, который был великим тенором и одним из известнейших исполнителей Отелло.
Карло Морелли не учил меня петь, он помог мне овладеть искусством драматического актёра. Он говорил, что главный секрет оперного певца прежде всего в умении играть на сцене, в способности выразительно декламировать, чтобы придавать правильное выражение словам. Я полностью разделяю подобную точку зрения и, чтобы никогда не забывать указания Карло Морелли, всегда ношу на безымянном пальце вместе с обручальным кольцо, которое он подарил мне.
Карло Морелли сумел пробудить во мне такое увлечение театром, что в какой-то момент я уже не в силах был сдерживать свою страсть и не мог не запеть. Мне неважно было, что и где петь, лишь бы выйти на сцену и видеть перед собой публику, для которой можно что-то петь. Так и началась моя творческая жизнь.
Тогда у меня ещё были очень путаные представления обо всём на свете, и я принимал самые разные предложения: пел в опереттах с моими родителями, играл на рояле в ночном клубе. Из Соединённых Штатов приехала одна труппа с мюзиклом «Моя прекрасная леди», и мне доверили небольшую роль в этом спектакле. А потом я пел в других музыкальных комедиях.
В Мексике скончались два великих исполнителя народной мексиканской музыки – музыки rancera – и искали замену из молодых певцов. Некоторые менеджеры концертов положили глаз на меня и решили сделать меня специалистом в этом жанре. Даже снимали со мной пробы для какого-то фильма.
Но режиссёр, ставивший «Моя прекрасная леди», сказал мне: "Тебе надо петь в опере, у тебя же изумительный голос". Приободрённый таким комплиментом, я начал учить оперные партии.
Поначалу я думал, что у меня баритон. Выучил несколько известных арий и пришёл на прослушивание в театр "Читта ди Мессико". Я спел Пролог из Паяцев и Nemico della patria из «Андре Шенье». Мои экзаменаторы растерялись. "Сейчас меня выгонят вон", – подумал я. А они сказали: "У тебя прекрасный голос, но только не баритон, а тенор". Они положили передо мной ноты и велели спеть несколько теноровых арий. Я дошёл до чистого ля и пустил ужасного петуха. "Не пугайся, – успокоил меня один из экзаменаторов, – на ошибках учатся". Они сразу же ангажировали меня и поручили партию Борсы в «Риголетто».
Вот так я дебютировал в незначительной роли, но остался очень доволен. В течение двух лет, то есть с 1959 по 1961, я продолжал выступать на вторых ролях, ни разу не получив никакой возможности подняться выше. В 1961 году я стал получать некоторые главные партии. В Далласе я пел в «Лючии ди Ламмермур» вместе с легендарной Лили Понс, которая тогда в этой опере расставалась со сценой. 19 ноября 1962 всё там же в Америке я исполнил партию Кассио в «Отелло» рядом с Марио Дель Монако.
Между тем я уже обзавёлся семьёй. Я познакомился с Мартой Орнелас, мексиканской лирической сопрано. Мы сыграли свадьбу, и у нас рос сын. Чтобы работать и содержать семью, мы решили уехать за границу и постараться приобрести там известность, набраться профессионального опыта.
Один импресарио предложил нам контракт на полгода в Тель-Авиве. Гонорар полагался ничтожный: триста тридцать долларов в месяц на двоих, и пели мы оба за эти деньги двадцать спектаклей, по десять каждый месяц. Но зато это была надёжная работа, и мы поехали. Начался самый трудный, самый плохой, но и самый важный период в моей карьере.
Тель-Авив – город знатоков и любителей музыки. Я — певец-самоучка, у меня за плечами не оказалось никакой школы. Тут-то и начали давать о себе знать недостатки моего голоса: я услышал много критических замечаний.
Моя жена первой заметила, что с голосом что-то не в порядке. "Я не слышу тебя, когда ты поёшь, – сказала она мне как-то вечером, – наверное, это связано с недостаточной постановкой голоса, с неверным дыханием".
В Тель-Авиве я не знал никого, к кому бы обратиться за советом или помощью. Я не мог прибегнуть к дирекции театра, который ангажировал нас. Мы разрешили проблему сами. Каждый день, когда зал театра пустовал, мы отправлялись на сцену. Жена садилась за рояль, я начинал петь вокализы и арии.
Мы обнаружили, что источник всех недостатков моего голоса заключался в том, как я пел. Я пел как придётся, тратя уйму энергии, но не добивался хороших результатов. Нужно было изменить технику извлечения звука, научиться опирать голос на диафрагму. Под руководством жены я начал тренироваться по новой системе. Мы занимались долгие часы каждый день.
Голос на первом этапе смены техники перестал звучать уверенно, и мне не удавалось контролировать его. Мне не следовало бы выступать перед публикой, но я не мог не выполнять взятые обязательства. Когда я исполнял партию Фауста в опере Шарля Гуно, то, подходя к верхним нотам, пускал незабываемых петухов. Я приходил в отчаянии, плакал на сцене, считая, что карьера окончена, и работа, увы, потеряна.
После первого провала я пошёл в дирекцию театра. "Мне очень жаль, – сказал я, – увольте меня, но я в этом не виноват". Руководители меня поняли. Они сказали, что петухи были, и они хорошо слышали их, но что техника, которую я пробую, дала хорошие результаты: голос стал сильнее, полнозвучнее. И пресса отнеслась ко мне доброжелательно. Критики отмечали мои "петухи", но подчёркивали, что голос звучит день ото дня всё лучше и лучше.
Я предполагал работать в Тель-Авиве всего шесть месяцев, но мы оставались там почти три года. Жили практически в нищете. Денег едва хватало только на еду. Мы не могли позволить себе никаких развлечений, тем более капризов. Когда в театре пела моя жена, я оставался дома – готовил еду, мыл посуду, подметал полы, сметал пыль с мебели. Если пел я, хозяйничала жена. В те дни, когда мы пели вместе, то ужинали не дома, и не в ресторане, – мы не могли позволить себе подобную роскошь – а в какой-нибудь маленькой траттории.
Всё свободное время я отдавал учёбе, совершенствуя голос. Именно эти сотни часов занятий и упражнений, проведённые в театре Тель-Авива вместе с женой, и определили моё будущее. Подобный опыт завершается либо полным поражением, либо победой, когда становишься обладателем крепкого голоса.
За два с половиной года я выступил в двухстах шестидесяти спектаклях плюс не менее ста часов потрачено на вокализы и упражнения. Голос выдержал, более того – сформировался: значит, я готов к большому рывку.
Мы покинули Тель-Авив в 1965 году, подписав два контракта в Соединённых Штатах. Я дебютировал в Нью-Йорке в "Сити Опера". Успех оказался ошеломительным. На другой день я получил десятки предложений и согласился на все сразу, опасаясь, что останусь без работы. И после этого мне пришлось трудиться, как негру, чтобы выполнить взятые на себя обязательства.
Как только выдалась свободная неделя, я поехал в Европу на прослушивание. Меня интересовали большие театры: "Ла Скала" и "Метрополитен". Мне хотелось дебютировать в этих храмах музыки прежде, чем мне исполнится тридцать лет. В Европе меня ангажировали в гамбургский театр, в венскую "Оперу" и в берлинскую оперу, всё это очень видные театры. И действительно, сразу же после выступления в них меня пригласили в "Метрополитен". В 1969 году я дебютировал в Вероне на "Арене" и в "Ла Скала". С тех пор я пел повсюду.
– Одним из основных этапов вашей карьеры был «Отелло», в "Ла Скала" в декабре 1976 года, спектакль, который транслировался по Евровидению. В Италии все с нетерпением ждали этого события, – напоминаю я.
– Конечно, говорили, будто я ещё слишком молод для партии Отелло. Не учитывая, однако, что к тому времени я уже восемнадцать лет пел на сцене, и спектакль «Отелло» был 1200-тым по счёту, что я и отпраздновал. Есть тенора, которые даже за всю свою жизнь не насчитают столько разных спектаклей. Вот почему, хотя мне и было всего тридцать два года, я чувствовал себя ветераном оперного театра, хорошо подготовленным и для таких трудных опер, как шедевр Верди.
Кроме того, сказалось ещё одно обстоятельство: у вас в Италии был великий исполнитель партии Отелло – Марио Дель Монако. Любители оперы ожидали меня, чтобы сравнить наше исполнение. А я уже с успехом пел эту оперу в Германии, за несколько месяцев до дебюта в "Ла Скала". Поэтому я нисколько не боялся. Мне кажется, результат оказался хорошим.
– Тем не менее, кое-кто был разочарован.
– Это верно. Те, кто ожидал, что я буду подражать Марио Дель Монако, испытал разочарование. Все лучшие дирижёры мира, среди них Аббадо, Мути, Шолти, Ливайн, Бернстайн, просили меня спеть «Отелло» с ними, интересовались и самые известные режиссёры, как я по-новому создал новый образ знаменитого мавра.
Правда, появились и туманные рецензии, были сомнения и недомолвки. Но такой подход меня не интересует. Если критики хотят, чтобы я прислушался к их мнению, они должны ясно сказать, что им не понравилось и при этом мотивировать своё недовольство.
Я глубоко верю в то, что делаю, и у меня есть собственное точное представление о том, как необходимо интерпретировать этот образ. Верди написал музыку на либретто по великой трагедии Шекспира. Отелло, венецианский генерал, отнюдь не примитивный характер, испытывающий грубую зверскую страсть. Это умный человек, влюблённый, переживающий ужасную трагедию любви и ревности.
Я убеждён, что певец не должен искать на сцене самую лучшую акустическую точку, чтобы выдать своё "Esultate" . Напротив, думаю, что он обязан "интерпретировать" свою роль так, чтобы верно передать характер переживаний героя. Если нужно, он должен ради актёрского исполнения даже пожертвовать триумфальной мощью некоторых нот.
– Как вы расценили протесты молодёжи, из-за которых рисковали не попасть на открытие "Ла Скала"?
– Меня это очень огорчило. Я миролюбивый человек и считаю, что все проблемы можно разрешить, не прибегая к насилию. И в 1969 году, когда я приехал в Милан дебютировать в "Ла Скала", тоже были протесты. С 1969 по 1976 прошло семь лет. Протесты продолжались, а проблемы так и остались нерешёнными. Если бы молодёжь высказывала своё неодобрение из любви к музыке, то есть хотела послушать музыку, но в театре всем не хватило мест, я был бы счастлив, очень счастлив, и готов петь даже на площади у Собора. Но, к сожалению, музыка не имела никакого отношения к этим манифестациям.
– А в молодости вы тоже участвовали в подобных демонстрациях протеста?
– У меня никогда не находилось на это времени. Я всегда очень много работал.
– Теперь, однако, ваша жизнь изменилась. Вы богаты и можете себе позволить всё, что угодно.
– Мне повезло. В контрактах нет недостатка, и мне хорошо платят, но жизнь полная ограничений продолжается, как прежде, даже хуже. Теперь, если захочу, я могу повести свою жену пообедать в ресторан, но мы никогда не бываем там, на это просто нет времени. Театр забирает все мои силы и всю мою жизнь. К тому же мне не удаётся сбавить темп: если уж я люблю что-то, то отдаюсь этому делу целиком и полностью.
– Говорили, будто после потрясающего успеха вы стали коммерческим певцом.
– Подобное я услышал во время интервью на итальянском телевидении. Этот укол меня огорчил. Моё профессиональное поведение осталось точно таким же, каким было в Тель-Авиве, когда я получал сто шестьдесят долларов в месяц. Я пою с тем же увлечением и с такой же ответственностью. Готовлюсь к спектаклям так же тщательно и аккуратно.
Я никогда не соглашался на тот или иной контракт только потому, что где-то гонорар был больше. Деньги никогда не волновали меня, даже в бедности. Я сказал журналисту на телевидении, который задал мне вопрос о коммерции: пусть он приедет и посмотрит, как я работаю – в любое время и в любое место, когда я выступаю перед публикой: я отдаюсь своему делу полностью. И к тому же ничего не знаю о деньгах. У меня нет времени интересоваться этим. Существуют агенты, импресарио, которым и положено этим заниматься. Я же думаю только о пении.
Каждый вечер, когда выхожу на сцену, говорю себе: "Пласидо, этот спектакль может стать последним в твоей жизни. Я надеюсь дожить до ста лет, но всегда думаю, что вот этот может быть и моим последним вечером на сцене, и я вкладываю в пение всю душу, чтобы оно было великолепным, лучше прежнего, таким, какое публика запомнит навсегда.
– Это правда, что хотите стать дирижёром?
– Я и есть дирижёр и хочу завершить свою творческую карьеру как дирижёр. Я не стремлюсь стать знаменитым руководителем оркестра. Хочу иметь свой театр и работать с молодыми музыкантами и певцами и ставить оперы, сообразуясь с некоторыми своими критериями. Каждый год дирижирую тремя, четырьмя спектаклями, чтобы не утратить навык. Я дирижировал уже почти всеми сочинениями Верди, некоторыми операми Пуччини, а совсем недавно «Севильским цирюльником» Россини.
Самая главная моя мечта – создать в каком-нибудь уголке мира, может быть, в Испании или в какой-то другой стране, музыкальный центр и готовить в нём молодых певцов. Мне хотелось бы собрать человек тридцать одарённых молодых людей со всего света и подготовить их как следует. Убеждён, что после года занятий со мной они станут опорой в лучших театрах мира.
– В отличие от многих коллег, вы с охотой помогаете молодым артистам. В музыкальном мире из-за этой вашей благородной готовности помочь им вас называют "святым". Почему вы это делаете?
– Потому что знаю, как много значит желание петь, мечта пробиться в театре и насколько трудно найти верную дорогу. Неверно говорят, будто я помогаю всем без исключения. Я поддерживаю только тех, кто может иметь успех. А рождать напрасные надежды у человека, который никогда не будет хорошо петь, несправедливо. Тому же, кто действительно одарён и готов по-настоящему трудиться, помочь нужно. Нет большей радости в жизни, нежели возможность сказать: "Я помог этому замечательному певцу в молодости выбраться из трудностей".
– Какие периоды в вашей жизни вспоминаете как самые прекрасные?
– Два с половиной года, проведённые в Тель-Авиве. Я уже говорил, что это были ужасные годы, серые, невероятно трудные, но в ту пору нищеты я научился понимать и любить свою жену. Мы с Мартой, когда познакомились, были ещё детьми и думали, что наша любовь – самая прекрасная на свете.
Но только в Тель-Авиве, когда мы жили в нищете, когда иной раз по вечерам вместе плакали из-за невероятных трудностей, которые приходилось преодолевать, поняли, что такое настоящая любовь. Я часто повторяю: "Тем, что я сделался Пласидо Доминго, я обязан прежде всего Марте".
– Есть ли у вас какие-нибудь хобби?
– Прежде всего футбол. Я заядлый болельщик и в каком бы уголке мира ни оказался, внимательно слежу за итальянским, немецким, испанским, а также английским футболом. О национальных командах этих стран я знаю всё: имена игроков, их место в классификационной таблице. Потом игра в тотализатор, но мне редко удаётся угадать, и я никогда ничего не выигрывал.
– Кто ваш любимый футболист?
– Мне нравятся многие хорошие игроки. Но предпочтений у меня нет. В молодости я обожал Ди Стефано, великого испанского центрального нападающего. Когда же начал петь, моим кумиром стал другой Ди Стефано, ваш великий итальянский тенор.
– А помимо футбола и музыки есть ещё кто-нибудь, кто вызывает ваше восхищение?
– Я глубоко восхищаюсь папой Иоанном II. Его доброта меня волнует. Я убеждён, если б мы чаще следовали всеобъемлющей доброте папы римского, мир изменился бы к лучшему.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
