Преданный Верди
Родившийся в Буссето, он до девятнадцати лет был сыроделом – "Я выучил первые арии, замешивая сыр" – Из консерватории в концентрационный лагерь – Марафон на солнце ради дебюта – Три года карьеры баритона – "Чёрт возьми, но ведь я тенор!" – Целых четверть века непрерывно на сцене "Метрополитен" – "Я боюсь только числа семнадцать".
Более тридцати лет Карло Бергонци считается исключительно вердиевским тенором и одним из самых известных в мире оперных певцов.
– Первого успеха я добился 12 января 1951 года, – вспоминает он, – и с тех пор, благодаря Господу, за ним последовало много других.
Он улыбается. Глаза блестят незамутнённым счастьем. Он живёт в Буссето, где вместе с семьёй руководит собственным рестораном "Двое Фоскари", но нелегко застать его дома. Творческие обязанности по-прежнему вынуждают его немало ездить по всему миру.
Недавно он вернулся из Америки, где выступал в «Корсаре» Верди, и сейчас собирается в Лечче, где будет петь Энцо в «Джоконде» Понкьелли.
Потом отправится в Барселону, чтобы спеть в «Любовном напитке» и снова в Америку, где исполнит несколько опер в "Метрополитен".
– В великом американском театре в Нью-Йорке я чувствую себя как дома вот уже четверть века, – говорит Бергонци. – Я наверное единственный оперный певец, который может гордиться столь редким рекордом непрерывной службы на сцене такого театра. В 1981 году в "Метрополитен" отмечали тридцатилетие моей творческой деятельности и серебряную свадьбу с театром. Это были прекраснейшие вечера, приёмы, телевизионные передачи.
– А в Италии? – спрашиваю я.
– Я выступал на телевидении в конце декабря, – отвечает Бергонци.
И действительно, в воскресенье 20 декабря бесчисленные зрители передачи "Воскресенье в…" смогли услышать две вердиевские арии в исполнении Бергонци и узнать от Пиппо Баудо (ведущего передачи), что великий тенор в 1981 году отмечал тридцатилетие сценической деятельности.
Это появление на телевидении было единственным проявлением внимания к такому событию. Никакого официального чествования, ни личного подарка от Баудо, который любит не только эстрадные песни, но и оперную музыку. Официальный юбилей Бергонци просто не был отмечен в Италии.
Ни один итальянский оперный театр, ни маленький, ни большой не вспомнил великого певца, как это сделал "Метрополитен".
Карьеру Бергонци можно считать одной из самых прозрачных в опере. Тенор всегда выступал в отличной форме, отдавая всё лучшее, на что только способен. Можно сказать, что за все тридцать лет у него не было ни одного неудачного выступления.
Критики сравнивали певца с Аурелиано Пертиле, с Джузеппе Ансельми по певучести звука, уверенности акцента, а по точности красок с Беньямино Джильи.
После записи на пластинку оперы Бал-маскарад под управлением Шолти в 1961 году критик Десмонд Шоу-Тейлор написал в журнале "Граммофон":
"Бергонци – лучший Риккардо в истории грамзаписи". Крупнейший итальянский знаток оперных голосов Родольфо Челлетти, которого боялись все певцы, ожидая его разноса, о Бергонци всегда писал с безусловным восхищением.
По мнению Челлетти, "Бергонци никогда не скандирует чрезмерно, не бьёт молотком подчёркнутой артикуляции, не переходит в декламацию, без нужды не форсирует звук, он всегда "поёт".
Бергонци исполняет Верди без внутреннего напряжения, отчего его голос делается широким, благородным, гордым, даже если певец издаёт всего одну ноту. Кроме того, безупречное владение стилем позволяет ему безошибочно находить вокальные краски для своих персонажей".
— Думаю, что подобных похвал Челлетти не удостаивал никого больше, – замечаю я, обращаясь к Бергонци: – Кто научил тебя поддерживать голос в постоянно отличной форме и выдержать блистательнейшую карьеру, которая длится уже тридцать лет?
Какое-то время он задумчиво смотрит на меня, а потом улыбается:
– У меня никогда не было никакого учителя. Я всему научился сам. У всех оперных певцов есть педагоги, и они занимаются с ними – готовят оперы или ставят голос на место, если он перестаёт хорошо звучать. Я всегда обходился только собственными средствами. Технические секреты, которые позволили мне петь так долго, я придумал сам.
Родом я из простой бедной семьи, – продолжает Бергонци, – но думаю, что природа наделила меня особым даром вердиевского певца. С самого детства Верди был для меня словно членом нашей семьи. Я появился на свет в Видаленцо, в пяти километрах от Буссето (город, где родился Верди). Дома у нас часто говорили о великом композиторе. Никто из моих близких никогда не учился музыке, но все хорошо знали оперы Верди и пели арии из них.
Мой отец, сыродел, был истинным мастером в искусстве изготовления пармиджанского сыра, и мне было суждено выучиться этому же ремеслу. В одиннадцать лет по окончании начальной школы я начал работать на сыроварне. Вставал в четыре часа утра и ложился спать в одиннадцать вечера.
В таком положении нечего было и думать о карьере оперного певца, но в душе жила убеждённость, что в один прекрасный день я начну серьёзно заниматься вокалом. А тем временем по воскресеньям я пел в церкви. Слушая отца и его друзей, я незаметно выучил разные арии из опер Верди, которые раньше распевались повсюду, как теперь поются эстрадные шлягеры.
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я впервые пошёл в театр слушать оперу. В Буссето давали «Трубадура». Не помню, кто пел тогда, скорее всего какие-то неизвестные исполнители, но я был совершенно покорён Манрико. На другой день отец застал меня в смешном виде. Подражая тому, что видел в театре, я накрыл голову сковородой и, размахивая перед зеркалом, кочергой, во всё горло орал "Di quella pira" .
Вскоре я явился к одному баритону в Буссето, желая получить от него совет. Он попросил меня спеть какую-нибудь арию и, прослушав, сказал: "Ты ещё молод, голос не сформировался, но тебе надо бы уже сейчас начать заниматься, потому что у тебя есть все данные, чтобы стать певцом".
Этих слов было достаточно – голова у меня закружилась. Я начал мучить отца просьбой послать меня в консерваторию. Трудностей оказалось немало. У нас не было средств, к тому же уже прошло шесть лет, как я перестал ходить в школу. Я прекратил занятия после пятого класса начальной школы и с тех пор не держал в руках ни одной книги. Пришлось брать частные уроки, дабы подготовиться к вступительному экзамену в консерваторию. Наконец, меня приняли.
В консерватории я прошёл программу старших классов, учился пению и игре на рояле. Всё это я делал, продолжая трудиться в сыроварне вместе с отцом.
Говорили, что у меня баритон, и я занимался как баритон. Летом 1943 года меня призвали на военную службу. Мне только-только исполнилось восемнадцать лет. Определили меня в противовоздушную оборону, но я вскоре серьёзно заболел.
Когда же 8 сентября было установлено перемирие, мои однополчане разбежались, а я с высокой температурой остался в постели, и немцы захватили меня в плен. Они отправили меня в концентрационный лагерь в Германию, где я оставался до конца войны, страдая от голода, холода и всяких иных лишений и, конечно, не имея никакой возможности заниматься вокалом. Вернувшись домой, я продолжил учёбу в консерватории и в 1948 году получил диплом.
Мой дебют состоялся в августе того же года в приходском театре в Варедо, недалеко от Милана. Со мной подписали контракт на две тысячи пятьсот лир за спектакль. Я отправился из Видальцено вместе с моим дядей. До Милана мы доехали поездом, а потом шагали пешком. Дело было в августе, жара стояла убийственная. И когда мы тащились по жуткому солнцепёку, казалось, попали в африканскую пустыню. Я думал, что умру. У каждого фонтанчика мы останавливались попить. В Варедо я пришёл опухший от воды и пел, как мог, в таком состоянии.
Настоящий дебют состоялся позднее в Лечче, спустя несколько месяцев. Я солировал в «Севильском цирюльнике» Россини и имел очень большой успех, настолько, что даже получил уйму предложений петь в других операх.
Карьера началась неплохо. В моём репертуаре были «Дон Паскуале», «Любовный напиток», «Богема», «Лючия ди Ламмермур» и «Травиата». Я пел с Джильи, Скипа, Тальявини, со всеми великим певцами того времени. Но мой собственный голос представлялся "маленьким". Тогда процветали такие баритоны как Беки, Тальябуэ, Реали, Базиола. Трудно было соревноваться с ними, у меня не оказалось необходимых вокальных данных.
С детства я пообещал самому себе, что непременно выбьюсь в люди. И я, конечно, не был доволен тем, как складывались мои дела и уже подумывал бросить оперу и вернуться на сыроварню.
Однако к тому времени я уже женился. Мы жили в скромной квартирке в Кузано Миланино. Супруга ждала ребёнка, и забот, а также волнений, прибавлялось.
Однажды, осенью 1950 года я пел в Ливорно в «Баттерфляй» вместе с Галлиано Мазини. После первого акта, где мой голос немного капризничал, я вернулся в гримуборную и попробовал спеть некоторые упражнения, взяв более высокие ноты. И с изумлением обнаружил, что с лёгкостью беру до. "Да я же тенор! – заключил я. – И всё, что делал до сих пор, это сплошная ошибка, надо всё менять". Когда спектакль окончился, я пришёл домой с твёрдым намерением пойти новым путём.
Никто не должен был знать об этом. Иначе рисковал, что меня будут осмеивать всю жизнь. Ничего не сказал даже жене. Для занятий мне требовалось пианино, но у меня не оказалось денег, даже, чтобы взять его напрокат. Однако я не сдавался. Начал заниматься, располагая лишь камертоном — маленьким акустическим прибором, который издаёт единственную ноту – ноту ля – и применяется при настройке рояля.
Безумием было надеяться достичь чего-то в таких условиях, но я всегда отличался упрямством. Каждое утро задавал себе это ля и выполнял упражнения в соответствии с каким-то своим интуитивным методом, который казался мне подходящим для моего голоса. Я постепенно повышал голос на полтона, стараясь при этом облегчить его, но стремясь всё выше вверх.
Каждый день я приобретал четверть тона. Моя жена забеспокоилась. "Ты всё облегчаешь голос, – заметила она, – и он звучит теперь, как у тенора". "Не беспокойся, – отвечал я, – мне нужно приготовить одну партию, что требует высоких нот. А потом снова буду петь, как прежде".
К концу года мой голос был уже в полном порядке. Воспользовавшись тем, что жена была на восьмом месяце беременности, я уговорил её поехать к матери.
Оставшись один в Кузано Миланино, я начал готовить некоторые теноровые партии. Одна добрая знакомая нашей семьи, у которой было пианино, позволяла мне заниматься у неё несколько часов в день. У меня была необыкновенная способность запоминать музыку, и за пару недель я подготовил «Аиду» и «Андре Шенье». И отправился в Милан на прослушивания.
Сначала я пришёл к Феррону, и он сразу же предложил мне петь «Аиду» в Пьяченце. Но этот город был слишком близок к Парме, и я побоялся проводить свой эксперимент так недалеко от дома. Я пошёл к Коломбо, к этому знаменитому импресарио, который основал потом конкурс "Аслико", сел за рояль и спел ему "L'improvviso" из «Андре Шенье». Коломбо, великий знаток голосов, сразу понял, что это истинно моя партия и сказал: "Могу предложить тебе выступить в Бари, в январе. Согласен?" В Бари, это так далеко от Пармы, и я мог рискнуть.
Дебют состоялся 12 января 1951 года. В этот вечер я невероятно волновался перед началом спектакля. Мне казалось, будто я жду казни. Я вышел на сцену почти в трансе от страха. Но спев первую же арию, заметил, как всё идёт хорошо, и я испытал необыкновенное счастье.
Когда закончился первый акт, я получил самую прекрасную телеграмму в своей жизни. Она не касалась моей карьеры, но сообщала о рождении Маурицио, нашего первенца. Новость прибавила мне сил, и я спел остальную часть оперы невероятно воодушевлённо.
На другой день местная газета очень хорошо отозвалась о моём выступлении. Я послал копию рецензии жене, и она сказала своей матери: "Смотри, какие недотёпы эти критики в Бари. Пишут, что мой муж пел Шенье, а не Герарда, баритона". Я решил подождать, каков будет результат ещё трёх спектаклей, прежде чем позвонить жене и сообщить ей, что я больше не баритон, а тенор.
– Твоя жена хороший музыкант?
– Она не училась музыке, но очень хорошо разбирается в ней. У неё ухо куда более тонкое, чем у самых изысканных критиков. Советы её всегда были мне удивительно полезными. Она знает мой голос лучше меня и замечает каждую малейшую шероховатость. Иногда говорит мне: "Вот эту ноту, чтобы она лучше звучала, тебе нужно брать вот так". И всегда бывает права. Могу сказать, что своим успехом я во многом обязан и ей.
– Вернёмся к твоей карьере. После дебюта в Бари что ты делал?
– Пел понемногу повсюду. В 1951 году собирались отметить пятидесятилетие со дня смерти Верди, и по радио транслировали некоторые оперы великого композитора. Все говорили, что у меня вердиевский голос, и пригласили петь в «Жанне д'Арк». Руководители театра были в восторге и сразу же предложили петь с Джулини в опере «Двое Фоскари», которая тоже прошла с большим успехом.
Три дня спустя, должны были выйти в эфир «Паяцы». Но тенор заболел, и меня спросили, не могу ли я заменить его. Я никогда не пел эту оперу, но согласился. И успех был огромный. Через несколько недель я спел «Симона Бокканегру». И в этой опере я впервые записался на пластинку, можно сказать, дебютировал в мире грамзаписи.
В 1953 году я впервые пел в "Ла Скала". В 1956 году, когда я исполнял партию Андре Шенье в Ливорно, ко мне в гримуборную пришли руководители "Метрополитен". Спросили, есть ли у меня заграничный паспорт. Я ответил, что нет. "Мы позаботимся об этом", – пообещали они. Через несколько дней паспорт был оформлен, и я уехал в Америку. Две недели спустя я дебютировал в "Метрополитен" в «Аиде» и «Трубадуре».
– Я читал о тебе множество самых разных суждений, – говорю я Бергонци, – но никогда не встречал ни одного отрицательного отзыва, ни единого упрёка в чём-либо. У тебя всегда было всё в порядке?
– Я постоянно старался выходить на сцену только после самой тщательной подготовки. Первая обязанность артиста – с величайшим уважением относиться к публике. Не думаю, что я когда-либо пел плохо. Однако у меня тоже были разные истории. Одна, просто ужасная, случилась в "Метрополитен", где я пел в «Аиде» с Антониеттой Стелла.
Надобно тебе сказать, я ужасно боюсь числа семнадцать. Считаю, что оно приносит несчастье. Премьера этой «Аиды» была назначена на 17-е, и я не на шутку обеспокоился. Я подготовился, как всегда, очень тщательно и за два часа до начала спектакля вышел вместе с женой из гостиничного номера, чтобы отправиться в театр. Войдя в лифт, я нажал кнопку "Первый этаж", но лифт вдруг начал подниматься и поднял меня на семнадцатый. "Эта история мне не нравится", – сказал я жене, бледнея. Она засмеялась. У входа в гостиницу стояло такси, ожидавшее меня. Я сел в машину и сразу же заметил, что номер машины 17. Мой страх превратился в ужас.
Приехали в театр, и я начал пробовать в гримуборной голос, он был в порядке. Я надел костюм, загримировался. Так как Радамес выходит на сцену сразу же после открытия занавеса, я отправился за кулисы. И тут почувствовал лёгкий зуд в горле. Я попросил принести стакан воды, зуд прошёл. Поднялся занавес и, невероятно встревоженный, я пропел первую фразу. Потом запел Se quel guerrier io fossi , уверенно подходя к верхам. Голос звучал превосходно. Я пою дальше, подхожу к ре бемолю на словах per te ho vinto и вдруг совершенно теряю голос. В зале наступила гробовая тишина.
Я попробовал начать знаменитую арию Celeste Aida, но из горла не исходил ни единый звук – я лишь беззвучно двигал губами. Почти всю арию исполнил практически только оркестр. По окончании акта я направился в гримуборную совершенно убитый. Публика поняла моё состояние и долго аплодировала мне. Американцы настолько выдержаны, что потеря голоса никак не сказалась на ходе спектакля: когда я покинул сцену, на неё уже вышел мой дублёр, не кто иной, как Джон Виккерс. Этот случай вызвал у меня настоящий шок. Спустя три дня мой голос вернулся, но прошёл ещё целый месяц, прежде чем я решился выйти на сцену.
– Тебя считают вердиевским тенором, значит ли это, что ты поёшь только в операх Верди?
– Я пою всё. Творения Верди я предпочитаю другим и исполнил их все, кроме «Отелло» и «Фальстафа». Но в моём репертуаре шестьдесят шесть опер самых разных композиторов от восемнадцатого века до наших дней.
– У тебя двое детей. Пошли ли они по твоему пути?
– Нет, никто не последовал моему примеру. Моя жена не раз повторяла шутя: "Хватит одного сумасшедшего в семье". Моя карьера требовала необыкновенных жертв, которые всегда так или иначе касались и жены. Быть супругой тенора, это, по-моему, самое трудное, что только может быть на свете. Именно ей приходится переживать все волнения и тревоги, все страхи, каждый шок, все вспышки гнева певца. Считаю, что надо бы ставить памятники жёнам теноров.
Перевод с итальянского Ирины Константиновой
Отрывок из книги Ренцо Аллегри «Звезды мировой оперной сцены рассказывают» любезно предоставлен нам её переводчицей
