Второе пришествие «Огненного ангела» на сцену Большого
Большой театр после открытия своей Основной сцены лихорадочно, изо всех сил старается показать, что в его стенах кипит бурная деятельность по обновлению и восстановлению утраченной за годы реконструкции афиши. Поначалу московским меломанам было «нелегко», но к зиянию репертуарных пустот они давно уже успели привыкнуть: не просто привыкнуть — смириться с сей незавидной участью и для себя, и для театра… Что и говорить, репертуарным институтом — великим русским репертуарным театром, каким он был со времен оных и каким (хотя бы номинально) оставался до закрытия Основной сцены на реконструкцию в 2005 году — назвать Большой театр сейчас не просто очень сложно: это абсолютно невозможно!
Конечно же, некое подобие итальянской прокатной системы (известной как stagione), в последние годы незаметно завоевавшей Новую сцену, а теперь перекочевавшей и на Основную, для последней – это компромисс и объективная неизбежность начального этапа, ведь после шести сезонов вынужденного простоя историческую сцену Большого фактически необходимо обживать заново (как в отношении оперы, так и в отношении балета).
И здесь (если смотреть с позиций нынешнего руководства Большого театра), как говорится, все средства хороши. Сегодня в опере, в преддверии, пожалуй, самой ожидаемой премьеры этого сезона («Кавалера розы» Рихарда Штрауса, запланированной на начало апреля) в прокатных блоках по системе stagione с равным «успехом» идут в ход и «эпатаж с душком» типа черняковской поделки под названием «Руслан и Людмила», и «псевдовозобновление» легендарной постановки «Бориса Годунова», созданной Баратовым – Федоровским в 1948 году, и «реанимации» на Основной сцене, как ни странно, сразу двух постановок Франчески Замбелло – «Турандот» Пуччини (2002) и «Огненного ангела» Прокофьева (2004).
Трудно сказать, почему Франческу Замбелло и тогда так любило, и сейчас так «горячо» любит руководство Большого театра: это вопрос типично кулуарного свойства, до чего нам вовсе нет никакого дела. Ясно одно: из огромной плеяды современных режиссеров музыкального театра эта американка с итальянскими именем и фамилией предстает, в целом, достаточно здравомыслящим художником, а известные «перегибы» в ее режиссуре если и случаются порой, то носят, скорее «безобидно-тактический», а не «наступательно-стратегический» характер. Так, забегая вперед, следует сказать, что постановка «Огненного ангела» при всем ее современном переосмыслении и явной визуальной «чернухе», пронизана какой-то неосознанно располагающей иллюстративной наивностью.
Если в конце января постановка «Турандот» Франченки Замбелло вернулась на родные подмостки, успев «закрутить роман» и с Новой сценой Большого, то «изменить» Основной сцене «Огненному ангелу» было не суждено. Возобновление названной оперы Прокофьева состоялось в начале февраля. На этот раз в блоке «stagione по-русски» было четыре представления. Мой выбор пал на второй спектакль, так как из всей четверки только в нем в партии Рупрехта был анонсирован давно не появлявшийся в Москве Борис Стаценко, на мой взгляд, замечательный певец, которого мне очень хотелось послушать и который в этом спектакле мои ожидания полностью оправдал.
Однако посетив второе представление, я пришел к выводу, что попытка восстановления этого спектакля старого репертуара, предпринятая Большим театром, стала событием исключительно по одной простой причине. Дело в том, что роль музыкального руководителя возобновления на сей раз была отведена Михаилу Юровскому, одному из ярчайших представителей русской дирижерской школы, маэстро с весьма высокой международной репутацией, художнику, тонко чувствующему специфику театральной сцены, истинно вдумчивому музыканту и философу-интерпретатору… Это и определило то, что Его Величество Оркестр, словно воспарив над оркестровой ямой, и стал тем полновесным «сценическим каркасом», который вынес на себе весь этот весьма не простой в музыкальном отношении спектакль.
…Безусловно, в постановочно-драматургическом и театрально-зрелищном восприятии это возобновление ничего принципиально нового «сказать» не могло. Несмотря на то, что прокофьевский «Огненный ангел», конечно же, совсем не та опера, чтобы, погрузившись в ее музыкальный материал, раствориться в нем без остатка, постановка восьмилетней давности смогла запечатлеться в моем сознании достаточно хорошо. Однако эта опера, скажем так, вовсе не для души, и не для сердца: она – для рассудка и большой внутренней кропотливой работы, которую публике необходимо постоянно проделывать во время спектакля.
После постановки «Огненного ангела», показанной на сцене Большого театра в рамках давних гастролей Пермского театра оперы и балета, и менее старого, но всё равно давнего спектакля Мариинского театра, виденного мною в обеих музыкальных столицах, стало совершенно ясно, в каком «генеральном» направлении могли бы развиваться постановочные тенденции московской премьеры 2004 года (кстати, и тогда, в спектакле Мариинского в Москве, и сейчас, в выбранном мной для просмотра спектакле-возобновлении Большого, партию Ренаты исполнила Лариса Гоголевская).
Итак, изначально на одном полюсе моего личного восприятия оказался вполне традиционный, с точки зрения соответствия эпохе литературного первоисточника, пермский спектакль; на другом – абсолютно брутальный абстрактный конструктивизм мариинской постановки. При этом ее откровенная натуралистичность и почти на грани гротеска тяжеловесный мистицизм непрестанно отягощался еще и назойливыми децибелами гергиевского оркестра и голосистых мариинских певцов.
Безусловно, московская премьера 2004 года – прямая «наследница» Мариинского спектакля, но теперь направленность постановочной линии со всей очевидностью приобрела окраску и черты эклектики, свойственные уже стилю «соц-арта». При этом музыкальный пласт спектакля – и в 2004 году, и в 2012-м – неожиданно выявил признаки удивительной рафинированной камерности, какой-то очень доверительной интимности и даже… вполне осязаемой прокофьевской мелодики, которую в операх этого композитора, как правило, требуется еще поискать.
На премьере 2004 года немалая заслуга в этом, несомненно, принадлежала музыкальному руководителю Александру Ведерникову. Парадокс, но этот дирижер, всегда, как правило, терпя фиаско перед лицом большой оперной формы, в иных своих работах («Огненный ангел» – одна из них) демонстрировал и скрупулезно-бережную проработку оркестровых нюансов, и искреннее «упоение» контрастно-просветленными звучностями, и точное психологически-смысловое акцентирование.
Музыкальная ткань в оркестре Михаила Юровского возродилась для публики еще более утонченной, еще более рафинированной: слуховые ощущения от нее были настолько эмоционально созерцательными и интеллектуально многоплановыми, что фактура оперного полотна казалась «на ощупь» нежной и мягкой, а само оно словно «светилось» шелковистыми переливами. Если невероятно насыщенная и впечатляющая оркестровка Прокофьева, особенно в симфонических антрактах, когда-то на премьере ожила во всем своем филигранном великолепии, то на этот раз она обогатилась каким-то рукотворным внутренним светом, который даже в недвусмысленно «бесовских» страницах партитуры решительно заявлял о своих правах.
Когда-то давно, слушая спектакль Мариинского театра, я нисколько не сомневался, что эту оперу певцам можно только «прокричать», в смысле «громко продекламировать». Премьера в Большом убедила в том, что эту оперу, оказывается, можно все-таки петь. И в этом, на мой взгляд, заключена самая сильная сторона московского спектакля! Постановка здесь по сути дела вторична, лишь умозрительная оболочка, в которой живут мистические видения Ренаты, демонические обольщения Огненного ангела Мадиэля (Графа Генриха) и низменно-благородные порывы странствующего Рупрехта, заложника рокового пересечения линии своей судьбы с потустороннем миром главной героини.
Коллизии мрачного Средневековья, описанные в романе Валерия Брюсова «Огненный ангел», Сергей Прокофьев сам превратил в либретто оперы. В свою очередь, постановщики обсуждаемого спектакля – режиссер Франческа Замбелло, сценограф Георгий Цыпин, художник по костюмам Татьяна Ногинова и художник по свету Рик Фишер – вдоволь решили «покуражиться», обратив свой взор к советскому периоду 20-х годов, времени, когда композитор писал это произведение вдали от Родины.
Навязчивой идеей Франчески Замбелло стало воплощение на сцене образа коммунальной квартиры, о чем она, в силу объективных обстоятельств, могла иметь лишь самые смутные представления. По словам режиссера, она стремилась создать на сцене «мир, объятый одержимостью и страстью, общество, раздираемое силами сомнительного добра и зла», а эта прокофьевская партитура привлекла ее, прежде всего, «откровенностью выражения страсти, навязчивой и всепоглощающей». Вообще-то говоря, такое постановочное преломление далеко не бесспорно, однако де-факто оно предстает поразительно толерантным: даже литые монументальные выгородки сценографии, практически неизменные на все действия и навязчиво ассоциирующиеся со знаменитыми петербургскими дворами-колодцами, кажутся очень «милыми» – до наивности милыми…
Музыкальному прокофьевскому языку оперы ХХ века, с его изломами и чрезмерными перехлестами, как ни странно, весьма уютно существовать в этом сценическом воплощении «социалистического общежития» с железными кроватями, чугунными унитазами и оловянными умывальниками, одним словом, налицо – серая казарменность быта, его грубая неприглядность и уродливость. Все-таки, здесь мистическое начало сюжета – определяющее и главное, а исторический фон второстепенен, поэтому отсутствие на сцене задника с изображением, к примеру, Кёльнского собора в данном случае и кажется «потерей» из разряда призрачных.
Эклектика соцреализма царит и в костюмах. Рупрехт – демобилизованный военный в галифе и свитере. Рената – представительница из среды буржуа времен нэпа, словно сошедшая с карикатурного плаката. Инквизитор в фуражке и кожанке, изгоняющий бесов в монастыре, – типичный «посланец» Лубянки. Сердобольная Хозяйка квартиры, в которой живут Рупрехт с Ренатой, – повариха из общепита, которой как и брехтовской мамаше Кураж, всегда есть дело до всех своих «детей», своих чад-постояльцев. А основная масса обитателей воссозданной на сцене коммунальной квартиры – деклассированные элементы в серой униформе (грубой простой одежде): им известны лишь плотские человеческие инстинкты – поесть, поспать, напиться и забыться.
Почему-то считается, что вся эта «чернуха» более всего уместна именно в оперном театре – по этой стезе, как правило, и идут все современные постановщики, пытающие сказать свое «новое слово» в оперной режиссуре XXI века. Команда Франчески Замбелло именно так, черными красками, и рисуют свое ощущение мистического мира этой оперы. И подход этот совсем не нов, от подобных экспериментов современный зритель уже успел изрядно подустать. Просто в данном случае, сообразно с конкретным сюжетом и музыкальным материалом, это демарш не вызывает резкого протеста и явного отторжения. Обычно в таких случаях говорят сакраментальную фразу: «Могло бы быть и хуже…». Это именно тот постулат, которого мы и придерживаемся при вынесении собственных оценок.
К сожалению, приходится констатировать еще одну аксиому нашего постановочного времени: когда оглашенный постулат срабатывает, это уже (!) кажется достижением. К примеру, на этот раз нераскаявшаяся Рената вместо костра инквизиции отправляется на небеса на лифте – и этот режиссерско-сценографический ход уже вполне можно отнести, если хотите, к «постановочной классике XXI века». Пусть подобное «достижение» как повод для спасительного постулата «Могло бы быть и хуже…» и кажется, на первый взгляд, сомнительным, тем не менее, это всё же достижение. Действительно, могло бы быть и хуже… Спасибо за то, что не стало…
Собственно мистический пласт в этой постановке сдержанно условен и визуально ненавязчив. Пластическое решение образа Мадиэля (Графа Генриха), персонажа без пения, на фоне серого нагромождения сценических конструкций выглядит даже элегантно красиво и таинственно, но при этом здесь больше света и добра, чем тьмы и дьявольской атрибутики. Удивительно, но в этом мрачном спектакле, постановочные акценты которого изрядно смещены и перекошены, черный мистицизм вообще (как и в спектакле Мариинского театра) не выходит на первый план. Безусловно, Рената умирает непоколебимой в чистоте своих духовных помыслов и веры, постоянно балансируя на грани любви-ненависти к своему небесному утешителю-обольстителю. И всё это очень хорошо согласуется с тем самым дополнительным светом и той самой дымкой интеллектуальности, что добавляет спектаклю дирижерская интерпретация Михаила Юровского.
В заключительной картине оперы, сцене в монастыре (хотя рампа представляет собой все тот же двор-колодец, правда, лишь слегка видоизмененный), как всегда свое высокое мастерство демонстрирует хор Большого театра. Но на этот раз, исходя из задач оперной партитуры, его звучание поражает не мелодической полифонией голосов, а безудержными вокальными накатами постоянно нагнетаемого демонизма и бесовства, кульминацией которых для Ренаты и становится упомянутый «лифт-костер». Чисто музыкальные средства по своему воздействию на зрителя снова оказываются эффективнее постановочных.
В 2004 году у меня сложилось твердое убеждение, что, несмотря на примат музыкальной интерпретации, мы получили один из тех «разовых» спектаклей, о которых меломаны обычно говорят: «Поглядеть для “галочки”». И вплоть до недавнего возобновления мне казалось, что свою «галочку» восемь лет назад я поставил окончательно и бесповоротно. Даже приняв лично для себя без «гнева и упрека» такую постановочную стилистику, невозможно было отделаться от мысли, что постановщики всё же пошли не по тому пути, а прокофьевский «Огненный ангел» так и не смог опалить своими крылами бескрайнюю и разновосприимчивую душу широкой зрительской аудитории. Свою же «галочку» мне пришлось «переставить» – и сей опыт оказался весьма полезным и интересным. При этом, благодаря маэстро Михаилу Юровскому, сразу пришло понимание одной простой вещи: если в этой постановке обжечь душу благодатным огнем не суждено, то ее можно просто озарить музыкальным светом.
Итак, тенденция к наполнению Основный сцены репертуаром (как старым, так и новым) сама по себе вполне оптимистична, но понятно, что на это потребуются годы: вслед за апрельским «Кавалером розы» в июне обещают «Чародейку», а в начале следующего сезона – новую постановку «Князя Игоря»… Но, с другой стороны, хорошо известно также и то, что нет ничего постояннее, чем врéменное. Привыкли же мы к «stagione по-русски» на Новой сцене Большого! И поэтому есть все опасения, что можем привыкнуть к подобному и на Основной…
Так думается потому, что нынешнее «младореформаторское» творческое руководство Большого очень уж падко на всяческие новации, особенно если они идут «оттуда», из-за рубежа… Самый же больной «пунктик» нынешних творческих руководителей – это навязчивая мания приглашения певцов ради самого приглашения: не важно – кого, не важно – откуда, лишь бы – пригласить, хотя дальновидность выбора прослеживается при этом отнюдь не всегда.
В декабре, к примеру, пригласили «знаменитую» американку Кейт Олдрич на партию Кармен на Новую сцену, но с первой же репетиции стало ясно, что ее надо отправлять обратно. И отправили: что тут оставалось делать! То же самое случилось и с потенциальным ангажементом болгарки Лады Бирюков на партию Ренаты: приехала – да не спела! Эту певицу с более чем скромными вокальными данными мы уже «имели счастье» услышать на сцене Большого еще в 2002 году в «Евгении Онегине» на гастролях Польской национальной оперы: в партии Татьяны ее с трудом-то хватило на «Письмо», а драматический финал был ею просто завален! Какая тут Рената! Однако прочь сомнения: «младореформаторам» из Большого, безусловно, виднее…
Спасибо, конечно, солистке Мариинского театра Ларисе Гоголевской: экстренная замена спасла московский спектакль, хотя о годах творческого расцвета этой некогда феноменально яркой певицы вагнеровско-«рихардштраусовского» амплуа, услышанное совсем уже и не напоминало. И это еще больше укрепило в том, что «Огненный ангел», весьма спешно (впрочем, и успешно – тоже) вернувшийся на сцену Большого, не опалил своим благодатным музыкальным огнем не только публику, но и саму исполнительницу главной партии. И всё же старый обновленный «Огненный ангел» на историческую сцену Большого театра принес свет… А это уже немало, пусть даже брюсовско-прокофьевский ангел-вершитель для здешних подмостков так и не стал ангелом-хранителем…
