Ответ композитора Дмитрия Курляндского
Для музыкантов вопрос, вынесенный в название, актуальнее, чем для представителей любых других творческих профессий. И отсутствие «железного занавеса» его только обостряет. Неразвитой отечественный рынок классической музыки и по-прежнему котирующееся российское музыкальное образование породили целую когорту певцов, инструменталистов, композиторов, которые работают в основном там, но чемоданы перепаковывают все-таки здесь. Openspace.ru выясняет причины такого поведения у представителей разных музыкальных специальностей. Первым отвечает композитор Дмитрий Курляндский.
У академического композитора есть несколько способов прокормить себя — прикладная музыка, преподавание и собственно композиция.
Самая удаленная точка приложения, как ни странно, это музыка для театра, кино, телевидения. Образовательный ценз здесь настолько низок, что зачастую приходится конкурировать с людьми, консерваторий не кончавшими. Чаще всего безуспешно – еще на предварительном, отборочном этапе. В прикладной музыке нужны не творцы, а исполнители. Композиторов, успешно совмещающих академическую музыку с активной прикладной деятельностью, довольно мало: как правило, одно идет в ущерб другому.
В России в последнее время вообще крайне редко можно услышать приличную музыку в кино или по телевидению. Будь то фильм по Достоевскому или по Марининой. Отсутствие музыкальной культуры заметно снижает и планку нашего кинематографа. Одно тянет за собой другое. И не все кинематографисты отдают себе в этом отчет. Сам я несколько раз работал в кино («Натурщица», «Обреченные на войну») и в театре («Барабаны в ночи» в Et Cetera). Не без интереса. Но и не скажу, что доволен результатом. Это совсем особенная деятельность, которая отнимает много сил и времени, при этом очень далекая от свободной композиции. Так что если и браться за нее, то только в случае, если тебе по-настоящему интересен сам фильм или спектакль. А такое крайне редко случается...
Преподавание. В Европе это самый распространенный способ заработка для композитора. Каждая провинциальная консерватория надеется заполучить себе профессора, имеющего солидный международный авторитет. Чем известнее композитор, тем больше шансов, что в консерваторию потянутся студенты со всего мира, активизируется и разнообразится концертная жизнь.
Однако в России преподавательский состав укомплектован десятилетия назад, а это значит, что в первую очередь ценится не реальная профессиональная состоятельность, а соответствие определенным эстетическим ориентирам, выработанным в эпоху, когда за правильную музыку получали квартиры, а за неправильную – отправляли в пожизненную «фольклорную экспедицию» (вспомнить хотя бы Мосолова). Система давно лопнула, а ориентиры продолжают передаваться по наследству.
Но про наше образование я уже однажды писал. Мне в этой нише места не нашлось и вряд ли найдется. Хотя только за последний год меня приглашали читать лекции в Беркли и в Париже.
Остается непосредственно композиторское творчество. Здесь композитор может обеспечить себе более-менее сносное существование, имея в год три-четыре крупных заказа на большие ансамблевые или симфонические произведения или одну оперу. Если к этому прилагается активный концертный график и регулярные радиотрансляции, то и авторские сборы могут оказать заметную помощь. Но для этого нужна работающая система композиторских заказов и активный интерес радиостанций к современной музыке. В России ни того ни другого не наблюдается.
О том, какой может быть система заказов, я с коллегами уже писал (статья в «Российской газете»). Писал и о том, что именно необходимо для обеспечения нормального функционирования такой отрасли культуры, как современная музыка. Реакции никакой пока не последовало. Хочется верить, что «пока».
Имея в виду все сказанное выше, мне крайне сложно ответить на вопрос, почему я живу в России...
Вся моя достаточно активная профессиональная жизнь связана с Европой. Я регулярно получаю заказы от европейских ансамблей, фестивалей и институций, заинтересованных в моих новых работах. Многие радиостанции (только из последних – в Канаде, во Франции, в Германии, в Норвегии) посвящают моей музыке специальные передачи, на многих других радиостанциях периодически звучит моя музыка (кстати, не помню, когда это было последний раз в России, кажется, в 2007 году). Каждый раз после эфира я получаю письма от музыкантов с предложениями сотрудничества и просто от любителей музыки из разных концов мира, в которых они выражают интерес к моему творчеству. Уже сейчас у меня запланированы премьеры до конца 2012 года. И все это при том, что мой музыкальный язык далеко не демократичен и чаще входит в конфликт со слушательскими ожиданиями, чем отвечает им. Я допускаю, что светлая полоса может когда-то смениться темной, но по крайней мере мне уже будет о чем вспомнить в менее благополучную пору...
В России ситуация совсем иная. Вот показательный пример: недавно встречаю уважаемого профессора Московской консерватории – узнал, разулыбался, спрашивает: «Как дела, чем занимаетесь, музыку не бросили?»
И тем не менее я не уезжаю. Соображения мною движут следующие: музыку мне заказывают, исполняют, на концерты приглашают. Какая разница, где я буду сидеть за столом, работать – в Антарктиде, Берлине или в подмосковном лесу? Хотя европейская прописка, безусловно, позволила бы мне пользоваться широкими возможностями для получения творческих резиденций, государственных и муниципальных стипендий, грантов и проч., так что, остановив свой выбор на подмосковном лесу, я уже кое-чем пожертвовал.
В перерывах между работой я пишу открытые письма, пытаюсь всеми силами помогать тем немногим явлениям, которые у нас держатся только на энтузиастах-одиночках. Например, Московскому ансамблю современной музыки – коллективу с мировым именем, двадцать лет существующему на жалкие подачки с «большого культурного стола» страны, за которым дозволено питаться лишь нескольким особо приближенным к первым лицам. Столько энергии, сколько потратил я на биение лбом о стены отсутствующей системы, в Европе, как показывает опыт моих зарубежных коллег, могло бы привести к заметным результатам – приятным мне и полезным окружающим.
Я не останавливаюсь потому, что мне кажется, что своим присутствием я могу кому-то что-то доказать. Доказать, что композитор может быть кому-то нужен, что современная музыка не фантом, а активная часть нашей культуры. Поэтому же не останавливаются Владимир Тарнопольский, крупнейшая фигура современной русской музыки (он добился для своей Студии новой музыки мизерных зарплат и ставок в консерватории – о большем и мечтать не приходится); Юрий Каспаров, создавший Московский ансамбль современной музыки; Виктория Коршунова, одна заменяющая целый штат какого-нибудь трехэтажного центра современной музыки; Борис Филановский, ворочающий валуны в Питере; Олег Пайбердин, пробивающий филармонический асфальт; Игорь Машуков, прорубающий окно из Перми в Европу...
Не так много их наберется. Есть и такие, кто совершает свой маленький подвиг, просто читая лекции, обучая музыкантов, организовывая маленькие концерты. Но пока не появится структура, которая будет отвечать потребностям современной музыкальной культуры, все эти усилия будут приводить только к грыже.
Один из персонажей Хармса, увидев из окна трамвая, как некая дама, перелезая через забор, зацепилась за гвоздь – и ни туда и ни сюда, от желания помочь выдавил себе языком два передних зуба. На выдавливание зубов и обречена сегодня деятельность одиночек-энтузиастов от современной музыки. Наверное, я остался в России, потому что люблю Хармса...
Записала Екатерина Бирюкова, openspace.ru
Автор фото — Евгений Гурко
