Андраш Шифф, пианист венгерского происхождения, живущий в Италии и концертирующий везде и всюду, заехал в Петербург на денек: отдать давнишний долг и сыграть, наконец, сольный концерт, запланированный еще на конец мая. На питерском концерте Шифф представил программу исключительно серьезную. Сначала — 12 прелюдий и фуг из первого тома «Хорошо темперированного клавира» Баха. Во втором отделении — «Детские сцены» и сложнейшая фа-диез минорная Соната Шумана. В заключение — три протяженных и важных «биса», тянувших на полноценное третье отделение: «Лунная соната» Бетховена, соль-бемоль мажорный Экспромт Шуберта и «Итальянский концерт» Баха. Концерт затянулся до десяти вечера: но как летит время, никто не замечал. Шифф устроил в Большом зале настоящее музыкальное пиршество: с тремя переменами музыкальных «блюд»-стилей, и в самых неожиданных сочетаниях.
Взять хотя бы его исполнение клавирных фуг Баха: здесь Шифф открывал залу мир гармонического спокойствия и благости. И никуда не спешил: он, казалось, даже не очень задумывался, куда шагают его пальцы. Пару раз промахивался: в до-диез минорной прелюдии попал не на тот бас, но быстро исправился. В ре-мажорной — на мгновение подкачала правая рука, не выигравшая сложную ритмическую фигуру. Но это было не так уж существенно: важнее была найденная Шиффом точка покоя, когда, кажется, все мироздание вращается вокруг пианиста.
Шифф играл, не прикасаясь к педали. Легато достигалось исключительно фразировкой и естественным длением звуков под пальцами. Никакого динамического напора, никаких crescendo и diminuendo: звук четкий, ясный, графичный, иногда казалось — слишком бескрасочный, лишенный эмоций. Впрочем, это была проблема эстетического выбора пианиста. Вообще, проблема исполнения и интерпретации Баха, его клавирных сочинений, не перестает быть актуальной. Сторонники аутентичного исполнения требуют возвращения к клавикордам и клавесину, «традиционалисты» призывают не забывать опыт последующих веков классико-романтического музицирования: и все по-своему правы.
Шифф выбрал некий «срединный» путь: с одной стороны, он играет на концертном, «романтическом», полнозвучном рояле. Но при этом старается нивелировать природные свойства инструмента, не применяя педаль и культивируя некое облегченное касание к клавишам. Музыкальный результат, между тем, выходил убедительный: хотя, на наш взгляд, Баху не хватило глубины и вдумчивой созерцательности. Зато во втором отделении Шифф взял реванш: это был настоящий триумф романтического пианизма.
Шифф играл Шумана, как истинный поэт рояля. «Детские сцены» пролетели на едином дыхании: воздушно, с очаровательно «порхающими» мотивами. Трогательно-простая, по-детски наивная интонация — в повествовательном зачине «О странах и людях». Никаких нарочитых, псевдомногозначительных «оттяжек» в конце фраз в «Грезах», отчего тихая лиричная пьеса разом избавилась от излишней сентиментальности. В каждой пьесе Шифф находил какой-то поворот, новый прием, последовательно очищая цикл от налипших исполнительских штампов.
Необычайно эффектно, с размахом была сыграна масштабная Соната Шумана. Мощные извержения аккордовых масс, огромные скачки, требующие от исполнителя невероятных затрат сил чисто физических (уж не говоря о душевных), были сыграны с удалью и шиком, неожиданными для его деликатной конституции и рафинированной манеры. А ведь в жизни Шифф — интеллигентнейший, мягчайший человек. Оказывается, иногда он может превращаться в титана: одно такое преображение мне довелось наблюдать, когда он подряд исполнил три поздние сонаты Бетховена — 26-ю, 27-ю и 28-ю. Примерно такое же перевоплощение случилось с ним на территории фа-диез минорной Сонаты Шумана: Шифф играл захватывающе уверенно, интересно, смело, наращивая силу звука и резкими мазками обозначая скульптурно четкие обводы формы.
В последовавшей на бис Лунной сонате искусная «дышащая» педаль создавала эффект звукового «сфумато»: один прозрачный фактурный слой накладывался на другой, но никакой «грязи» не возникало. Шифф умело избегал явных диссонансов, вовремя (и не до конца) снимая педаль. Это было мало кому доступное искусство: соткать из звуков картину ночного пейзажа, облитого лунным светом. Очертания предметов размыты, все вокруг погружено во флюоресцирующий неяркий свет.
Щедро расточая «бисы», Шифф, казалось, не ведал усталости: Экспромт, за ним — бодрый «Итальянский концерт». Публика расходилась ошеломленная, но счастливая: такого насыщенного, по-настоящему элитного клавирабенда в филармоническом зале давно не случалось.
Перед концертом в Большом зале Петербургской филармонии Андраш ШИФФ дал интервью нашему корреспонденту.
— Вы родились в Будапеште и учились там. Какие воспоминания связывают вас с городом детства?
— Будапешт — необыкновенно красивый город. Но атмосфера в нем в годы моего детства была довольно затхлая и музыкальная жизнь не слишком активная. Я начал играть на рояле в пять лет. Учился в обычной школе и в музыкальной. В 14 лет перешел в Специальную музыкальную школу, после нее поступил в Консерваторию имени Листа. В консерватории занимался у прекрасных педагогов по фортепиано — там преподавали такие же высокие профессионалы, как у вас, в России.
— Чем занимались ваши родители?
— Мой отец был врачом; он умер, когда мне исполнилось 6 лет. Отец играл на скрипке как любитель; а моя мама мечтала в юности стать пианисткой. Дома стоял рояль, часто звучала музыка, и я рос среди этих звуков. Слушал музыку по радио и на пластинках, а потом шел к роялю, откидывал крышку и пытался подобрать по слуху запомнившиеся мелодии. Единственный ребенок в семье, я, наверное, был слишком избалован: в общем, детство мое протекало счастливо. И сейчас у меня в Будапеште осталось много друзей. Там живет моя мама, и я три-четыре раза в году приезжаю с концертами. Но мне не хотелось бы жить в Венгрии постоянно.
Помню, как я покидал Венгрию в 1979 году: поехал на гастроли в Америку и остался там. Поначалу мне в Америке нравилось. Однако очень скоро я начал болезненно ощущать разницу менталитетов, разницу культур. Только в Америке я по-настоящему осознал, что я европеец. В сущности, я попал в чуждую среду.
— Наверное, это был очень драматичный эпизод вашей биографии: остаться навсегда в чужой стране, стать «невозвращенцем». Страшно было?
— Не то чтобы страшно: все-таки у меня там были и знакомые, и профессиональные контакты. Я хотел жить в Америке не по политическим мотивам, для меня это было неважно. Но свобода — свобода передвижения, свобода самовыражения — была необходима для моего личностного и музыкантского развития. В Америке я начал прогрессировать как пианист. Я получил хорошее образование. Но, чтобы образование принесло плоды, нужна была соответствующая атмосфера, ощущение открытости мира, который простирается перед тобой. В Венгрии я задыхался: границы были закрыты, и потом, меня плотным облаком окружала зависть.
В Америке вначале было интересно. Но мало-помалу приходило осознание: мне тут неуютно, мне нужно жить в Европе. Тем не менее, я прожил в Америке 14 лет. Затем я встретил свою будущую жену, японскую скрипачку Юуко Шиокава, мы познакомились на фестивале камерной музыки в Мальборо, в штате Вермонт. Юуко жила в Зальцбурге; когда мы поженились, я переехал в Зальцбург.
Америка — странное место. А я был родом из Восточной Европы, где у всех сложился в сознании некий миф об Америке — стране обетованной, стране безграничных возможностей. Наши представления основывались на голливудских фильмах и неверной информации, как некая реакция «от противного» на идеологическую пропаганду. Понадобилось время, чтобы понять: Америка — никакое не Эльдорадо, и здесь существует масса проблем. Да, Америка — страна огромных возможностей, и эмигрант может сделать в ней карьеру. Но это страна без традиций, без истории. Нет никакого культурного фундамента — все импортируется.
Как бы то ни было, жизнь в Америке оказалась полезным опытом. Там я понял, что можно начать с нуля, и чего-то достичь. Я и сейчас езжу в Америку с концертами: недавно играл там сонаты Бетховена.
В Америке меня вело мощное агентство «Columbia Artists». Попал я туда по случаю: играл на конкурсе в Лидсе, а в жюри сидел американский музыкант Чарльз Роузен, очень интересный человек, музыковед и пианист. Ему, между прочим, принадлежит блестящий труд «Классический стиль» — фантастическая книга! Роузену очень понравилось, как я играл. И, хотя я получил в Лидсе лишь третью премию, он написал в своей статье, что я был лучшим пианистом на конкурсе в Лидсе.
Вернувшись в Нью-Йорк, Роузен рассказал обо мне менеджеру «Columbia» Томпсону. Томпсон приехал в Будапешт, послушал мою игру и решил представить меня американской публике. Мой американский дебют состоялся в Чикаго, потом я играл с камерным оркестром в Карнеги-холл в Нью-Йорке, в 1978 году. Так что, когда я покидал Венгрию, кое-какой «задел» в Америке у меня уже был. Я рассчитывал на помощь агентства. Но начало было трудным: приходилось играть в маленьких американских городках, в маленьких залах, с плохой акустикой, на плохих роялях. Я выступал на стадионах, в школах, танцклубах, даже в бассейнах. Публика была ужасная: преимущественно мне организовывали так называемые «общинные концерты» в американской глубинке — по всей Америке раскинуты тысячи три маленьких городков, поселков, я объездил тогда всю Америку.
Не то чтобы мне это было непривычно или удивительно: и в Венгрии приходилось ездить в провинцию с концертами, так была устроена концертная система в стране. И в Венгрии не везде были комфортабельные условия: попадались и плохие рояли, и плохие залы. Но когда я приехал в Америку, я думал, что уж тут-то все будет прекрасно — и мои идеалистические представления о стране таяли с каждым днем. Это был шок: и в страшном сне мне бы не привиделось, что придется выступать в Америке в таких ужасающих условиях. Меня приглашали и в приличные залы, но редко. У меня появилось кошмарное ощущение, что жизнь моя протекает напрасно, что я теряю драгоценное время. И это была типичная участь многих талантливых людей из Западной Европы, приехавших в Америку после войны с мечтами о богатстве, славе и успехе.
— Изменилось ли положение после переезда в Зальцбург?
— Весь мир знает Зальцбург как столицу знаменитейшего фестиваля. Однако в перерывах между фестивалями Зальцбург превращается в довольно-таки провинциальный город. Там мыслят узко, сознание людей стиснуто рамками обычаев и приличий, они как будто взирают на мир из тусклого оконца размеренно текущей жизни. Жить там скучновато.
— Как и когда произошел прорыв в вашей карьере? Когда вы почувствовали, что ухватили птицу удачи за хвост?
— У меня были хорошие контакты в Европе, но из Америки я не имел возможности часто летать на концерты в Европу: далеко, дорого, утомительно. К тому же, у меня не было американского паспорта, я даже к маме в Будапешт не мог съездить целых восемь лет. А в Австрии мне сразу же дали австрийский паспорт: хороших музыкантов в стране уважают, и потому получить гражданство для музыканта не составляет труда.
— Вы, как правило, готовите монографические программы и играете их циклами. В год юбилея Баха, например, сыграли на Люцернском фестивале всего клавирного Баха, в юбилейный год Моцарта играли все сонаты Моцарта, а недавно сыграли и записали на CD все 32 сонаты Бетховена. Откуда такое пристрастие? И почему вы почти не играете современную музыку? Каков ваш репертуарный диапазон и где пролегают его границы?
— Границ нет, мой репертуар практически безграничен. Современной музыкой я интересуюсь, тут вы неправы. Только играю очень дозированно, понемногу. Конечно же, я исполняю и Шостаковича, и Прокофьева, и Бартока, и Яначека, но это же классики ХХ века. Немного Шёнберга, люблю пьесы Берга. Мне нравится музыка моего бывшего профессора, Дьёрдя Куртага, по-моему, он пишет замечательно. Иногда играю пьесы Лигети, Лучано Берио, американца Элиота Картера. Так что, как видите, современной музыкой не гнушаюсь. И вовсе не «зациклен» на классико-романтическом репертуаре. Но предпочитаю играть одну, максимум две современные пьесы в концерте. Может быть, я немного консервативен, не спорю. Но репертуар пианистов столь огромен, что все переиграть просто невозможно. И невозможно играть все одинаково хорошо: тут нужна избирательность, и некоторая самокритичность. Почему я играю циклами? Потому что по характеру я, наверное, энциклопедист. Если я сыграю все сонаты Бетховена, этот опыт поможет мне лучше, глубже понять одну из его сонат.
— На каких фестивалях вы выступали в прошедшем сезоне?
— Четыре года подряд я был пианистом-резидентом на фестивале в Веймаре, его делает Нике Вагнер. Кроме того, у меня есть свой собственный маленький фестиваль в Швейцарии, в городке Этинген, неподалеку от Цюриха. Мы делаем его вместе с Хайнцем Холлигером, композитором, гобоистом и дирижером. Хайнц — замечательный музыкант, и на этом фестивале мы как раз играем много современной музыки.
А в Италии, в маленьком городке Виченце, у меня еще один фестиваль. Он проходит в начале мая, в самом прекрасном театре в мире — «Palladio Theatro Olimpiсo». Здание построено в 1587 году.
— Вы — настоящий полиглот, говорите на шести европейских языках. Откуда такие лингвистические способности?
— Я жил в разных странах, пришлось научиться языку. А русский мы изучали в школе; правда, нас учили не очень хорошо. Потом я поупражнялся, разговаривая по-русски на Конкурсе Чайковского, где я был в 1974 году. И я очень люблю читать русскую литературу — Толстого, Достоевского в подлинниках: это великая литература.
Беседу вела Гюляра Садых-заде
