Завершился 17-й фестиваль «Звёзды белых ночей»
Эпидемия отмен
Фестиваль «Звезды белых ночей» традиционно завершает питерский сезон. В последние годы на нем предлагают музыкальное меню, по изысканности и разнообразию вполне сопоставимое с размахом самых статусных европейских фестивалей. А концентрация событий на «Звездах» порой вообще зашкаливает.
Финансовый кризис, однако, слегка подкорректировал размашистые планы художественного руководителя «Звезд», Валерия Гергиева. Череда досадных отмен и замен солистов превышала допустимые пределы: на фестивале по неясным причинам не появился Ефим Бронфман, внезапно заболел Брин Терфель, не прибыл и Леонидас Кавакос. В последний момент перед спектаклем заглавную партию Электры отказалась петь Лариса Гоголевская. Разрекламированный концерт Дмитрия Хворостовского, с билетами по 5 — 6 тысяч рублей в партере, пришлось отменить: это был настоящий форс-мажор, с выкриками с мест, на глазах перераставшими в форменный скандал. Правда, в данном случае причины были самые уважительные: певец потерял голос буквально на глазах изумленной публики. Честно попытавшись спеть арию Демона, он отступился, сказав: «Простите, сегодня я не могу петь». Тяжко было глядеть, как кумир публики, изогнувшись, как-то неестественно скособочившись, взял высокую ноту на фразе «И будешь ты царицей ми-и-ира!»
Если же отвлечься от разочаровывающих потерь, которые понесла программа, «в остальном, — как поется в известной песенке, — все хорошо, все хо-ро-шо!» Озарения и порывы, свойственные творческой манере Гергиева, тоже случались: и эти мгновения дорогого стоили. Впрочем, предсказать, на каком концерте или спектакле произойдет чудесный взлет духа, в какой день намерения дирижера чудесным образом сольются с возможностями оркестра и они вместе дружно начнут созидать музыку, решительно невозможно.
Почему, например, третий акт «Парсифаля», исполненный с участием Рене Папе, прошел спокойно, даже обыденно, а через два дня тот же «Парсифаль», сыгранный целиком, произвел впечатление прямо-таки мистического откровения? Почему отличительными свойствами sound’а оркестра до нынешнего лета были глубина, объемность и бархатистая мягкость басов, а сейчас звучание разительно трансформировалось, став резче, рельефнее, обрело иные тембровые характеристики? Почему игранное-переигранное «Кольцо нибелунга» в этом году идет, в музыкальном смысле, из рук вон? Вопросы множатся, но ответов на них нет. Потому что ответы лежат в иррациональной, метафизической плоскости: дело тут не в усталости оркестра и не в перегруженном графике. Дело — в самом Гергиеве: иногда он иррадиирует вовне могучие властные импульсы, иногда ведет спектакль как бы «на автомате». Кто знает, из чего складывается психофизика дирижера, от чего зависит творческая форма: от погоды, настроения, текущих театральных дел?
Открытие Бетховена
Спонтанности, взрывной энергетики в интерпретациях Гергиева всегда больше, чем трезвого расчета. Лично мне его спонтанность импонирует; потому что в эти минуты у него под руками, как по волшебству, срастается форма, формируется драматургия, и тогда он кажется демиургом, повелевающим стихиями. Примерно так Гергиев «ваял» — иначе не скажешь — симфонии Бетховена: Пятую, Первую и Третью. Вдруг перед нами предстал совсем другой Гергиев: дирижер, который нашел личностную и притом — чрезвычайно интеллектуальную интерпретацию бетховенских симфоний, не утратив ни грана своей сокрушающей мощи и победительной целеустремленности.
Собственно, то, что Гергиев наконец-то нашел «своего» Бетховена, я поняла давно, еще на Пасхальном фестивале в Москве, услышав в БЗК его прочтение Первой симфонии. И поразилась: такой тонкости, такого понимания классицистского стиля я от него не ожидала. Сейчас, на «Звездах», опыт был с успехом повторен; на сей раз умно, тонко и точно была выстроена не только Первая, но и Третья, «Героическая» симфония. Аккуратно сыгранное Скерцо контрастировало с пылкой батальностью и сверканием сабельных клинков в первой части. Гергиев низвергал оркестр в зияющие пучины горестных трагедий и возносил на сверкающие вершины победного ликования. То, как философично и мудро, с какой потрясающей концентрацией мысли он провел Траурный марш, запомнится надолго. Даже Пятая, заигранная до дыр симфония с пресловутым, навязшим в ушах «стуком судьбы», предстала новой, словно омытая росой: свежая, энергическая, блистающая яркими красками. В общем, цикл из всех бетховенских симфоний на фестивале в той части, что касалась Гергиева, прошел блестяще.
Девятая симфония досталась Джанандреа Нозеде. В прошлом — ассистент Гергиева, он сделал впечатляющую карьеру. Еще во времена работы в Мариинском театре порой выказывал чудеса вкуса и рафинированности. У него прекрасно получались не только Верди или Моцарт, но даже Бородин и Скрябин. Нозеда — большой интуитивист во всем, что касается тонкостей стиля. Склонен к ювелирной работе с деталями, умеет «отстраивать» красивый звук оркестра; так что от его исполнения Девятой ждали многого. Однако в трактовке главной и последней симфонии Бетховена все казалось чрезмерным, все — чересчур: слишком разительны контрасты, шумливы кульминации, слишком грубы и прямолинейны реплики медной группы. Из-за гипертрофированной поляризации пиано и форте рушился оркестровый баланс, и хромала архитектоника целого: казалось, Нозеда, учитывая менталитет русской публики, колошматит ее по голове, пробуждая к активному слушанию. Странно было услышать такую Девятую симфонию от Нозеды...
Коллективная визуализация
Самый рафинированный эпизод фестиваля: выступление Октета Берлинских филармоников. Вот где царило высокое — не побоюсь этого слова! — музицирование: поэтичное, чувствительное и вместе с тем — идеальное в смысле ансамблевого звучания. Гармоническое видение мира и его красот — вот что несли нам немецкие музыканты. Они играли Шуберта и Моцарта просто и вместе с тем — изысканно; их чувство ритма — фантастично, чувство локтя — умилительно: выдающиеся музыканты экстракласса на время концерта срослись в единый организм, многоголовый и многорукий.
Пока звучал невыразимо прекрасный Кларнетовый квинтет Моцарта, в зале, казалось, расцветал чудесный сад. Меланхоличная мелодия дивной красоты вела по извилистым, мокрым от дождя тропинкам этого воображаемого сада: вдали склонилась над водой ива, а на водной глади расходились кругами частые пузырьки, вспененные дождевыми каплями. Вот и говори после этого, что музыка не имеет под собой предметно-изобразительной подоплеки: пока звучал Квинтет, зал усиленно занимался коллективной визуализацией образов природы, я это точно знаю.
Последовавший за ним Октет Шуберта был сыгран строже и виртуозней, но с той же степенью исполнительского совершенства: вообще, высокая содержательность музыкантского высказывания в тот вечер была такого свойства, что невольно навевала грустные мысли об уровне камерного музицирования у нас в стране. Скрипка буквально «пела и плясала» в руках великолепного виртуоза Лоренца Настурица-Гершовичи: с такой легкостью и юркостью и азартом играют, пожалуй, лишь цыганские «короли скрипки», где-нибудь в предгорьях Карпат. Потрясающий фаготист Бенц Боганьи демонстрировал чудеса отчетливости и быстроты; а кларнетист Венцель Фукс, с равной свободой и непринужденностью игравший и Моцарта, и пальцеломные затейливые пассажи в Quattro Fantasie Ханса Вернера Хенце, изумлял изворотливостью, реактивностью исполнения и феноменально длинным дыханием, позволявшим исполнять неправдоподобно длинные мелодии.
Гламур или звездный свет?
В качестве признанных мировых звезд на фестивале «засветились» Ланг-Ланг, пианист американо-китайской выучки, и Анна Нетребко. Первый выступил в статусном светском мероприятии под названием «Новые голоса Montblank»: бодро сыграл соль-мажорный концерт Равеля, хрустально пожурчал трелями, выдав абсолютно гламурную трактовку концерта Гайдна. Главной достопримечательностью концерта стал Вэн Клайберн, смирно сидевший в десятом ряду, по левую руку от автора статьи. В честь Клайберна Ланг-Ланг сыграл особый бис: ми-мажорный Этюд Шопена.
Анна Нетребко вышла на сцену, сияя зрелой красотой; оперные «коронки», заявленные в программе, манили воображение красотами бельканто, но быстро утомили. Нетребко пела грубым, резким голосом, без намека на нежность; даже филировка звука на пиано выходила у нее как-то нарочито, неорганично. Куда-то пропала «фирменная» кантилена, она уже не радовала, как в прежние годы, идеально ровным и плавным звуковедением. Образы героинь, которых она изображала, казалось, ее не волновали вовсе: одинаково напористо и жизнерадостно она спела и монолог Баттерфляй, и каватину Людмилы, которая раньше получалась очень здорово.
Впрочем, сольных номеров было всего два. Остальная программа составилась из дуэтов с партнерами, Сергеем Скороходовым и Владиславом Сулимским, и пары оркестровых увертюр (за пультом стоял Гергиев). Арию Маргариты из «Фауста», обозначенную в программке, певица и вовсе предпочла пропустить. Понятно, почему: голос ее утратил подвижность и летучую легкость колоратуры, необходимую для арии, полной украшений, узоров, трелей и прочих вокальных финтифлюшек. В нынешнем состоянии голоса Анне трудно было бы их изобразить.
Подытоживая, отметим: прошедший 17-й фестиваль «Звезды белых ночей», несмотря на отмены, потери в качестве и некоторую суету, в целом оказался насыщенным, интересным и разноплановым. Спектакли и концерты толпились в афише, прямо-таки наступая на пятки друг другу: не успевала закончиться шестичасовая «Валькирия», как все уже неслись в КЗ слушать Нетребко. Только-только отыграли в КЗ симфонии Бетховена — пожалуйте на премьеру балета «Шурале». Более ста событий смешались в пестром калейдоскопе впечатлений, ассоциаций, музыкальных образов.
