Актерский талант Александра Збруева — почти для всех понятие безоговорочное. Не только потому, что он профессионал и внушающий уважение человек: не делает ничего для поддержания своей популярности (попробовали бы вы договориться об интервью!), всю жизнь живет в одном районе, работает в одном театре, не впускает в себя или не пускает себя в светскую жизнь, скрывает личную. Главное — в другом. Как умели только очень большие актеры, он способен передать интуитивный разум поколения.
За каждым героем Збруева — не отдельная история частной жизни, а судьба, которая всегда предоставляет выбор. В фильме «Два билета на дневной сеанс» его сотрудник ОБХСС из молодых людей — человечных и мудрых, без особого образования, сформированный дворовым братством, играми в футбол, ножичками, пристенками. Такие могут оказаться в зависимости от обстоятельств и на тюремных нарах, и на службе в МВД. А Марат Евстигнеев из блокадного Ленинграда — откуда столько документально точных нюансов и отголосков времени?! Есть убеждение, что по Димке из картины «Мой младший брат», Ганже из «Большой перемены», Волину из «Романса о влюбленных» потомки смогут понять своих предшественников, а по записям спектаклей со збруевскими героями театроведы (если сохранится сама профессия) узнают о режиссерском мастерстве и театральной эстетике Анатолия Эфроса и Марка Захарова.
Трудно поверить, что Александр Викторович Збруев через несколько дней отметит 70-летний юбилей, с которым мы его не поздравляем только потому, что заранее не принято, но — благодарим за искреннее интервью.
— Вы работаете в одном театре без малого полвека и прожили вместе с ним три эпохи: эпоху Эфроса, время упадка длиною в шесть лет и эпоху Захарова. Не было ли соблазна поменять театр?
— Это длинная история. Пришел в театр, когда главным режиссером был Борис Толмазов. Он поддерживал совсем старый репертуар, при нем работало много замечательных актеров — Владимир Соловьев, дядя Саша Пелевин, Аркадий Вовси. Застал в этом театре Валентину Серову, которой Константин Симонов посвятил «Жди меня», и легендарную Софью Гиацинтову. Стены еще помнили Серафиму Бирман. То есть аура в театре была особенная, и я, попав сюда сразу после театральной школы, это почувствовал.
— За вашими плечами уже была главная роль в фильме и, соответственно, популярность?
— Уже шумел «Мой младший брат» Александра Зархи с замечательными Олегом Далем, Андрюшей Мироновым, Людмилой Марченко, Олегом Ефремовым в роли моего старшего брата. Один из первых, кого я встретил в театре, — Ролан Антонович Быков, который как режиссер выпускал спектакль. По-моему, он назывался «Друг моего детства». Увидев меня, он тут же (видимо, уже посмотрел фильм) сказал: «Хорошо, что ты в этом театре. Хочу, чтобы ты сыграл у меня главную роль». Мне же этого не очень хотелось, потому что я уже начал сниматься у Вадима Дербенева в картине «Путешествие в апрель». К тому же роль в быковском спектакле репетировал ведущий артист театра Миша Державин. В общем, удалось как-то «слинять».
— С кем из «стариков» на сцене вы встречались?
— В театре работал Оскар Яковлевич Ремез, который ставил спектакль о Лермонтове. В основе была переписка поэта с бабушкой, подлинные письма, подобранные по датам и темам. Я репетировал и играл Лермонтова, а бабушкой была Софья Владимировна Гиацинтова. Это было и трепетно, и ответственно, но играл я недолго.
— Почему?
— Театр собирался на гастроли, а меня утвердили на роль в новом фильме «Пядь земли» по Григорию Бакланову, который и сейчас остается одним из лучших авторов военной прозы. Режиссером был Андрей Смирнов, который позже снял фильм «Белорусский вокзал». Подошел я к директору театра Калеватому: «Анатолий Андреевич, отпустите, у меня такая интересная роль в фильме!» Он говорит: «Ну что же, как сможешь, приезжай на гастроли, а мы пока введем на Лермонтова другого актера». На съемках, конечно, было не до спектакля. Наверное, у меня гулял ветер в голове, но лишь отчасти — по молодости. К тому, что я делал, относился серьезно. Мне нравился сценарий, я был увлечен работой. В фильме снимался замечательный актер Евгений Урбанский, и общение с ним многое мне дало.
— Можно сказать, что первые годы вы отдавали явное предпочтение кинематографу?
— Да. Когда вернулся со съемок, узнал, что у нас стал работать гениальный режиссер Анатолий Васильевич Эфрос. Он привел из Детского театра свою команду, которая играла в его спектаклях, а спектакли эти были у всех на слуху. Пришли Гена Сайфулин, Лева Дуров, Виктор Лакирев, потрясающая актриса Тоша Дмитриева. Может, кого-то и забыл. Вот тогда в театре началось что-то очень серьезное, новое. Эфрос посмотрел один из прогонов спектакля «До свидания, мальчики!» по Борису Балтеру, который репетировался одним из старейших режиссеров театра Сергеем Львовичем Штейном. Эфрос сказал, что главную роль все-таки будет играть Збруев, а на героиню утвердил Ольгу Яковлеву. За десять дней репетиций с Эфросом спектакль сразу заиграл. Но он не поставил свое имя на афише, поскольку и идея, и начало работы ему не принадлежали. Спектакль вышел за подписью Штейна, хотя в принципе выпускал он его вместе с Эфросом.
После был спектакль «В день свадьбы» Виктора Розова — драматурга, которого открыл Эфрос, и «Мой бедный Марат» Алексея Арбузова — знаковый для театра, как и знаковая роль для меня. Мы репетировали, когда пьеса была еще не дописана. Финал, может быть, знали драматург и режиссер, но нам, актерам, о нем не говорили. Мы по сценам получали текст. В том и крылась хитрость. Лукавил гениальный Эфрос и в другом. Он иногда подходил ко второму исполнителю назначенной мне роли (на каждую роль значилось по два исполнителя) и говорил: «Приходи на репетицию, но не говори Збруеву, что мы будем работать». На следующий день вызывал на репетицию меня со словами: «Только не говори другому, что ты...». Конечно, все становилось очевидным. В результате премьеру «Марата» играли Оля Яковлева, Лева Круглый и я. Это был запоминающийся спектакль, с него и началось мое понимание театра — что такое сцена, драматургия, режиссура, общение с партнерами. Та особая школа до сих пор во мне «сидит», я все меряю по той высокой планке, что задал в свое время Эфрос.
Анатолий Васильевич в течение полутора лет сделал очень много: поменял весь репертуар, спектакли были один другого лучше, но все выходили с трудом, через препятствия, кочки и траншеи. Эфросу всегда приходилось бороться, он был неугоден и управлению культуры, и всем прочим высшим инстанциям. Его, конечно, «съели», он проработал в нашем театре совсем недолго, и ему предложили стать очередным режиссером в Театре на Малой Бронной.
— Почему вы не ушли с Эфросом?
— Он мог взять с собой, помимо тех актеров, с которыми пришел из ЦДТ, еще человек пять. Помню, как мы собрались дома у Анатолия Васильевича и решали, кто пойдет с ним, как будем подавать заявления. В ту пору я снимался уже в пятой картине — «Два билета на дневной сеанс» — и сказал Эфросу: «Может, кому-то нужнее сегодня уйти вместе с вами, в ближайшее время я все равно буду сниматься». Так и решили. В ситуации ухода мне что-то не понравилось: кто-то потянул жену, кто-то друга.
Через год позвонил Эфрос и попросил нас с Леней Каневским зайти к нему. Мы зашли в театр, и Анатолий Васильевич сказал, что есть возможность перейти на Бронную. Там я встретил всех своих, перешедших из Театра имени Ленинского комсомола, — Сашу Ширвиндта, Мишу Державина, Валю Гафта, Олю Яковлеву, Тошу Дмитриеву, Валю Смирнитского, и мне показалось, что та атмосфера, в которую я попал, была совершенно другой, чем существовавшая в ту пору в нашем театре. Я перешел, но что-то меня коробило, что-то не нравилось, я и сейчас затрудняюсь сказать — что. Получил сразу две роли, начал репетировать, но было в этом театре что-то неродное, это был не мой дом.
— Сколько вы там пробыли?
— Продержался месяц: мучился, страдал, метался, но в результате вернулся. Эфрос в радости не был. Вернувшись, сыграл Шурку в «Дыме отечества» Константина Симонова вместе с Арменом Джигарханяном и вновь встретился на сцене с Софьей Гиацинтовой, которая играла бабушку моего героя. Спектакль случился приличный, мы даже какую-то премию за него получили. Больше практически ничего не играл.
На должность главного режиссера пришел человек, что называется, от партии, который в принципе «опустил» театр. Он старался все переделать на свой лад, пошли какие-то партийные веяния, новые 22-летние артисты, которых он взял, тут же вступили в партию. Предложили и мне, но я ответил: «Вы что, смеетесь, я не был ни пионером, ни комсомольцем», — и, конечно, отказался. Слава богу, такое продолжалось недолго. Вновь настало счастливое время, когда в театр пришел Марк Захаров, и я подумал, что правильно сделал, что вернулся.
— До этого с Захаровым вы были знакомы?
— Видел его в спектаклях Театра миниатюр, которым руководил писатель и режиссер Владимир Поляков и куда я приходил по приглашению своего товарища Зямы Высоковского. В этом интересном театре собрались хорошие актеры, среди которых был и Марк Захаров. Когда я увидел его в нашем театре, спросил: «А ты-то что здесь делаешь?» Он опустил голову и быстро проскочил мимо, а через пару дней я узнал, что его назначили главным режиссером. Сам Марк Анатольевич этого эпизода не помнит.
Разница между Эфросом и Захаровым была огромная, они репетировали по-разному, и мне поначалу было сложно перестроиться от одного понимания театра к другому. Поэтому время от времени возникали внутренние конфликты и даже депрессия — подчас казалось, что я в этом театре не нужен. Но тем не менее роль за ролью — я заразился тем, что делает Захаров, мне все стало нравиться. Захаров сделал так много! Замечательно собрал труппу, создал репертуар, все спектакли которого покоряли неожиданностью не только зрителей, но и артистов. Он предлагал нам то, что совершенно не приходило в голову, работать с ним оказалось безумно интересно. Вот уже 30 с лишним лет я рядом с Марком Анатольевичем, чему очень рад.
— Популярность театра огромна, но, может быть, назовете самый заметный его спектакль?
— Каждый заметен — определенно! Кому-то, наверное, наш театр может и не нравиться. Но мне кажется, что Ленком до сих пор идет впереди многих театров. А когда возникает у работающих в других театрах коллег некий негатив по отношению к нам, то чаще всего он подогреваем завистью. Даже в пору, которая еще не ушла в далекую историю, когда люди редко выбирались в театры, зрительный зал нашего театра всегда был полон. Можно спорить и рассуждать, соглашаться, или нет, но ежевечерние аншлаги доказывают, что Ленком любим.
— Сколько ролей сейчас в вашем репертуаре?
— Четыре. В спектаклях «Все оплачено», «Ва-банк», «Шут Балакирев», «Женитьба».
— Вы из тех актеров, на которых делаются фильм и спектакль. Трудно представить, чтобы вы вышли в эпизоде и тем более в массовке. Но был в вашем репертуаре эпизод, который в памяти многих остается ярким театральным впечатлением.
— Что вы имеете в виду?
— Белого офицера в «Оптимистической трагедии», где ваша реплика передала всю трагедию революции...
— Когда Захаров взял эту пьесу, я довольно резко высказал свое недовольство: заезженный хрестоматийный текст, который изучали в школе, по которому снят фильм, поставлено немало спектаклей. Мой выпад Марк Анатольевич помнит до сих пор. Я ошибался. «Оптимистическая трагедия» оказалась одним из лучших спектаклей Захарова. Я сыграл белого офицера, эпизодическую роль, которую в кино играет Олег Стриженов. Впрочем, все роли в этом спектакле были виртуозно выстроены Захаровым, все были хороши.
К счастью, я избежал не только массовки, но и срочных вводов, и вторых составов. У нас во многих спектаклях есть вторые составы, но Марк Анатольевич ставит, имея в виду определенного человека, определенного актера. Не знаю, смог бы я ввестись в спектакль так, чтобы это было профессионально и интересно, просто-напросто потому, что никогда этого не пробовал.
— В 1995 году вы были в составе тех, кто открыл ресторан «ТРАМ». Что вас интересовало в предпринимательстве? Вы не похожи на человека, которого занимают только деньги.
— Много раз отвечал на подобные вопросы. Не я открыл «ТРАМ» и не я им владел. Скорее, был компаньоном, совладельцем ресторана, представлявшего Ленком, в чьем здании ресторан просуществовал десять лет. Сейчас там другой ресторан, к которому я уже никакого отношения не имею.
— И все-таки вы не могли оказаться вдали от «ресторанных» дел. Ваш бизнес-опыт как-то отразился на исполнении Фрола Федулыча в «Ва-банке»? Готова пояснить: во Фроле Федулыче Олега Табакова — азарт и атака успеха, а ваш герой затаен, делает дело не потому, что это доставляет ему удовольствие, а потому, что его нужно делать...
— Это сродни вопросу: «Как вы сыграли Сталина в „Ближнем круге“ у Кончаловского, наверное, помог трагический опыт вашей семьи?» (Александр Викторович в интервью не раз рассказывал, что отца своего не знал, что отца, заместителя Наркома связи, объявили врагом народа и расстреляли до его рождения. Маме — она была дворянского происхождения и имела актерское образование — дали возможность родить и сразу же сослали в лагеря. Из барака в Рыбинске они вернулись в Москву через шесть лет. — Е.Ф. ) Нет, я подходил к этому чисто профессионально, для меня Сталин был образом, я не педалировал отрицательное или положительное, и мое личное отношение к прообразу роли ни при чем. Я — актер и играю роль, а зритель сам во всем разберется.
В старом МХАТе Фрола Федулыча играл великий Москвин, но это не значит, что именно таким, как его играл Москвин, он сегодня и должен быть. Как не значит и то, что те, кто играет сегодня, изначально стоят вровень с Москвиным. Выбор на эту роль — решение режиссера. Захаров меня поправлял на репетициях, давал много красок, но главным образом говорил: «Ничего играть не надо, будь самим собой, ты ведь знаешь многое».
— Возраст значит далеко не все: есть сорокалетние старцы, а есть люди преклонных лет, которых просто невозможно назвать почтенными в смысле лет. Вы — из числа последних?
— Знаете, мне мешает, что я не молодой и не старый. Чем мы живем? Главным образом, своими детьми и работой. А в работе? Рассуждают так: Збруев? Нет, он уже вроде бы стар для этой роли. Или — ему еще рано это играть. И играют актеры, которые моложе меня, но, что называется, выглядят старше. А ко мне по-другому относятся. Может быть, мешает шлейф фильмов, в которых я снимался. Так что — молод, да не молод, стар — да не стар. Какая-то середина.
— Сейчас в кино не снимаетесь?
— Нет. Предлагают сниматься, но все не про то. Честно говоря, не рвусь в кино, особенно сейчас, во времена сериальной жвачки, которую-таки навязывают. В том, что ежедневно идет по 15 — 20 сериалов и все актеры, которые играют одинаково, похожи друг на друга, — большой вред. Смотреть порой невозможно, и в такой «массовости» я участвовать не хочу. Не потому, что считаю себя каким-то особенным. Просто мне не нравится вставать в общую очередь, когда не важно — будешь играть ты или кто-нибудь другой.
— В каких фильмах в последние годы вы снялись?
— «Кожа Саламандры» режиссера Алексея Рудакова. Теперь ведь все решает продюсер. Так вот. Не хватило денег, и фильм однажды под замену показал «Первый канал». Так и проскочили. Снимался у Сережи Соловьева в ленте по Чехову «О любви». Почему не выпускают этот фильм на экран, понять не могу. Мне кажется, это достойная картина.
— Как у вас складываются отношения с педагогикой? Ваши студенты называли вас «самым лучшим папой».
— Мы выпустили курс в Российской академии театрального искусства (ГИТИСе). Четыре года прошло, но пока сказать не могу, что кто-то прорвался, всего несколько человек работают в театрах, а на курсе было немало способных. Меня это очень расстраивает. Поэтому, когда мне предложили еще раз набрать курс, я отказался.
Обучение — и не только актерское — перешло на рыночные рельсы: на каждом курсе несколько бюджетных мест, остальные — платные. Многие учатся платно, а есть им подчас нечего. В свое время я отказался от зарплаты (она у педагогов, кстати, невелика) и попросил, чтобы ее поделили между несколькими студентами — чтобы хоть как-то их подкормить. Родители, родственники и друзья платят немалые деньги, а когда ребята заканчивают институты, то оказываются невостребованными — слишком много вузов.
— В такой ситуации можно ли говорить, что планка актерской профессии упала?
— Да, можно говорить о девальвации актерской профессии, хотя мы продолжаем повторять, что наша школа одна из лучших. У нас действительно есть хорошие актеры, но таких, как Аль Пачино, Дастин Хоффман, Джек Николсон, нет. Мы многое растеряли в погоне за новым, которое хватаем на ходу. Открываем агентства, вроде бы они занимаются актерами, но кино, как мне кажется, в плачевном состоянии. С драматургией и со сценариями беда. Если даже фильм получается, то какой-то там происходит фокус. Будто делает его фокусник. Все приблизительно и поверхностно. Все вроде на месте, а копнуть поглубже — ничего и нет. Сейчас технологии в кино стали намного сильнее, но, может быть, сильнее — во вред. Ведь за тебя доигрывают. Одного актера я спросил — сколько у него было съемочных дней в фильме, где он играл большую роль. Оказывается четыре. Уловив мое недоумение, он ответил — во многих сценах меня подснимали на фоне задника, а потом на компьютере вводили нужную панораму и соединяли...
Девальвацию, конечно, подогревает переизбыток выпускников-актеров. Раньше в Москве было четыре театральных вуза и Институт кинематографии. Сегодня множество театральных школ, училищ, институтов, которые ежегодно выпускают более двухсот человек. Они бегают по Москве, ищут места, хотят работать по-настоящему, а вакансий нет. Продают себя за любую плату, не думают о творчестве, думают о том, как бы зацепиться и получить хоть какие-то роли. Это же немыслимо! Пора остановиться. Пусть, например, в этом году выпустит актеров Щукинское училище и пусть не набирает новый курс. В следующем появятся воспитанники Щепкинского. И так далее. То есть нужно, чтобы не каждый год набирали студентов. К тому же все хотят остаться в Москве — и это естественно. Хотя, поступая, клянутся, что поедут работать в свои города. Раньше был закон: если тебя, выпускника, в Москве не берут, то ты обязан проработать два года в провинциальном театре. Кто-то возвращался, а многие оставались в провинции и становились там кумирами.
— Время другое, оно изменило людей.
— Обстоятельства, в которых мы живем, атрофируют чувства, что для актера губительно. Человечество мчится (порой не зная — куда) и становится более поверхностным и — одновременно — менее серьезным, эмоциональным, вдумчивым. Раньше, даже когда в театре очень немного платили, люди все равно работали, занимались творчеством. Сегодня некоторые слишком легко продают театр за десяток серий какого-нибудь фильма, на котором можно заработать.
— Ваша жизнь долго ограничивалась не просто пределами Садового кольца, а даже одной улицы — Арбата, где вы родились, учились в школе, затем — в Щукинском училище. Родные места сильно изменились?
— Город моего детства и моей юности давно исчез. Сегодня он забит рекламой, иностранными словами и европейскими обертками. Конечно, как человек адекватный, я не могу не восхищаться Москвой, ставшей европейским городом. Но как потомственный москвич, не могу не тосковать по тому душевному и сердечному городу, который я знал, по его патриархальному духу. Арбат стал неузнаваем. Сегодня на Арбате уже не посидишь в тишине, не побродишь в одиночестве по переулкам. Здесь — суета, которую диктует ненужный темп, ненужный ритм. Иногда с жалостью смотрю на приезжих, которые теряются в Москве, ощущая себя затравленными ее мощью и какой-то первобытной силой. Сами москвичи стали другими, и коренных жителей осталось мало. В основном город заселяют хозяева жизни, люди, которые переехали в Москву, открыли свой бизнес, купили квартиры.
— Вы считаете, что москвич — это особая порода людей? Какова ее ментальность?
— Безошибочно через какое-то время общения узнаю — москвич или нет мой собеседник. Не могу сформулировать по каким приметам, но узнаю. Так же, как потомственный питерец всегда узнает земляка. В приезжих ничего плохого нет, но их хлынувший поток исковеркал русский язык национальными говорами и примитивом лексики. Со мной спорят, но я все равно думаю, что человек, приехавший с периферии, добивается бЧльшего, чем москвич. Не всегда талантом, а подстройкой под того, кому что-то да нужно. Москвич больше плывет по течению, ему труднее расталкивать локтями, стучаться в нужные двери. А приезжий вынужден мобилизовывать силы — ему нужно обосноваться, завоевать нишу в профессиональной и житейской сферах.
— Не с менталитетом ли москвича связано то, что вас невозможно заметить ни в какой светской хронике, где с радостью участвуют вполне уважаемые ваши собратья по искусству?
— Светские хроники — это какой-то унизительный сериал. Вот — вилла, в шезлонге нежится актер Пупкин со своею женой, которая в 60 выглядит на тридцать. Рядом их любимый песик. Вот у камина в мансарде своего особняка актер Пипкин играет с ребенком. А вот и Тютькин — у него дворец повыше, в три этажа, пять собак, верный друг и своя картинная галерея. У меня это вызывает дикое неприятие. Неужели не понятно, что человек — это то, что он из себя представляет, а джакузи на крыше — увы, антураж. Актер должен быть интересен своими ролями, а не скандалами и личной жизнью.
Понимаете, я многое прошел и знаю, что такое пик известности. Иногда кажется, что в фильмах, которые снимаются сегодня, я уже снимался, но в лучшем варианте. У меня были фильмы и о войне, были романтические истории, только намного качественнее, интереснее, душевнее и искреннее. Поэтому я не рвусь в работу и, честно говоря, боюсь попасть в ритм актерской толпы. Сегодня творчество не бросает актера ни в жар, ни в холод. Очень рациональное, от головы, от ума, которого иногда не хватает. Раньше актер пропускал роль через сердце, через себя, и здоровья, наверное, тратили больше.
— Выходит, что вы подвержены ностальгии?
— Не знаю. Наверное, ностальгия присуща каждому человеку. По большому счету любой обречен на одиночество. Я люблю это состояние, и давно. Никогда не скучаю. Часами могу бродить по переулкам, вспоминать, что здесь случалось раньше. Но я не совсем безнадежен, потому что все-таки появляются интересные книги — зачитался недавно пермским писателем Алексеем Ивановым, ставятся спектакли, существует и наш театр. Есть Фоменко, у которого своя школа, Женовач, который недавно открыл свой театр. А раньше подобных им значительно больше было. Не согласны?
Беседу вела Елена Федоренко
