В городе Моцарта впервые поставили «Евгения Онегина»
Среди свежих зальцбургских премьер "Евгений Онегин" - единственная, которую столичный наблюдатель может по горячим следам сравнить с тем, что видит и слышит дома: в Москве в прошлом сезоне появилось два новых "Онегина". Спектакль Дмитрия Чернякова в Большом театре предложил оригинальный взгляд на хрестоматийное сочинение; Александр Титель на сцене Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко представил скорее любовно написанный портрет классического опуса, едва ли претендуя на открытие новыхсмыслов. Немецкий режиссер Андреа Брет имела в виду, вероятно, первый путь. Однако вопрос, в чем свежесть ее подхода, остается без ответа, дробясь на бесчисленные зачем и почему.
В программе Зальцбургского фестиваля "Евгений Онегин" оказался наиболее удачливой постановкой. В отличие от "Армиды" и "Вольного стрелка" он обошелся без замен, а Даниэль Баренбойм оставляет позади любого из дирижеров, отвечающих за оперу этим летом. "Венские филармоники" преподносят Чайковского, возможно, и не с такой тонкостью отделки, с какой в эти же дни исполняют Брукнера или Веберна, зато под управлением Баренбойма их игра полна неподдельной страсти. Спектакль завершается неожиданно, но эффектно и абсолютно оправданно: вслед за солистами на поклоны выходит маэстро и за ним - оркестр в полном составе. Дирижера следует назвать главной фигурой вечера: именно Баренбойм сообщает музыке напряжение, которое передается публике и ведет ее вперед, даже если она равнодушна к Чайковскому и обескуражена постановочными изысками.
Удивительное начинается с первой секунды спектакля, каждый акт которого открывает одна и та же мизансцена: темная фигура в плаще и шляпе сидит к залу спиной, глядя в телевизор. На его экране - уходящая вдаль железная дорога: наблюдает за ней, скорее всего, Онегин с его охотой к перемене мест. Хотя многозначительность постановки провоцирует на то, чтобы увидеть в таинственном незнакомце как минимум Пушкина, а то и вообще русского писателя, размышляющего о судьбе птицы-тройки. Чтобы понять, куда несется она, следует определить время и место действия. Пространство, созданное Дмитрием Черняковым, обладало признаками и чеховской усадьбы, и советской подмосковной дачи, оставаясь при этом цельным и единым. Сценограф Мартин Цеэтгрубер помещает действие внутрь большого вращающегося дома, похожего на шкаф, и если посреди него вдруг возникает лесок или колосящееся поле - это еще не самое странное.
Неожиданнее всего поведение героев - судя по одежде, наших современников. Выходя на сцену, Ольга (Екатерина Губанова) пританцовывает в самой что ни на есть разухабисто-дискотечной манере. К ней присоединяется госпожа Ларина (Рене Морлок) в комбинации, поверх которой чисто символически накинут халат. Ларина же на третьей минуте представления бреет головы артистам миманса, следуя буквально пушкинскому "вела расходы, брила лбы" и объясняя столь странный для наших дней обычай тем, что "привычка свыше нам дана". Хор "Девицы, красавицы" исполняется почему-то в швейном цеху, клетка с которым столь же внезапно появляется на сцене, сколь и исчезает, - впору предположить, будто Ларина владеет нелегальной швейной фабрикой.
Все это могло бы быть вполне забавно, если бы не заслоняло историю героев: Андреа Брет, похоже, забыла о главном, сосредоточившись на мелочах. Например, шведский баритон Петер Маттеи великолепен и вокально, и актерски, однако навязанный рисунок роли ему явно мешает. Трудно слушать без слез исповедь Онегина, которую тот пропевает уборщику со шваброй так, словно хочет спросить: ты меня уважаешь? Татьяна - россиянка Анна Самуил - убедительна лишь в последней сцене, где ни ей, ни ее партнеру режиссура не мешает следовать за героями. И если отрешиться от несуразностей постановки, главными героями ее остаются Баренбойм, Чайковский и условный Пушкин, глядящий вдаль.
Илья Овчинников
