К 150-летию Марии Ермоловой
«Героической симфонией русского театра» называл М. Н. Ермолову К. С. Станиславский. Она была не только гениальной актрисой, но и удивительной личностью. По натуре закрытая, даже замкнутая, Мария Николаевна умела держать дистанцию, ее доброжелательность к людям никогда не переходила в панибратство. А необыкновенная скромность, предельная сосредоточенность на профессии делали известную актрису фигурой загадочной и непознанной.
Такой до конца не разгаданной тайной она и осталась. Да и сама актриса была «великой молчальницей» — говорить о себе Мария Николаевна не любила и не умела. А от ее дневников остались лишь чудом уцелевшие страницы с юношескими размышлениями о жизни и беспощадно критичными оценками собственного характера и дарования. Все прочие записи либо пропали, либо были уничтожены самой актрисой. Она словно возвышалась над обыденностью, нередко как будто и вовсе забывала о ней, погружаясь в мир своих героинь. «Надо сказать, отчетливо Ермолова живет только чужой жизнью, только на сцене, — утверждал ее многолетний партнер А.И.Южин. — У себя дома, где угодно вне сцены Ермолова точно спешит пройти мимо всего, точно досадует на то, что нужно что-то сказать, что-то сделать».
Такая жажда погружения в иную реальность была свойственна будущей актрисе с раннего детства. Уже в три года, сидя с отцом в его суфлерской будке, девочка с жадностью впитывала в себя то, что происходило на сцене, и жила потом увиденным до следующего спектакля.
Все мечты и детские игры были полны театром . «Затворясь где-нибудь в комнате, я бросалась на колени, припоминала слова, говоренные на сцене, ломала руки, притворно плакала, — вспоминала Мария Николаевна. — Водевилями я никогда не увлекалась, это было не в моем духе, я любила драмы, и притом самые чувствительные». Первые театральные впечатления дополнялись читками пьес, которые в свободное время устраивал для дочери отец. Именно от него Ермолова получила первые уроки дикции и мастерства актера. К тому же и читать она научилась по театральной пьесе, обойдясь даже без букваря.
В августе 1862 года Ермолова была зачислена «казенной воспитанницей» в Московское театральное училище, но не в драматический класс, о котором мечтала, а в балетный, поскольку танцовщицы в то время были более востребованы. Не испытывая ни малейшего призвания к балету, Маша провела в училище девять самых тяжелых лет жизни. Юную Ермолову находили не только неспособной, но и внешне невыразительной. Как-то на одном из спектаклей, в которых девочки изображали пажей и эльфов, премьер Малого И.В.Самарин, указав на Машу, спросил: «Кто это такая некрасивая?», — а потом и вовсе распорядился: «Уберите вы этого невозможного пажа!» И будущую любимицу публики «убрали» — в течение двух лет она больше не появлялась на сцене.
Это уже потом преклонявшийся перед ней Станиславский напишет: «У нее было превосходное лицо с вдохновенными глазами, сложение Венеры, глубокий, грудной теплый голос, пластичность, гармоничность, ритмичность даже в метаниях и порывах, беспредельное обаяние и сценичность, благодаря которым самые ее недостатки обращались в достоинства».
Но пока, болезненно переживая уничижительную оценку премьера, молодая воспитанница тем не менее не сдается и не падает духом. Она сама, тайком от начальства, устраивает вместе в подругами представления, в которых они импровизируют, разыгрывают драмы. То же самое повторяется и дома с сестрами. Наконец стремлениям дочери уступил и отец. Став к тому времени старшим суфлером, он имел право на бенефис, а значит, и на распределение ролей в выбранной им пьесе. Но вот тут-то опытный Николай Алексеевич ошибся, дав Маше роль разбитной Фаншетты в водевиле Д.Т.Ленского «Жених нарасхват». И тринадцатилетняя Ермолова с треском провалилась. Выступая в чуждом ей жанре и амплуа, она играла и пела натужно, неумело и выглядела неестественной и неуклюжей. Посмотревшая спектакль актриса Н.М.Медведева произнесла приговор, в очередной раз ранивший будущую актрису: «Девчонка нескладная».
Вера в свое призвание и, конечно, его величество Случай наконец помогли ей. Для своего бенефиса Н.М.Медведева выбрала драму Лессинга «Эмилия Галотти». Но Г.Н.Федотова, которая должна была играть Эмилию, заболела. Бенефис был под угрозой. Медведева без всякой надежды на успех, скорее от безвыходности вняла уговорам своей родственницы, видевшей Ермолову в школьных спектаклях. И вот Маша опять шла к той, которая уже однажды отвергла ее. Отец и все близкие искренне переживали, предвидя очередную неудачу. Но, увидев робкую девушку с серьезным, проницательным взглядом, Медведева вдруг изменила свое отношение к ней. Ласковое обращение актрисы, которую Ермолова обожала с детства, окрылило ее, а роль наконец дала возможность раскрыться ее драматическому таланту. После первой пробы Медведева уже была в ней уверена: «Когда она выбежала из-за кулис на маленькую сценку и своим низким, грудным голосом, в котором чувствовались слезы волнения, проговорила лишь первые слова: „Слава Богу! Слава Богу!“ — мурашки забегали у меня по спине. Я вся вздрогнула. Тут было что-то особенное, сразу сказался громадный сценический темперамент. Я сразу поняла, что судьба направила меня в верную сторону и столкнула с настоящей актрисой». С этого момента никакие скептические возражения не могли остановить Медведеву, ставшую впоследствии для Ермоловой настоящим другом.
30 января 1870 года наступил день дебюта — день рождения великой трагической актрисы. «Кареты в Малый!» — отрывистым басом прокричал швейцар. Сердце во мне так и упало, дрожа и спотыкаясь, я побежала одеваться, — вспоминала Мария Николаевна. — Меня подвели к кулисе. Я вся задрожала, заплакала, лихорадочно крестилась... В ушах был какой-то гул. Страх все рос... Возле меня у кулисы стояла мама, сама дрожавшая не меньше меня. Вдруг кто-то толкнул сзади, и я была на сцене... Я не видела публики... Первая сцена прошла, я ухожу и слышу громкие аплодисменты и вызовы... Убежавши за кулисы, я зарыдала. Меня поздравляли, целовали... Молитва моя была услышана, заветная мечта исполнилась... Я актриса!" На выпускном экзамене Ермолова так прочла «Песню о рубашке» Гуда, что присутствующие, среди которых были А.Н.Островский и А.Н.Плещеев, стоя аплодировали талантливой артистке. Вопрос о ее зачислении в драматическую труппу Малого театра был решен... Но поначалу сбывшаяся мечта принесла и немало разочарований. Ермолова играла много, но постоянно чувствовала неудовлетворенность — роли были случайные, отнюдь не близкие ее индивидуальности. Оттого в немногих сохранившихся дневниковых записях, относящихся к первому году ее службы в Малом, так много горьких слов, мучительных сомнений, жестоких самооценок и очень взрослых рассуждений восемнадцатилетней Ермоловой.
Она клянет себя за отсутствие характера и силы воли с юношеским максимализмом и категоричностью: «Что мне жизнь дает, то я беру от нее, сама не могу ничего сделать, остаюсь вечно под каким-то тяжелым гнетом, я не дышу свободно. Лучше бы, право, умереть, я никому не нужна, ни на что не годна... Наконец, я прихожу к тому убеждению, что нет на свете человека хуже меня. Ведь есть люди в самом деле порочнее меня, но такой дуры, как я, нет! Я всю жизнь буду спать и только спать, что за проклятый характер!.. Мне уже 18 лет, годы уходят, а я все еще ничего не делаю...»
Мучила юную Ермолову и творческая неудовлетворенность, ведь уже в эти годы сценическое существование было для нее равно реальному: «Ах, как мне хочется играть, как мне хочется жить... Сыграла я „Сверчка“ и... ничего. Я недовольна собой. Успех мой немножко было вскружил мне голову, но, пришедши в себя, я вижу, что это не годится. А я-то мечтала быть великой актрисой... Впрочем, кто же из нас не желал быть чем-нибудь особенным в то время, когда мы еще очень молоды. Но, во всяком случае, это не разочарование, нет, буду работать... Желаю от всей души приносить пользу, но приношу ли... Не знаю. Вот уже два года, как была написана мной последняя строчка моего дневника. Два года! Как много времени прошло, страшно подумать, а многое ли изменилось в эти два года? Очень многое. Что же именно? Моя жизнь? Да, моя жизнь изменилась к лучшему! Да, с полным убеждением и вполне сознательно пишу я, что моя жизнь изменилась к лучшему. Как ни дурно живется, теперь все-таки я начинаю жить разумною жизнью». Продолжая нередко играть в ненавистных водевилях и затасканных мелодрамах, Ермолова в эти годы упорно работала над собой, над голосом, пластикой, занималась языками, читая в подлиннике любимых Шиллера, Гете, Гюго. К такому энергичному самообразованию и самовоспитанию ее подталкивает и встреча с будущим мужем Н.П.Шубинским — образованнейшим молодым человеком из высшего общества, присяжным поверенным, знатным и богатым владельцем имений и конных заводов.
Подлинные письма к нему двадцатитрехлетней дочери бедного суфлера, молодой артистки Малого театра, вновь полны множества сомнений и тревог, трепетных надежд и неуверенности в себе, перепадов от отчаяния к радости, от безысходности к счастью: «В эти счастливые минуты, которые мне еще так недавно приходилось переживать, у меня часто мелькала мысль: за что я так счастлива, так сильно счастлива? Что-нибудь да случится, уж слишком мне хорошо!... Может быть, и есть выход... Неужели в самом деле мы должны расстаться, неужели вас не леденит мысль?.. Вопрос другой, смогу ли я быть вам нравственной поддержкой, но вы-то сами так думали, так говорили. Скажите мне только одно слово, что вы сознаете, что я не принесу вам счастья, что я не гожусь для вас, только скажите вы мне это откровенно — и вы не увидите больше ни одной слезы, не услышите ни одной жалобы, совсем меня не увидите, я перенесу это спокойно... Но знать, что вы страдаете, и самой страдать — это невыносимое положение... Внешняя сторона брака, конечно, самая пустая. Есть в ней более важное — это семейная жизнь, семейная обстановка... Правда, я не подчинялась бы и ей до последней возможности, я не позволила бы и ей задавить себя... Я не боюсь ни бедности (потому что я ее знаю), не боюсь ни труда, никаких лишений не боюсь, не боюсь этой нравственной цепи, впрочем, опять повторяю, не настолько, чтобы не сумела ее порвать, когда это будет нужно».
Пожалуй, важнее всего то, что стремление «дотянуться» до любимого человека помогло Ермоловой изменить мнение о себе, утвердиться в собственном самоощущении, поверить в себя: «Вы заставили меня взглянуть на себя поглубже, вы если не разбудили совсем во мне человеческое достоинство, то значительно растолкали его, я, к крайней радости своей, увидала, что для меня не все еще потеряно, что и я могу не всегда относиться к себе с презрением... Я не скажу воскресла, но ожила, мне стало легче жить, самая жизнь получила для меня смысл... Я была уверена, что ваша любовь многое прощает мне, на многое закрывает вам глаза, я ужаснулась при мысли, что ваша любовь немного остынет и вы увидите подле себя слабое существо, привязанное к вам очень крепко, — что тогда? Где же искать спасения, думала я. В развитии — я мало развита, это поможет мне стать на ноги, поднять в себе силы, приобрести убеждения, которые ни от чего не могли бы сломиться, тогда я буду равна ему и, может быть, буду способна и его поддержать... Нет, это не иллюзии, повторяю вам, я глубоко верю, что нет... Да, мой дорогой, я верю еще больше теперь в неразрывность нашей связи, как и вы поверили тому же».
В том же, 1876 году и в театре для Ермоловой произошел настоящий прорыв — получив право на бенефис, она выбрала пьесу Лопе де Вега «Овечий источник» и выступила в роли Лауренсии. До этого из всего сыгранного после «Эмилии Галотти» актрису радовала лишь Катерина из «Грозы» Островского, полученная случайно во время отъезда Федотовой. Лауренсия же стала безраздельной победой Ермоловой. После этой роли скромная, застенчивая в жизни женщина становится кумиром молодежи, в ней видят героическую личность, благородную и отважную, способную зажечь сердца, повести за собой людей. Каждое ее появление на сцене сопровождается таким громом рукоплесканий, что в течение нескольких минут она не может начать говорить. У театрального подъезда многочисленная толпа встречает ее криками: «Браво, Ермолова! Благодарим, Ермолова!» Люди машут платками, бросают вверх шляпы и шапки, курсистки наперебой стараются поцеловать ее руку, прикоснуться к кофте и шубе. А Мария Николаевна, поцеловав первую попавшуюся курсистку, просит передать этот поцелуй другим. Толпа бывала столь велика, что порой перегораживала дорогу пешеходам и проезжающим, а потому требовалось вмешательство полиции. Люди расходились, но у подъезда дома актрису вновь встречали ее горячие поклонники.
Ермолову называли божеством, студенческой мадонной, великой воительницей. Ее последующие роли оправдывали эти звания. Юдифь в «Уриэле Акосте» Гуцкова, Гюльнара в «Корсиканке» Гуальтьери также полны решимости и огненной страсти. Но, конечно, новым триумфом прежде всего становится роль Иоанны д’Арк в «Орлеанской деве» Ф.Шиллера, впервые сыгранная актрисой в ее бенефис в январе 1884 года. В героине Ермоловой покоряли трагическая мощь, романтическая героика и неподдельная искренность, задушевность и простота. Зрители накануне продажи билетов дежурили по ночам. В зале царила благоговейная тишина, прерываемая громом оваций. Ермолова же, казалось, не замечала ничего вокруг, она полностью сливалась с образом и не выходила из него даже в антрактах. К спектаклю актриса была готова за полтора часа до его начала, и уже с утра это была не Ермолова, а Иоанна д’Арк. «Что она делала даже с солдатами, принужденными изображать французов под Орлеаном! — вспоминала Е.Н.Музиль. — Она так зажигала их своим чувством, порывом, что они бросались с нею в бой по-настоящему, штурмовали холм, и надо было укрощать их рвение...» Со своей любимой героиней Ермолова не расставалась 18 лет. В 25-летний юбилей своей сценической деятельности актриса выходила в этой роли на вызовы 64 раза, а после последнего исполнения «Орлеанской девы» в 1902 году Марии Николаевне преподнесли меч, символизирующий ее героическое искусство.
Лучшие образы, созданные Ермоловой, — это образы женщин страдающих, оскорбленных, но всегда сильных, полных чувства собственного достоинства, жажды справедливости и воли к победе. Мария Стюарт из одноименной трагедии Шиллера, Эстрелья в «Звезде Севильи» Лопе де Вега, Клерхен в «Эгмонте» Гете, Федра и Сафо в одноименных пьесах Расина и Грильпарцера. В ее репертуар входило большинство центральных шекспировских ролей: Геро («Много шума из ничего»), Джессика («Венецианский купец»), леди Анна и королева Маргарита («Ричард III»), Офелия («Гамлет»), Изабелла («Мера за меру»), Джульетта («Ромео и Джульетта»), Гермиона («Зимняя сказка»), Дездемона («Отелло»), миссис Форд («Виндзорские проказницы»), Имогена («Цимбелин»), Гонерилья («Король Лир»), леди Макбет («Макбет»), Волумния («Кориолан»), королева Екатерина («Король Генрих VIII»). Прежде всего актриса искала в своих героинях чистоту, целомудрие и величие души, достоинство и непреклонность, решительность и побеждающую силу характера.
В 80 — 90-е годы, играя современный репертуар, Ермолова в первую очередь обращала внимание на светлые, благородные свойства натуры ее героинь. Чистая, самоотверженно любящая Юлия Тугина в «Последней жертве», строгая и одухотворенная Лариса в «Бесприданнице», сентиментальная, наивная Евлалия в «Невольницах» — все эти воплощенные актрисой образы так покорили автора, А.Н.Островского, что Негину в «Талантах и поклонниках» он предназначил специально для Ермоловой. В тексте просвечивают отдельные черты биографии самой исполнительницы. Ей, конечно, были понятны и жажда служения искусству, и готовность к преодолению трудностей, и способность к самопожертвованию. Перекликается с Негиной и характер другой актрисы — Татьяны Репиной в одноименной пьесе Суворина. Обращается артистка и к произведениям Ф.М.Достоевского (Настасья Филипповна в «Идиоте»), А.С.Пушкина (Марина Мнишек в «Борисе Годунове»), И.С.Тургенева (Наталья Петровна в «Месяце в деревне»)...
Но с 1900 года начинается непростой период и в жизни, и в творчестве Ермоловой. Умирает ее мать. «Если б вы знали, как у нас пусто в доме!» — пишет Мария Николаевна. Многие из предлагаемых ролей перестают ее удовлетворять. Тем не менее она играет почти каждый день, чем заметно подрывает свое здоровье. К тому же и Малый театр в первой половине 1900-х годов переживает упадок. В итоге Ермолова решает покинуть сцену. В полную отставку ее не отпускают, предлагают годичный отпуск. Но даже этот неокончательный уход любимой актрисы воспринимается ее поклонниками как нечто невероятное. Ее прощальный выход сопровождается криками из зала: «Не уходите, без вас немыслим Малый театр! Возвращайтесь скорее! До свидания, голубушка, бесценная Ермолова!» Артистку засыпают цветами, подарками, подношениями. Самое трогательное было от рабочих Малого — вырезанная из пола сцены доска с надписью. Обещание Марии Николаевны еще послужить любимым подмосткам вызвало шквал оваций и радостных криков.
Ермолова сдержала обещание. В 1908 году она вновь покорила зрителей ролью Кручининой в «Без вины виноватых» Островского. Главным в ее исполнении стала судьба независимой, сильной и талантливой натуры. Кручинина для Ермоловой была прежде всего актрисой, а уже потом женщиной и матерью. Кому же, как не Ермоловой, была близка и доступна подобная трактовка роли, ведь она так перекликалась с личностью самой исполнительницы.
Именно на спектакле «Без вины виноватые» 19 сентября 1921 года Мария Николаевна почувствовала серьезное недомогание, но, преодолевая боль, довела представление до конца. Позднее, уже тяжело больной, она еще по-прежнему выходила на сцену, но в 1923-м твердо решила расстаться с любимым Малым: «Лучше я уйду от театра, чем дождаться того времени, когда театр уйдет от меня».
Великая молчальница окончательно становится великой затворницей. Рядом с ней только самые близкие люди: дочь Маргарита, А.А.Угрюмова — прежде ее восторженная поклонница, а теперь преданная сиделка, секретарь и верный друг; Т.Л.Щепкина-Куперник — ее чуткий и внимательный биограф. Они были с Марией Николаевной до последнего дня — 12 марта 1928 года... В 11 часов вечера траурная колесница двинулась к Малому театру. Последний путь Марии Николаевны Ермоловой освещали факелы. Высокой атмосферой героической романтики словно был овеян и ее уход. Следом шла огромная толпа, и всю ночь в Малом не иссякал поток желающих проститься с величайшей актрисой, уходящей эпохой русского театра.
Марина Гаевская
