«Площадь Искусств», фестиваль Юрия Темирканова, возник в Питере три года назад. Он был призван упрочить авторитет амбициозного маэстро — музыкального лидера города и заодно оживить вялотекущий зимний концертный сезон.
В этом году на фестивальной афише значился следующий набор звезд: Гидон Кремер, норвежский пианист Лейф Ове Андснес, Геннадий Рождественский, Сергей Лейферкус, Анастасия Волочкова и, разумеется, сам Юрий Темирканов с филармоническим оркестром. Программы концертов при ближайшем рассмотрении не содержали никаких «изюминок» и «ноу-хау»; все тот же традиционный набор романтических симфонических «хитов» типа Четвертой симфонии Брамса, Третьего концерта Рахманинова. Присутствовали также Дворжак — редко исполняемый Скрипичный концерт вполне убедительно исполнила молодая немецкая скрипачка со Страдивари в руках Джулия Фишер; а еще — Шуман, Шуберт, Мендельсон и Чайковский.
Организаторы честно признались, что при составлении программ ориентировались исключительно на пожелания приглашенных солистов и дирижеров: каждый сам выбирал, что хочет сыграть. В результате получился странноватый музыкальный винегрет, усугубляемый еще и тем, что фестиваль объявлен фестивалем искусств и в нем на равных присутствуют и выставки Русского музея, и балет, представленный не лучшими образцами, и бонтонное светское мероприятие — так называемый «бал Темирканова».
В этом году больше всего народу собрало выступление «Терем-квартета», который празднует в эти дни свой 15-летний юбилей. Концерт так и назывался: «Юбилениум», и вопреки обыкновению разбитные «теремовцы» вели себя на сцене на удивление смирно. Обработок советских песен не было и в помине — только вольные и весьма остроумные фантазии на баховские темы, арии из Бахианы Вилла-Лобоса, переложение «Сечи при Керженце» и прочее в том же духе. Припасли и сюрприз: выступление японского музыканта, композитора и певца Джоджи Хироты. Хирота оказался не только искусным ударником, но и потрясающим исполнителем японских песен. Звук голоса, казалось, рождался из самой анахаты (срединная чакра сердца), и вибрации его пробуждали пронзительное ностальгическое чувство. В этих протяжных переливах мелодии, в естественных придыханиях вдруг обнаруживалось поразительное сродство со строем и ладом русских народных песен. Такие «странные сближенья» культур нужно уметь угадать, отыскать и сделать фактом общественного сознания: «теремовцам» и их японскому другу это удалось.
Сам Темирканов выступил на фестивале дважды: на открытии, где ведомый им филармонический оркестр осмысленно сыграл Четвертую Брамса, и под самый Новый год. Центральным сочинением второй программы стали Вариации для оркестра Элгара «Энигма», сочинение довольно занудное, хотя и изобилующее изысканными симфоническими красотами.
После представленных на фестивале разнообразных образцов немецкого, русского и английского романтизма Вторая симфония Айвза, избранная Геннадием Рождественским для завершения фестиваля, воспринималась как закономерный и даже единственно возможный финал. Ибо в ней Айвз сознательно подводит черту под всем развитием европейского симфонизма в ХIХ веке. Аллюзии, прямые цитаты из Брамса и Дворжака корреспондируют в симфонии с бодрыми ритмами, отсылая к музыке Нового Света. А цитаты из песен Фостера заранее рифмуются с припасенным напоследок беспроигрышным номером — популярным маршем Сузы «Звезды и полосы навсегда».
Рождественский «оторвал» его, как и следовало ожидать, с беспримерным подъемом, по-хулигански лихо, с присущим ему неподражаемым шармом и той мерой непринужденной веселости, которая никогда не переходит в фиглярство. Публика неистовствовала; маэстро, довольный произведенным эффектом, сиял. Мучил, однако, вопрос: почему все-таки академичный и весьма консервативный питерский фестиваль символично завершился неофициальным американским гимном? Не следовало ли тогда уж открыть его глиэровским «Гимном великому городу» — для симметрии? Было бы логично.
