Голос Виолеты Урманы — певицы родом из Литвы — в оперном мире сегодня известен как одно из самых крепких и технически безупречных драматических сопрано. Расписание певицы нескольких последних сезонов включало партии Леди Макбет, Тоски, Сантуццы, Джоконды, Изольды, Амелии, Леоноры на сценах ведущих оперных театров Европы и США. В Мариинском театре на фестивале «Звезды белых ночей» ее услышали в партии мятежной кающейся грешницы Кундри в концертном исполнении оперы «Парсифаль» Вагнера, которую здесь записывали для нового лейбла «Мариинский». Восхищающая своей архитектонической расчетливостью музыкальность певицы в сочетании с недюжинной силой голоса задавала опере-мистерии поистине космический масштаб. Хотя, как говорит сама Виолета Урмана, к операм Вагнера у нее подход исключительно практический.
— На «Звездах белых ночей» вы второй раз, спустя одиннадцать лет, и снова в «Парсифале». С чем связана такая верность этой опере?
— В предыдущий приезд я пела только второй акт. И рада вернуться сюда снова, чтобы исполнить партию Кундри, потому что очень люблю ее.
— Насколько, по-вашему, Вагнер популярен сегодня?
— Слушателей, страстно увлеченных музыкой этого композитора, я называю «больными Вагнером». Но это всегда только небольшая часть публики. Я не больна Вагнером — к его операм у меня, скорее, практический подход. Но мне очень интересно воплощать вагнеровских героинь, а в моем репертуаре есть и Изольда, и Зиглинда — прекрасные персонажи и прекрасные партии.
— А чем вы «больны»?
— Мне многое нравится. Я, например, очень люблю Баха, Глюка, Берлиоза, Малера, многих других авторов. Поскольку по диплому я пианистка, то в первую очередь мыслю себя музыкантом, а потом певицей. Мне очень нравится и Рамо, только спеть его никто не предлагает.
— Рамо оставим для «аутентистов»...
— Иногда мне кажется, что в так называемой «аутентичной манере» поют те, у кого нет голоса. Есть слушатели, которые говорят, что Урмана может петь только Вагнера и только форте — тихо не умеет. Еще как умеет. Недавно в Вильнюсе я спела концерт, в программе которого были арии из «Ифигении в Тавриде» Глюка, «Медеи» Керубини, «Смерть Клеопатры» Берлиоза и дуэт из его же «Троянцев», который я исполнила с моим мужем, тенором Альфредо Нигро.
— Кроме Вагнера, Верди, Пуччини, вы поете и «Норму» Беллини.
— Норму я исполняла пока только в концертных исполнениях, например, в 2006-м в Дрездене. Я думаю, каждое сопрано мечтает о Норме. Для меня это одна из самых лучших опер. Беллини — это не только бельканто, «красивое пение», но еще и правдивость музыкального воплощения. Беллини с помощью стиля бельканто создал необыкновенный характер этой настоящей женщины.
— Как случилось, что несколько лет назад вы оставили меццо-сопрановый репертуар и перешли в сопрано?
— Голос так захотел, а против его воли идти нельзя. Кроме того, у меццо-сопрано мало по-настоящему певучей музыки с протяженными фразами длинного дыхания. Может быть, в русском репертуаре для меццо-сопрано, который я не пою, такой музыки больше. Когда в Ла Скала в 2000 году на открытии сезона с Риккардо Мути я пела Азучену в «Трубадуре», то в перерывах плакала: так плохо себя чувствовала, музыка плохо шла. Мой голос темный от природы, но чтобы передать образ той же Азучены, его нужно было делать еще более темным, как бы давить на него. Я поняла, что больше так не выдержу и решила перейти на сопрановые партии. Слава богу, что театры поверили, что я смогу это сделать, и я действительно смогла.
— Такие переходы в вокальных амплуа редко случаются.
— Да, хотя в последнее время все почему-то захотели что-то менять. Все возможно. Главное, чтобы такая «программа» была заложена в голосе. Если певец чувствует, что у него есть потенциал для каких-то перемен, то можно пробовать. Если же такое делать ради денег, славы или амбиций — это может только погубить. Если бы у меня не было верхов, я бы никогда не решилась пробовать. Потому что это ужасно — быть не на своем месте. Норму нельзя как-нибудь прокричать: или петь хорошо или лучше оставить. Сегодня, например, если тенор спел как-то — как-то! — Тристана от начала до конца в опере Вагнера — это уже критерий. А на то, что это «как-то» спето ужасно, никто почему-то не обращает внимания. Надо, чтобы певцы пели. Бен Хеппнер поет Тристана, а не кричит так, что все распадается на куски.
— Какую партию вы исполняете чаще всего?
— Сейчас будет Аида — в Вене, Ла Скала, Тель-Авиве и Токио вместе с труппой Ла Скала и еще девять спектаклей в Метрополитен Опера.
— Такой «чес» вам не надоедает?
— Поскольку мне надо срочно выучить Одабеллу в «Аттиле» Верди для исполнения в Мет в феврале будущего года с Риккардо Мути, то период с одной «Аидой» будет только на пользу: я спокойно успею освоить новый материал. Еще в последнее время я пою Леонору в «Силе судьбы», Амелию в «Бале-маскараде» Верди, Джоконду в одноименной опере Понкьелли. В нескольких больших театрах меня просили спеть и Дездемону в «Отелло» Верди. Но это как-то не очень мое. Хотя мои фаны, когда увидели ролик с моим исполнением Дездемоны на YouTube, сказали, что я сделала что-то даже лучше, чем Тебальди. В любом случае, когда я пою более лирически, мой голос лучше звучит, и мне это очень нравится. Но в мире есть много лирических сопрано, которые прекрасно могут петь Дездемону. Да и со своей фигурой это надо соотносить...
— К вашей фигуре есть претензии, кто-то к ней придирается?
— Я сама. Я бы и «Травиату», может быть, спела, но это не значит, что мне ее надо петь: кто ж поверит, что такая Виолетта умирает от туберкулеза? Мне достаточно и того, что в концертах пою фрагменты из этой оперы.
— Вы много занимаетесь своим голосом?
— Каждый поет в меру своего понимания — так, как хочет петь. Если кто-то орет, то будет орать. Никто никуда не сможет вести певца, если у него нет своего представления о том, как он хочет петь. То есть, конечно же, повести смогут, но по неверному пути. Поэтому оперный певец, который хочет добиться чего-то, должен сначала сам попытаться понять, как хочет петь, а потом найти своего учителя. Если певец будет знать, чего не хватает его голосу, он будет это искать сам и с помощью педагога. Чаще всего к учителю приходят и думают, что он заложит программу. Но ведь певцы не компьютеры: они должны сами все время что-то искать, чувствовать, улавливать собственные ощущения во время пения. Иногда мне кажется, что чаще всего певцы-мужчины, может быть, в силу аналитического ума, могут сами понять все о своем голосе. Мне важно, чтобы меня периодически направляли. На мое счастье, у меня есть педагог в Мюнхене, с которым я работаю с 1991 года. Мы понимаем друг друга с полуслова. С ним я смогла развить свои представления об искусстве пения.
— Вы много записываетесь?
— Как ни странно, у меня нет контракта ни с одной фирмой. Но каким-то образом я умудрилась записать почти весь мой репертуар на DVD: «Парсифаль», «Джоконда», «Сельская честь», «Дон Карлос», «Аида», «Сила судьбы» и «Бал-маскарад». А на CD — Реквием Верди, песни Малера с Булезом, на DG скоро выйдет альбом забытых арий Пуччини с дирижером Альберто Веронезе. Поэтому жаловаться мне не на что. Хотелось бы, конечно, записать и сольный портретный диск, который бы представлял мое творчество в целом.
— Вы по-прежнему боготворите Каллас?
— Да, я — большой фанат Марии Каллас, собираю книги, написанные о ней, включая все новинки, разные штучки, оставшиеся после нее, например, ее бигуди. Сейчас, когда я начала исполнять ее репертуар, могу сказать, что не всегда согласна с решениями некоторых оперных партий, которые слушаю в ее исполнении. Если бы такие решения я применяла к своему голосу, то уничтожила бы себя за два года. А раньше мне казалось, что она все делает прекраснейшим образом. Сейчас я так не считаю. Но все-таки Мария Каллас остается феноменом экспрессивности. Правдивости такого уровня я стараюсь добиваться своими способами.
Беседу вел Владимир Дудин
