Богатырская мощь и хрупкая сердечность, кураж и взвешенность, русская прямота и восточная загадочность, молодецкая удаль и мудрость былинного сказителя — всеми этими качествами, присущими самому Владимиру Маторину, наделены и воплощенные им герои. Он не только эталонный Иван Сусанин, самый востребованный сегодня в мире Борис Годунов или немеркнущий Король Рене, внимать которому все еще можно в Большом театре.
Еще в репертуаре артиста (о чем мало кто знает) также Осмин в «Похищении из сераля» Моцарта, Бретиньи в «Манон» Массне, Фальстаф в «Виндзорских проказницах» Николаи, Барбаросса в «Битве при Леньяно» Верди и даже Порги в «Порги и Бесс» Гершвина. Всего — около 90 партий. Свою нынешнюю жизнь Владимир Маторин — солист ГАБТа, профессор РАТИ, счастливый муж, отец и дед — делит между пением, преподаванием и семьей. Мечтает написать сборник веселых баек из театральной жизни. Участвует в съемках фильма, который Российское телевидение готовит к его 60-летию. Но в последние годы важнейшим смыслом его жизни стала благотворительная деятельность в российской провинции. Мы встретились с артистом по его возвращении из одной такой поездки в глубинку накануне концерта в Москве, и снова благотворительного.
— Владимир Анатольевич, сольный концерт в Зале Чайковского вы организовали в честь Года ребенка и проводите его совместно с Фондом «Самюсосьяль Москва», помогающим российским беспризорникам. У нас о нем мало знают...
— Представьте себе, по Москве бегает несколько автомобилей. Они собирают по улицам людей. Оказывают психологическую и медицинскую помощь, кормят. По Парижу (где находится штаб-квартира фонда. — Т.Д. ) ездит целых 20 бригад, а там нет нашей зимы... Почетный президент фонда в России — Леонид Рошаль. А я выполняю художественную функцию, пою. В прошлом году фонд приглашал иностранную певицу (джазовую звезду Ди Ди Бриджуотер. — Т.Д. ), в этом — меня.
— Как вы друг друга нашли?
— Мне позвонил продюсер и режиссер концерта Игорь Карпов (бывший директор Президентского оркестра). Мы с ним встретились, проговорили два часа и выработали программу. В первом отделении — песнопения Русской православной церкви с «Мастерами хорового пения» под руководством Льва Конторовича, во втором — арии, песни и романсы в сопровождении Оркестра радио и телевидения России под управлением Сергея Политикова.
— Вы недавно снова были в провинции. Вы ездили туда как руководитель Фонда возрождения культуры и традиций малых городов Руси?
— И как руководитель фонда, и как «артист художественной самодеятельности». Я принимаю участие в фестивале «Жемчужины России». Он открылся в Москве (в СТД), потом мы были в Суздале, Переславле-Залесском, Нижнем Новгороде, заключительный концерт — в Грановитой палате.
— Когда был основан ваш фонд, и чем он занимается?
— Зарегистрировались мы в позапрошлом году. Слово «фонд» у нас вообще-то приобрело негативное значение: мол, если фонд, значит, большие деньжищи. У нас все не так. Группа энтузиастов объединилась, чтобы нести культуру и искусство людям. Как река состоит из ручейков и ключиков, так и наши малые города являются такими «ключиками», питающими Россию. Одно «Золотое кольцо» — пить не напиться. Много лет я даю там концерты, и такая отдача идет от слушателя! Такой эмоциональный заряд мне! Это и заряд им, ведь за 168 километров мало кто из артистов приезжает. Я там пою в основном русские песни и романсы, по которым все очень соскучились.
Как мы действуем? Собираем зал на 400 мест, первые два ряда продаем задорого — бизнесменам, последние ряды делаем бесплатными. Все собранные деньги, за вычетом расходной части, отдаем. В Зарайске — на ремонт храма (там потрясающий кремль!), в Кинешме — церковной школе и т.д. Отогревая сердца, мы отогреваемся сами и сами напитываемся. Идея фонда хорошая, но ходить и клянчить деньги ни времени, ни способностей у меня, к сожалению, нет.
— Весной прошлого года Федеральное агентство по культуре и кинематографии и один банк подписали соглашение о программе поддержки малых городов России, на которую будет выделяться до 20 миллионов рублей в год.
— О, это хорошо! 2008 год назван Годом малых городов. Хотя на самом деле всегда так было. Россия богата талантливыми людьми, но давайте разберемся, откуда они, хотя бы среди музыкантов. Москвичей по рождению — раз, два, и обчелся.
— Где вы проводите большую часть года?
— В Москве.
— Как изменилась ваша жизнь в Большом театре в связи с реконструкцией?
— Так получается, что в репертуаре я теперь ограничен. Чтобы приспособить, к примеру, старые декорации «Бориса Годунова» к Новой сцене, нужно потратить столько же денег, сколько стоят новые. Так что против 30 — 40 спектаклей в сезоне, что были раньше, теперь набегает 5 — 8. Зато недавно спел два спектакля в Ростове. В Большом я пою Рене в «Иоланте», еще остаются в репертуаре «Любовь к трем апельсинам» (Король Треф) и «Золотой петушок» (Додон). Мой контракт продлен до 2010 года, но артисту, как в одном замечательном мультфильме, всегда «маловато будет». Рельсы, если по ним не ездить, заржавеют и сгниют. С другой стороны, если по ним поезда ходят бесконечно, они разлетаются вдрызг. Так и у певцов.
— В мае у вас 60-летие. Вы будете отмечать юбилей в Большом театре?
— 12 мая у меня концерт в Большом зале консерватории: с Капеллой имени Юрлова исполним церковную музыку, с Осиповским оркестром — народные песни и романсы. А ровно через неделю отпразднуем в Большом театре.
— Где вы еще поете?
— За последние два-три года были Нью-Йорк, Мадрид, Лондон, Брюссель, Страсбург, Нант-Анжер. С другой стороны, им ответ — Зарайск, Петушки, Черноголовка, Суздаль, Шуя, Переславль-Залесский... Кажется, блажь, ан нет — жизненная позиция. Я рад бы и дальше проехать. Вот в Оренбурге собирают деньги на спортивный комплекс для детей, зовут. Я отвечаю: «С вас — дорога, а там уж что соберете, то и ваше. Я для вас — способ быть добрее».
— Кто приглашает вас в Европу?
— У меня два импресарио в Лондоне. Благодаря им в последние годы я много ездил. В основном пою русский репертуар, из зарубежного спел в Марселе и Нанте «Риголетто». Чаще других был «Борис Годунов», в котором я знаю все роли.
— Русский репертуар — это ваш выбор или выбор импресарио?
— Когда русские люди говорят, что у них есть свои ценности, их сразу обзывают скинхедами и славянофилами. Так вот, англичане никогда не пустят в английскую оперу даже очень хорошо говорящего по-английски чужака. У них профсоюз. И принцип, что свои деньги страна прежде всего своим дает. Один режиссер сказал: «Боже мой, какой артист, он будет принимать участие во всех моих постановках!» Потом, на перекуре, говорит мне: «Ты пойми, старик, что в Англии пока все англичане не откажутся, русского нельзя пригласить. Но когда откажутся все англичане, прежде пригласят американцев, а если итальянская опера — то всех итальянцев». Такой вот шовинизм в закрытой форме.
— Так только в Англии?
— Да везде. Везде свой интерес.
— Сусанин и Борис Годунов так и остались вашими любимыми партиями?
— Если вы спросите у матери пятерых детей, какой ей дороже, что она ответит? Что с первым дольше знакома (смеется). На самом деле, если есть профессионализм, то всякие «нравится — не нравится» (партия, партнер, режиссер, учреждение) не имеют значения. Но, конечно, есть спектакли и роли, которые доставляют большее или меньшее удовольствие. У вокалистов же сложная конструкция, есть, что называется, «прибамбасы». Одному нравится, как верхняя нота звучит, другому, как в «Борисе», — четыре разных выхода и четыре разных костюма. Такое удовольствие — можно уже и не петь. Любовь и нелюбовь к разным партиям возникает по разным мотивам. Например, Гремин у меня долго не получался. Приходилось перед спектаклем целый день молчать, потому что если хоть слово скажешь — нижнюю ноту не возьмешь.
— Кончак в этом смысле еще хуже?
— Нет, Кончак лучше. Там от «до» до «до» в центральном регистре, а у Гремина сначала все в баритональном регистре, а потом — ух, и вниз!
— Вы как-то назвали себя «абсолютным басом», которому по плечу любая роль, кроме Дон Кихота.
— Ну Калягин ведь сыграл Дон Кихота! Есть масса способов удлинить фигуру, выровнять силуэт — это все ерунда. Вообще-то я для себя выяснил, что в душе я тенор. Так уж получается, что артисты, исполненные тонких чувств, такие вот мордастые, квадратные. Несоответствие. Как-то я пел студентам «Моцарта и Сальери». Когда готовил роль, прицепились к бороде. Я обещал, что ради роли бороду сбрею. Потом придумал историю, что Сальери собирается побриться, и каждый раз ему мешает Моцарт.
— Вы говорили в одном интервью, что «настоящее искусство — это прежде всего порядок и самодисциплина» и что вы всегда считаетесь с мнением постановщиков — дирижера и режиссера.
— Да, последние пятнадцать лет я придерживаюсь принципа, что ни с дирижером, ни с режиссером ругаться не нужно. Но на спектакле, когда действие не остановить, я могу сделать что-то по-своему. Забавно, что потом подходят и говорят: «Спасибо, маэстро, получилось!»
— Но ведь наверняка бывали случаи — сейчас это может быть повсеместно, — когда ту или иную концепцию вы не могли принять. Что если режиссер надумает выпустить вас на сцену в непотребном виде?
— О, я столько непотребных видов видел! Например, в Опере Лиона постановщики «Бориса Годунова» (режиссер Филип Химмельман. — Т.Д. ) забабахали золотую лестницу в 46 ступеней. Слава богу, на генеральной репетиции появился потолок, и 15 ступеней оказались отсечены. У кого партия несколько нот, все поют внизу, и только одна бешеная собака Борис Годунов по лестнице бегает. Когда я два раза на репетиции пробежал, думаю, ну все, в гроб — и домой. Репетировали поначалу во вспомогательном помещении, куда все декорации не вошли. Потом, на генеральной, я вдруг увидел, что на сцену по колено помоев выкинули. То есть наверху — Кремль, царство русское, а все остальное — в дерьме. Бомжи спят в моем кабинете, даже при моей смерти, в помоях.
А костюм Юродивого был такой: джинсы, майка баскетбольная, лысина с волосами — такой хиппи. И на джинсах сзади задница вырезана полностью! Но там профсоюз. Исполнитель роли Юродивого сказал: «Нет, это не пойдет, на спектакль приедет моя семья, дети, как я им объясню это безобразие?!»
— Передумали?
— Передумали, дали ему кальсоны в обтяжку. Еще фуфайка на нем была, не нашего разлива. Он везде появлялся. Я пою «Скорбит душа», а он подходит, садится и смотрит. Можете себе представить, что в резиденции царя кто-то может подойти к нему даже на расстояние стрелы?!
Но самое интересное было в Сцене в корчме. Поставили две раскладушки, в одном углу два голеньких мальчика, в другом — две голенькие девочки. Такими вот парами распределились. Вошел Варлаам, к нему подошла Шинкарка, он ее поставил на колени, задрал юбку, себе — рясу, ну и потом поет «Как во городе было во Казани» и любовью занимается.
Многие любят Бориса «подтягивать» к образу Бориса Ельцина. А вообще режиссеры умеют очень красиво рассказывать. Они объяснят, что будет лестница, объяснят, зачем она, но многое остается неизвестным до генеральной репетиции.
— Вы рассказывали, что, чтобы хорошо спеть Бориса, надо «прийти в театр Борисом»...
— Ни космический корабль, ни паровоз сразу не запустишь — вот он тронулся, вот поехал, а когда уже набрал скорость, быстро остановить его нельзя. Если у меня спектакль, я вхожу в образ за неделю. Потом, на спектакле, могут возникать разные неожиданности: партнер оказался не с той стороны, вступил позже, в первом ряду зазвонил мобильник — это все может сбивать.
— И как долго вы пребываете в образе?
— Долго. После спектакля могу часов до пяти утра не спать, в течение суток никому не могу звонить, даже если обещал. И на окружающих это плохо отражается.
— Вы не только артист, но и педагог. Почему вы преподаете именно в РАТИ?
— Было счастливое совпадение — в 1991 году меня пригласил Георгий Павлович Ансимов, наш выдающийся режиссер, профессор, руководитель факультета музыкального театра. Я решил попробовать, начать с одного-двух учеников. По мере того как я втянулся, стало ясно, что это очень азартное дело. Во-первых, с молодыми ты всегда чувствуешь себя если не на 20, то на 21. Можешь через ступеньки прыгать, девчонкам глазки строить (хотя педагог не может, но сама атмосфера очень располагает!) Во-вторых, это великая школа мастерства.
— У студентов РАТИ есть отличие от студентов консерватории?
— Да, у них есть сильное отличие. Они получают нагрузку 800 часов пения в год и 1600 часов танца — классический, народный, степ и др. И если на ученом совете возникает разговор, что они плохо поют, я всегда говорю: «Ну давайте им в дипломы впишем, что они еще и артисты балета!»
На факультете музыкального театра, на мой взгляд, проблема в том, что берут талантливых ребяток, из которых одни не знают ни одной ноты, другие — несостоявшиеся пианисты и хормейстеры, третьи — из консерватории. Как говорил режиссер Лев Михайлов, «у всех высшее образование, но без среднего». А требования для всех одни.
У студентов много театральных предметов, они в целом музыкально образованны, но... Секрет ведь в чем? На первом году обучения каждый должен заниматься три урока по 45 минут. Вместо того, чтобы заниматься поначалу по 3 минуты, через некоторое время — по 6 минут и так далее. Голос — аппарат очень тонкий, он устает. А когда человек пробежал 40 километров в противогазе по пустыне Гоби (они натанцевались), он потом не может издать ни звука.
Еще одна проблема — нет помещения, где можно послушать, как звучит голос. У консерватории — есть. А наши выходят потом в театр или концертный зал и теряются, так как до этого они пели только на лестнице.
— Чему вы стараетесь научить прежде всего?
— Это вопрос сложный. Научить понимать музыку. Ну и технологическая часть очень сложная — глубокое дыхание, свободная гортань, диафрагма, пение на зевке (как у льва), кантилена, нижние ноты (что особенно важно для басов), которые в идеале появляются лишь после тридцати. Научить-то пытаешься всему — с девизом летчиков «делай, как я». Может, первый год менее интересен — идет технологическое оснащение. Потом уже можно заниматься творчеством. Я бесконечно счастлив, что профессия певца по-прежнему манит молодых.
— Насколько широко, по вашему мнению, педагог должен выходить за рамки профессии?
— Конечно, чем шире, тем лучше. В РАТИ вот на каждого студента целая бригада работает, поэтому обучение такое дорогое. Я как завкафедрой хотел бы ввести для своих учеников мастер-классы больших артистов, устраивать творческий обмен между РАТИ и консерваторией, чтобы студенты посмотрели, что такое профессиональная работа.
— На каком этапе сейчас ваша «Азбука вокалиста»?
— К сожалению, буксует. Я, как профессор, хотел написать методическую работу, отразив в ней свой практический опыт. Особенно важны две части — «Психология раскрытия образа» и «Режим дня и ритм жизни как основа певческого долголетия». Каждый должен понять для себя, что если ему можно чай с молоком — залейся, а если после литра водки не звучит, то надо что-то менять (смеется).
— К молодым солистам оперы современный театр предъявляет новые требования или все осталось по-старому?
— Реформа, начатая Станиславским, продолжается на новом витке. Актер музыкального театра должен и владеть голосовым аппаратом, и соображать, что он играет — комедию или трагедию, а кроме того, очень хорошо танцевать. Но если тебе повезло и ты попал в театр, то дирижер (один из десяти) и концертмейстер будут с тобой при подготовке роли заниматься и чуть-чуть помогать. Вокалу же обучать никто не будет. И если человек не подготовлен, это чревато, потому что из-за каких-то нот дело скрипит. Вся музыкальная правда — мелодия, интонация, звуковысотность, скорость — должна быть на автопилоте. Хотя сейчас учить партию стало проще: включил магнитофон, прослушал 400 раз — и пой.
— И начинается подражание.
— Да, бывает. Я всегда любил творчество Федора Ивановича Шаляпина. У него есть озарение, истовость, самобытность, хотя, если по нотам следить, много отсебятины. Нина Дорлиак как-то рассказывала о концерте Марии Каллас: «Все так странно... Но после пяти минут от нее нельзя оторваться. Это Шаляпин в юбке». Вот так, в пении должна быть магия. Но как ее передать?..
Беседу вела Татьяна Давыдова
