Наш разговор с Эймунтасом Някрошюсом состоялся перед началом спектакля. Наверное, после я задавал бы какие-то другие, более конкретные вопросы. Но у мастера не было другого времени, так как наутро он улетал. Впрочем, может, это и к лучшему: своих спектаклей Някрошюс все равно не комментирует.
— «Валькирия» и вообще Вагнер — это был ваш выбор или предложение театра?
— Предложение театра.
— Но сами вы о Вагнере раньше уже думали?
— Нет. Предложили — стал думать. Может быть, потом, когда начал репетиции, уже немножко и сожалел, что взялся. Потому что одно дело, когда слушаешь, а когда приходится работать с клавиром, прослеживать все лейтмотивы, в которых я путаюсь... У меня нет хорошей музыкальной памяти, и когда играется музыка, я слушаю, а перестала — и у меня из памяти все исчезает. Для меня эта работа была чересчур трудной. Да и времени было мало, меньше месяца.
— То есть вы шли в основном от интуиции?
— От интуиции. И, может быть, это — ошибка. Все-таки если как-то честно подходить, то с Вагнером надо хорошо познакомиться, очень хорошо знать его творчество, прекрасно знать эпоху и мифологию. Вагнер — очень сложный композитор. Это все-таки не Верди, который очень близок нам своими эмоциями...
— А формулировали ли вы как-то для себя и для других свои идеи, или все рождалось спонтанно?
— Нет, не спонтанно, некое общее представление я имел. Ну а когда приходишь на репетиции, для каких-то исканий уже времени нет, только должен говорить, говорить, говорить, и что сказал — все это зафиксировано, тут нельзя взять слова обратно: дескать, сделай так, а потом, спустя несколько часов, передумал. Уже в график не помещаешься. Тут нужна очень твердая рука.
— «Валькирия» для вас — это опера про богов или про людей?
— Все-таки про богов. Но я, сколько можно, старался очеловечить. Может быть, я не избрал какую-то точную позицию. Как сейчас думаю, надо было или очень все очеловечить, или — в другую сторону — все обожествлять. А я, наверное, хотел немножко того, а потом заносило в эту сторону...
— Вы воспринимали «Валькирию» как абсолютно самодостаточное произведение или все же учитывали, что это часть тетралогии и там есть предыстория и продолжение?
— Я познакомился, конечно, со всеми частями. Старался ставить как отдельное произведение, но немножко, наверное, повлияли и другие оперы. В чем-то я при этом запутывался, и сейчас уже сам вижу, где допустил ошибки...
— Общеизвестна ваша любовь к паузам. А в «Валькирии», да и других оперных постановках, не возникало у вас желания попросить дирижера где-то сделать паузу, где-то что-то сократить или переставить?
— Нет. Я всегда безоговорочно признаю приоритет дирижера. Вообще, я считаю, и не первый раз об этом говорю, что режиссер в опере находится на третьем-четвертом месте. Это — визуальный переводчик музыки, а все главное зависит от дирижера, от оркестра, от солиста, от художника. И как-то вертеться через голову режиссеру тут, наверное, и не должно. Последнее время оперу стали как-то очень резко модернизировать, придумывать какие-то скандальные сцены или что-то такое, чтобы встряхнуть публику, поразить неожиданностью. Когда-то, лет 15 — 20 назад, зашел я в Дрездене на один акт какой-то оперы Вагнера и увидел на сцене людей с автоматами, которые стреляли во время музыки. Я был в шоке от такой «храбрости». Все-таки какая-то традиция в мире должна остаться.
— А вы сами, как создатель собственного авторского режиссерского театра, в такой вот «третьей-четвертой роли» чувствуете себя без комплексов?
— Без комплексов. Я и солистам, придя на репетицию, сказал: у меня никаких особых претензий нет, потому что я очень-очень многого не понимаю. Я неграмотный. Как я могу сравниться с человеком, который уже с шести лет занимается музыкой и весь контекст его жизни — музыкальный. Я без обиды, но с большой завистью смотрю на людей, которые в этом понимают, которые имели в детстве воспитание музыкальное. А мне тут уже учиться поздно. Только немножко побыть в другом пространстве, и все.
— А что для вас как режиссера самое трудное, когда вы ставите оперу, а не драму?
— Баланс найти. У меня всегда театр действия, а тут я должен себя притормозить, потому что где-то — ария или речитатив громадный, и если я что-то начну делать, солист мне говорит: «Вот здесь очень трудное место, только бы спеть. Я могу сделать вот то, то и то, а вот тут не могу перебежать и вступить, потому что у меня дыхание сбивается, или что-то там поднимать и петь, тут я должен думать про технику вокала...» Я спокойно спрашиваю солиста: «Тут удобно?» Он говорит: «Не очень удобно». — «Хорошо, какой-то компромисс найдем».
— Лет десять назад покойный маэстро Алекса говорил мне, что собирается с вами делать «Пеллеаса и Мелизанду»...
— Да, он первый начал мне говорить: «Давайте попробуем оперу». Я отвечал: «Йонас, я не хочу, я не умею...» Он первый затаскивал меня в оперу и потом тоже не раз делал мне предложения. Но так вот и не пришлось нам поработать с этим замечательным, умнейшим человеком и прекрасным дирижером.
— Из тех опер, которые вы уже ставили, что оказалось для вас наиболее близким и органичным?
— «Борис Годунов» во Флоренции. Как-то вот он лег, не знаю, почувствовал я его. И там был прекрасный исполнитель — Фурланетто. Иногда вот просто смотрел на него на репетиции, и казалось, что больше ничего не надо, когда есть такая крупная личность.
— Если бы сегодня вы сами выбирали оперу для постановки, что бы вы предпочли?
— У меня, честно говоря, вообще нет потребности обязательно работать в опере. Я не хочу занимать ничье место. Я просто пришел в гости. Иногда мне даже больше нравится прослушать оперу в записи, чем посмотреть в театре, я получаю от записи больше какой-то информации или, может быть, даже эмоциональности.
— А можете вы сказать, что опыт последних лет в опере дал вам что-то новое для работы в драме?
— Откровенно говоря, не могу, потому что там совсем с другого начинаешь, там — свои правила. Конечно, было бы хорошо, но самому мне трудно сказать, передается это как-то или не передается.
— В настоящий момент вы обсуждаете еще какие-то оперные проекты?
— Предложения есть, но пока не знаю: буду работать — не буду работать. У меня и в драме никогда не было такого, что вот я должен это поставить и это. Будет — будет, не будет — не будет. Я не могу сказать, что пока не поставлю какие-то драмы, я не успокоюсь. Так же и с оперой. Все ведь иногда от случайности какой-то зависит. Никогда ничего не планирую: как течет река, пусть течет.
Беседу вел Дмитрий Морозов
