Он удостоен сотни премий, обладатель трех десятков титулов почетных докторов, в том числе Петербургского университета. А шесть лет назад Пендерецкого премировали в Каннах как самого великого из живущих ныне композиторов. 2 октября этого года Кшиштофу Пендерецкому вручена «Балтийская звезда» и международная премия под таким же названием, которой уже третий год в Санкт-Петербурге награждают за развитие и укрепление гуманитарных связей в странах Балтийского региона, учрежденная в 2004 г. Министерством культуры РФ, Союзом театральных деятелей РФ, комитетом по культуре правительства С.-Петербурга, Всемирным клубом петербуржцев и фондом «Балтийский международный фестивальный центр». Кшиштоф Пендерецкий много ездит по свету, но особенно любит Петербург, где с огромным удовольствием выступает и как дирижер.
– Пан Пендерецкий, какими премиями в своей жизни вы гордитесь больше всего?
– Я горжусь тем, что в год юбилея Петербурга и в свой собственный
70-летний получил мантию почетного доктора Петербургского
университета. Мне сказали, что это первая такая церемония для
польского доктора после Октябрьской революции. Но я прежде всего
вспоминаю свою первую премию, которую получил еще студентом, когда
направил три свои работы на конкурс композиторов. И все три
завоевали призы! Это открыло мне путь к карьере композитора.
– Вы конкурируете, как говорят, по количеству докторских мантий с Лехом Валенсой, главным революционером и политическим «композитором» Восточной Европы?
– Это не очень удачное сравнение. Он же получал за политическую
деятельность, а я за творчество.
– Какие ваши произведения вам особо дороги?
– Я сочинил более 100 произведений, но есть среди них те, которые с
самого начала были для меня особенно важны. Например, первая опера
«Дьяволы из Людена» (1969). Очень дороги все мои симфонии и потому,
что это, по сути, цикл, где одна симфония выходит из другой. Всего
я наметил 9 симфоний.
Камерная музыка стоит для меня отдельно. И чем становлюсь старше,
тем она для меня важнее. Вообще сейчас такие времена, что
композиторы не сочиняют камерной музыки, просто не умеют. Она
иногда и более трудна – она же интимна, из глубины души. Ведь
написать для четырех, трех, одного инструмента может быть труднее,
чем для большого оркестра.
– Вы обычно волнуетесь при подготовке к дирижерскому выступлению?
– Конечно, если оркестр плохо подготовлен или вообще плохой, то
могут быть проблемы. Ну а если такой оркестр, как в Петербургской
филармонии, который и играет великолепно, и прекрасно понимает мою
музыку, это для меня одно наслаждение.
– Вводите ли современные электронные инструменты?
– В 60-е годы я увлекался электроникой. Даже много чему тогда
научился. Но все же предпочитаю живую музыку. Сегодня я уверен, что
из такого оркестра могу добыть больше, чем из электронных
инструментов. И теперь их не использую.
– Какие музыкальные инструменты особенно близки вашему сердцу?
– Голос человеческий.
– Какие композиторы прошлого и современности в мире, в Польше, в России вам больше всего нравятся?
– Много. Из классиков – Бах, Монтеверди, прежде всего Бетховен.
Очень люблю симфонии XIX века, например Малера, а, пожалуй, более
всего – Брукнера. Если говорить о XX веке, то это Рихард Штраус,
Барток, Мессиан. Из российских классиков XIX века люблю практически
все, начиная с Бородина. Ну а Чайковский – это уже мировая музыка!
Люблю и Рахманинова, и Прокофьева, но у него скорее не большие
оркестровые произведения, а камерные. Ценю Шостаковича, однако не
только как автора симфоний, но и великолепной камерной музыки, она
просто уникальна! Скрябин мне очень интересен. Русская музыка
вообще заняла достойное место в музыке ХХ века.
– Что в музыкальном мире оказалось для вас наибольшим потрясением, наибольшим открытием?
– Я рос в маленьком городке. И я помню, мне тогда было около 14,
как мы с отцом поехали в Краков на концерт «Страсти по Матфею»
Баха. И для меня это было настоящим потрясением и великим
открытием. В те коммунистические времена, в 40–50-е, по радио такую
музыку не играли. Даже поначалу и в филармонии было довольно трудно
услышать религиозную музыку, это уж позже начали исполнять.
– Как вы как музыкант слышите Польшу?
– Я скорее чувствую себя не польским композитором, а европейским.
Возможно, есть какие-то польские элементы в моей музыке – цитаты из
старых песен, из религиозных произведений. Но моя музыка
интернациональна. В современном музыкальном языке очень мала
разница между, скажем, русскими и французскими композиторами.
– А как вы слышите, чувствуете свою родину в звуках?
– Трудно сказать. Может быть, это для меня «Солидарность». Я
написал «Польский Реквием». Это выражало мое ощущение, восприятие
того, что тогда в Польше происходило. А если говорить о восприятии
Польши, то тут не чувствую особого отличия от всего мира.
– Ну а какой звук или звуки вообще вызывают у вас наиболее глубокие чувства?
– Если говорить о музыке – ведь это математика, абстракция, не
имеющая прямого отношения к природным звукам. Я лично мыслю скорее
формами, и только потом приходят звуки, музыка. Форма первична...
Хотя, пожалуй, может быть и такой звук, который провоцирует меня на
написание чего-то. Например, в «Семи вратах Иерусалима» я
использовал инструмент, который сам сконструировал, – тубафон. Я
видел, как в Полинезии аборигены играют на бамбуковых трубах. Это
был необычный звук, который оказался действительно чем-то новым для
меня и побудил использовать этот звук с помощью тубафона.
– Вы много ездите по свету. Именно вас приглашают со своими специально написанными к каким-то событиям грандиозными сочинениями выступить в центре той или иной древней цивилизации, как, например, в Греции, Израиле, Китае. И есть наидревнейшая цивилизация Междуречья, нынешний Ирак, где происходили ветхозаветные события, родились религия, письменность человечества. И вот бомбовые удары по колыбели человеческой цивилизации, гибнут люди. В этом участвует и Польша. Как вы к этому относитесь? Не вдохновляет ли вас это на произведение, как когда-то было по поводу бомбардировки Хиросимы?
– Но нынешний Ирак не имеет ничего общего с той древней
цивилизацией. Это арабская культура. И я не хочу говорить о
политике. Польша ныне активно поддерживает Америку, и я ведь поляк.
Считаю, что такая диктатура, которая была там, виновна в убийстве
тысяч невинных людей... Нужно было что-то с этим делать. Ведь это
могло распространиться на весь Ближний Восток. Я считаю, что эта
война была справедливой. Это была превентивная война. Война – это,
конечно, трагедия для людей, но некоторые войны необходимы. Вообще
я не пацифист.
– Ваша музыка преимущественно отражает мир, нежели пытается улучшить его? Может быть, вы пытаетесь музыкой помочь человеку стать лучше?
– Конечно, когда я был молодым, то был идеалистом и думал, что
искусство, музыка могут изменить мир, человека, сделать его лучше.
Но сейчас так не думаю.
– А если бы вдруг сегодня сам пан Бог вам сказал: «Кшиштоф Пендерецкий, вы – выдающийся композитор, создайте ту музыку, которая может изменить мир к лучшему!» Что бы вы ответили?
– Конечно, если бы пан Бог обратился, я бы это сделал, но
сомневаюсь, что Бог обратится ко мне.
– Но вы верующий?
– Конечно, я написал столько религиозной музыки. Например «Кредо»,
из последних моих произведений на религиозную тему.
– При этом без общения с Богом?
– Пока так. И думаю, что никогда этого не произойдет.
– Просто, знаете, многие творцы ссылаются на Бога: «на меня что-то снизошло», «что-то посетило».
– Я нормальный человек, не метафизик.
– С какой музыкой вам приятнее отдыхать, а какая музыка вдохновляет на творчество?
– Вообще музыка мешает. Я пишу музыку и не слушаю другой музыки в
это время. А для удовольствия чаще слушаю музыку классическую,
например полифонию XVI века. Вообще люблю абстрактную,
полифоничную, сложную музыку. Но просто так я обычно музыки не
слушаю. Тем более если у меня вечером концерт. Мне просто любая
звучащая где-то музыка мешает.
– Вы, стало быть, любите тишину?
– Да. Я постоянно живу в мире звуков, и от этого порой трудно
куда-то укрыться. У меня есть свой дом, большой парк, я увлекаюсь
ботаникой. Там я себя лучше всего чувствую... Но и там у меня...
птицы поют.
Беседовал Павел ЯБЛОНСКИЙ, politjournal.ru
