Галина Павловна Вишневская — человек особого пути, на котором повороты вели в неожиданное, вопреки тому, что диктует логика обычной человеческой судьбы. Из бедного детства она, подобно Золушке, попала прямо на сказочный бал — в оперетту.
Когда открылся туберкулез, смогла преодолеть не только угрозу для
самой жизни, но и сохранить голос. После нескольких лет на эстраде
была принята в труппу Большого театра (обычно бывает наоборот).
Встреча с Мстиславом Ростроповичем перечеркнула десять лет
предыдущего брака, и в жизни начался новый сюжет. По прошествии
двадцати лет неизменного триумфа на оперной сцене была выдворена из
страны вместе с супругом — за гостеприимство, проявленное в
отношении нобелевского лауреата. В сорок семь лет была лишена
гражданства, и семье с двумя детьми пришлось начинать все с нуля.
С не меньшим триумфом Вишневская продолжала петь первые оперные
партии на сценах «Ковент-Гардена», «Метрополитен-опера»,
«Гранд-опера», «Ла Скала», Мюнхенской оперы…
Гражданство одному из лучших сопрано СССР вернули уже после окончания ее певческой карьеры (тоже неожиданный поворот — голос не пропал, просто пение перестало приносить счастье) и накануне распада СССР.
25 октября Галине Вишневской исполнилось 80. В концертном зале им. Чайковского в этот день состоялся концерт звезд классической сцены, поставленный Дмитрием Бертманом, под строгим контролем самой Галины Павловны. «Я сюрпризов не люблю. За все, что выходит с упоминанием моей фамилии, отвечаю лично», — прокомментировала Вишневская свой юбилейный вечер.
— Галина Павловна, вы перенесли свой юбилей из Большого театра в зал Чайковского, потому что вам не понравилась новая постановка «Евгения Онегина»…
— То, что Пушкин и Чайковский — гении, вы же не будете отрицать?
— Но тут не Пушкин, тут давно Чайковский — с тех пор, как написаны либретто и музыка.
— Нет, это и Пушкин, его герои. Для меня это с очень раннего
возраста — святыня. Первая опера, которую я услышала. Мне было
девять лет, когда мать подарила мне патефон и целую коробку
пластинок — первую запись «Евгения Онегина» в Большом театре:
Нарцов, Козловский, Кругликова. И я сошла с ума — от переживаний и
впечатлений. Я тогда жила в Кронштадте, у своей бабушки, в театре
ни разу не была. И вот я изображала Татьяну в белом платье лунной
ночью на балконе. Орала и мужские, и женские партии с утра до ночи,
к ужасу соседей. А потом Татьяна из «Онегина» стала моей первой
партией в Большом. И последней, которую я пела, уходя со сцены.
Почти двадцать лет назад. Я выглядела, кстати, моложе всех.
— Не сомневаюсь!
— Не сомневайтесь! И вот когда я увидела это надругательство,
осквернение сцены Большого театра…
— В чем надругательство?
— Надо уважать мнение и пожелания Чайковского как творца этой
оперы. Если написано: «Издалека слышно пение», значит, пение должно
быть слышно издалека — он так слышал и про это написал. Или возьмем
второй акт — идет пьянка-гулянка с битьем посуды, мать Татьяны,
протанцевав поддавши, свалена на пол. При чем здесь Пушкин и
Чайковский? Ведь Пушкин писал не про этих людей, которые хохочут,
видя, как Ленский поет в «Вашем доме…». Как табун жеребцов. Здесь
же сердце должно замирать, ведь в результате недоразумения
происходит трагедия. А Ольга, которая бьет папкой Ленского? Я чуть
сознание не потеряла! И после этого — сцена дуэли. Ленский в
козлином тулупе — у меня так истопник на даче ходит. Бабы убирают с
пола черепки, гремят ими: «Теперь — входите!». Храпит Зарецкий на
диване пьяный — перегаром, кажется, в зал несет. А про что опера?
Дуэли-то нет! Неосторожное обращение с оружием. Затем бал у
Гремина. И Онегин, подняв тост, поет: «Убив на поединке друга,
дожив без цели, без трудов до двадцати шести годов…» — практически
внутренний монолог! При том, что Ленского не убивал. Это же
примитивный идиотизм! Когда мне говорят, что надо стараться вызвать
интерес у публики к опере, что искусство устарело и народ не ходит,
предлагаю: закрыть оперные театры! Оставить один на всю Россию!
Наберется публика на один театр.
— А вы можете назвать пример удачных инноваций в постановке оперы на сцене Большого?
— «Чио-Чио-сан». Красиво, элегантно, стильно.
— Был случай, когда вы предложили перед прослушиванием себя связать, чтобы исключить опереточную жестикуляцию. Сегодняшняя тенденция в опере — нестатичное нахождение на сцене.
— Все хотят развлечь публику. Отвлечь от музыки и текста. Якобы это
скучно. Но Опера — для любителей Оперы. Которые приходят слушать
Оперу, а не смотреть, кто куда по сцене побежал. Чем талантливее
режиссер, тем меньше он будет заставлять артиста кривляться на
сцене. Все должно быть сделано темпераментно, но сдержанно и — в
музыке. Если ты по-новому хочешь поставить спектакль классический,
не искажая его, открыть какие-то линии, о которых до тебя не
догадывались, нужны огромный талант и воображение. Беда еще в том,
что сегодняшние дирижеры дирижируют в опере, только если не имеют
симфонических оркестров; они не знают, что такое работать с певцом.
Выучил партию — и на сцену. А ведь выучить партию — даже не первая
буква в алфавите.
— Почему на концерте в честь вашего юбилея не было артистов оперетты?
— С тех пор как в 1952 году я поступила в Большой театр, это ушло
из моей жизни. Театр оперетты дал мне сценическую школу. Все мое
образование — семь классов, потому что началась война, школы
закрыли, консерваторию эвакуировали. У меня был природно
поставленный голос, и я в сорок четвертом году пошла в оперетту.
— В 2002 году вы организовали в Москве Центр оперного пения. Почему, по-вашему, Россия нуждается именно в такого рода учебном заведении?
— Не только Россия — каждая страна нуждается в таком центре. И даже
не в одном, а в нескольких. Потому что это — ступень между
консерваторией и театром. Окончив консерваторию, певец не умеет
ничего на сцене. Ничего! Нужен опыт работы в театре.
— Сколько стоит обучение?
— Студентам это ничего не стоит. Можете себе представить такое
чудо? Я подарила это здание городу. А педагогам платят из
городского бюджета.
— Сколько времени вы лично уделяете преподаванию?
— Примерно шесть месяцев в году я с утра и до вечера в студии.
После занятий иду к себе наверх — у меня ведь квартира над студией.
А слышимость прекрасная. Перехожу из комнаты в комнату и слышу
через пол, как поют в разных классах, — они знают, что я всегда в
курсе. Если кто-то фальшивит или поет не свой репертуар, я
спускаюсь вниз…
— В чем состоит воспитание оперного певца?
— Воспитание — то, что я прежде всего пытаюсь дать своим ученикам.
Особенно на Западе — в России они все-таки что-то читают. А
иностранцам я даю читать Достоевского; ломают мозги и читают. Даю
им русский репертуар на исторические сюжеты, ведь русская опера,
как никакая другая, связана с историей страны. «Борис Годунов»,
«Хованщина», «Псковитянка»... А «Онегина» и «Пиковую даму» проходят
еще в школе.
С другой стороны, в Америке, например, в каждом университете есть
свой хор, человек по триста-четыреста. Все читают ноты с листа.
В 62—63-м году в Лондоне я записала с любительским хором «Военный
реквием» Бриттена. И много лет спустя ко мне подошел Ротшильд (из
лондонской ветви миллиардеров) и говорит: «Мадам Вишневская! А я
имел честь с вами петь». Я думала, хохма какая-то. «Ну как же, мы
же с вами вместе записывали «Реквием» Бриттена». Труднейшее
сочинение, музыка — модерн, а они все с листа это пропели. И
вышедшую тогда знаменитую пластинку с самой первой записью перебить
никто до сих пор не может. И в том хоре стоял Ротшильд и был
счастлив, что открывает рот. Представьте себе на его месте
Абрамовича.
— Галина Павловна, у вас совершенно потрясающие знакомства. Вы общаетесь с гениями, миллиардерами и королевскими особами. С кем из них у вас чисто человеческое общение?
— С королевой Испании Софьей и ее супругом, королем Хуаном. Просто
дружеские отношения. Между нами не стоит никакой королевский
этикет. Мы знакомы с той поры, когда Хуан еще не был королем. Года
два назад она приезжала в Россию и останавливалась у нас в
петербургской квартире.
— На что вы рассчитывали, когда приютили у себя Солженицына? На поблажки со стороны властей?
— Муж считал, что они ничего с нами сделать не посмеют, потому что
мы занимали высокое положение, были, как теперь говорят, элитой. С
нами считались. И знакомства были в правительстве.
— С ваших слов известно, что вы не принимали эту власть с детства, наблюдая лицемерие отца-коммуниста. С другой стороны, вы имели привилегии, которые давала вам эта власть: покровительство Булганина, ваш друг-продавец, который, держа на прилавках мослы и пузырящуюся сметану, в подвале прятал от народа дефицит и снабжал им вас. И вы не гнушались.
— Не гнушалась. Я жила в Советском Союзе и была как все. Что я —
особая какая?
— Вот именно что особая, раз пользовались привилегиями.
— А какие это привилегии? Я заслужила и заработала гораздо больше,
чем получала. Поэтому никаких привилегий тут не вижу.
— К вашей вынужденной эмиграции был причастен ряд товарищей, которые были вам в прямом смысле товарищами — по цеху. И отношения с ними с тех пор вы не поддерживаете. Вы допускаете, что для означенных товарищей подпись под документом была вынужденным компромиссом?
— Не было такого! Несколько лет назад письмо за шестью подписями
было напечатано в газете «Совершенно секретно». Кроме того, у меня
хранится досье из КГБ — когда я вернулась на родину, мне его
отдали. Их никто не заставлял. Они выслуживались, на этом карьеру
делали. Чтобы отхватить себе лишнюю квартиру или зарплату
прибавить, звание получить, орден.
— Вы будете опубликовывать хранящееся у вас досье?
— Нет. Пусть лежит — на память.
— Кто-то из подписавших покаялся?
— Никто.
— Вы — женщина редких достоинств плюс еще красота. Вы как думаете, супруг за что вас любит?
— За красоту! Он рассказывает, что впервые увидел меня, когда ел
круассан в ресторане, в Праге; увидел, говорит, эти ножки — и
подавился, круассан торчит в горле до сих пор.
Светлана Полякова, novayagazeta.ru
