Герард Васильев. Выбор пути
Свою книгу воспоминаний премьер Московского театра оперетты, народный артист России Герард Васильев назвал «Роли, которые нас выбирают». В отличие от иных мемуаристов, Васильев рассказывает только о тех, кому считает себя обязанным,- родных, чужих, педагогах, партнерах, режиссерах, администрации... А жизнь у мальчика, потерявшего родителей в первые годы войны, совсем нелегкая. Хорошо еще, что его новым домом стало Суворовское училище, откуда, казалось бы, прямая дорога в кадровую армию. Но судьбе было угодно наградить бравого курсанта с великолепными внешними данными отличным голосом, которым грех было бы не воспользоваться. И вот уже несколько десятилетий Герард Вячеславович служит верой и правдой оперетте. Его знают и любят зрители далеко от Москвы, потому что он охотно гастролирует по стране и миру. А еще много лет рассказывает о любимом жанре и его выдающихся мастерах по радио. Книга написана легко, просто. Впрочем, это можно заметить и по тому фрагменту, который мы сегодня предлагаем вниманию читателей.
«Еще за месяц до госэкзамена в Ленинградской консерватории я летал в Новосибирск. Там в Театре музкомедии работал режиссером Витя Макаров, наш ленинградский знакомый. Он позвонил и сказал, что меня хотят прослушать. Я прилетел в Новосибирск, спел Эпиталаму, каватину Фигаро и понравился руководству театра. На другой день я должен был улетать в Ленинград, утром зашел в театр, чтобы получить билет на самолет. Но меня встретил директор Иннокентий Васильевич Серебряков и сказал: „Нет, Герард Вячеславович, вы полетите завтра. Сегодня вечером вас хочет послушать первый секретарь обкома партии товарищ Горячев“. — „Как послушать? А где я буду петь?“ — „Вы будете петь на телевидении“. — » А он туда придет?" — «Нет, он в это время будет пить дома чай у телевизора, и вас как раз пустят в эфир».
Вечером меня привезли на телевидение. В пустой студии я приготовился, встал к роялю и по команде «мотор» начал петь. Был прямой эфир. Аккомпанировала мне Галя Рубцова.
На другое утро, когда я пришел в театр, Иннокентий Васильевич сказал, что Горячев позвонил ему и похвалил за то, что тот нашел хорошего артиста. Надо сказать, что Горячев был театралом и по-настоящему следил за культурной жизнью города.
Я прилетел домой, спел госэкзамен, получил свою «тройку» и решил поехать пробоваться в стажерскую группу Большого театра. Из огромного количества претендентов обсуждали всего семь человек, в том числе и меня. А взяли шестерых. Эти певцы с блеском пели потом на сцене Большого, сейчас все они уже закончили свою вокальную карьеру. А мне тогда было сказано: «Молодой человек, вы нам понравились, но у вас мало опыта работы в театре, выступлений с оркестром. Поезжайте, поработайте на периферии, а через годик снова приезжайте». Я и поехал в Новосибирск, только не в оперный театр, а в театр музыкальной комедии. Туда, где я был нужен, где меня уже ждали. Вот так закончилась моя оперная карьера.
Как только я приехал в Новосибирск, меня стали готовить к роли Эдвина в «Сильве». В это же время я начал репетировать «Верку и алые паруса» с режиссером Анатолием Кордунером, но Эдвина сыграл раньше. Постановщиком «Сильвы» был Аркадий Михайлович Воронцов, заслуженный артист России, ведущий комик театра, рафинированный, утонченный человек, таких называют Актер Актерыч. И вот он стал меня вводить в Сильву.
Честно говоря, не помня тех новосибирских мизансцен, я хорошо помню, как Аркадий Михайлович показывал их мне на первой репетиции. Он никак не мог освоить мои имя и отчество. Поскольку я был представлен труппе директором как Герард Вячеславович, то на вопрос Аркадия Михайловича как меня зовут, так и ответил: «Герард Вячеславович». — «Значит, так, — он начал показывать мизансцены. — Здесь вы пойдете туда, здесь сюда, простите, как вас зовут?»- «Герард Вячеславович», — снова ответил я. Так продолжалось несколько раз. Наконец, на очередной вопрос, как меня зовут, я сказал: «Меня зовут Гера». «Герочка, дорогой, — воскликнул он с облегчением, — тут все очень просто, ты говоришь: „Сильва! — и протягиваешь к ней руку. — Люблю тебя! — и протягиваешь обе руки. — Ты жизнь моя, мечта моя!“ — подходишь к ней и ... опускаешь руки. Вот и все». Я повторил. «Ну вот, видишь, молодец, все получается, пошли дальше». Признаюсь честно, больше я никогда так не делал.
После успешного дебюта в «Сильве» и удачно сыгранной роли Игоря в спектакле «Верка и алые паруса» директор театра пригласил меня к себе и спросил: «А что бы вы еще хотели спеть в нашем театре?» Я замялся, и тогда кто-то, кажется, замдиректора Яков Григорьевич Гоберник, который присутствовал при этом разговоре, сказал: «Иннокентий Васильевич, а может быть, мы восстановим „Цыганского барона“?» — «А что, — сказал Серебряков, — это идея! Будете петь Баринкая?» Я, слышавший до этого разговора только арию Баринкая, да и то краем уха, ответил: «Ну а почему бы нет, если вы считаете, что это интересная работа». Тут же в газете была помещена моя фотография и напечатано, что театр возобновляет постановку оперетты Штрауса «Цыганский барон», в роли Баринкая выступит уже полюбившийся новосибирским зрителям Герард Васильев.
«Цыганский барон» был поставлен Александром Зиновьевичем Гореликом, артистом Московского театра оперетты. Это была его дипломная работа по окончании режиссерских курсов. В Новосибирском театре полюбили Александра Зиновьевича и говорили о нем так, как будто он только вчера уехал, а ведь прошло уже несколько лет. Однажды во время спектакля я заметил, что хор все время убегает в комнату отдыха. Мне стало интересно, в чем дело, и когда у меня был перерыв между выходами, я зашел туда. Оказалось, что по телевидению шел спектакль Московского театра оперетты «Сто чертей и одна девушка», где роль предводителя сектантов Агафона играл Александр Горелик. «Наш Саша!» — с гордостью и любовью говорили работники театра. Когда я пришел работать в Московский театр оперетты и увидел этого человека, мне показалось, что мы не только давно знакомы, а просто родные люди.
«Цыганский барон» имел яркое продолжение в моей жизни. В 1972 году группа артистов Московского театра оперетты поехала в Прагу. Это было всего четыре года спустя после известных событий 1968 года. В пражском театре «Карлин» состоялась премьера музыкальной комедии А.Эшпая «Нет меня счастливее», которую поставил режиссер нашего театра Игорь Сергеевич Барабашов. Тогда существовал обычай обмениваться ведущими солистами, и мы — Александр Горелик, Элла Ряховская, Светлана Варгузова, Капитолина Кузьмина, Вячеслав Богачев и я — приехали играть спектакль. В то время было принято, чтобы советские артисты обязательно давали концерт в своем посольстве. Я репетировал куплеты Баринкая с концертмейстером театра «Карлин» паном Маршаком, когда в репетиционный класс вошли директор и главный дирижер театра. После того, как я закончил арию, они спросили, не хотел бы я спеть «Цыганского барона» у них в театре. «Почему же, хотел бы», — ответил я. «А смогли бы вы сыграть на чешском языке?» — «Смог бы». С одной стороны, это было необдуманное заявление легкомысленного молодого актера, с другой стороны, может быть, так и надо преодолевать вершины? Хорошие люди предложили интересную работу, и я сразу дал согласие. Уже потом, приехав в Москву, схватился за голову: «Господи, это же огромная пьеса, там текста невпроворот, и все это надо выучить на чешском языке!» Но было уже поздно.
Через два месяца ведущие актеры театра «Карлин» приехали к нам, в Москву, играть спектакль «Нет меня счастливее», и я обратился к ним с просьбой. Ладислав Жупанич и Карел Феола «наговорили» на магнитофон всю мою роль на чешском языке и сделали приблизительный перевод. Я взял чешско-русский словарь и стал переводить свой текст. Теперь я знал значение каждого слова, к тому же пользовался любой возможностью с кем-нибудь проконсультироваться.
Летом мы с семьей поехали в Мисхор. Что делать, пляж — не пляж, море — не море, я сидел с этой пьесой на чешском и зубрил... К сожалению, я трудно заучиваю текст. В общем, зубрю-зубрю, искупаюсь и снова зубрю. Все вокруг меня уже говорят по-чешски, а я застрял на третьей или четвертой фразе. «Умравновице комисо мистопшедседоу? Виподате на пшедседу!» Вдруг к нам подходит женщина-армянка, которая всегда, сидя на пляже, что-то вязала и, очевидно, все вокруг видела и все про всех знала, потому что со всеми общалась и разговаривала. «Вы знаете, а вот там, на седьмом топчане, сидит живой чех!» — сказала она. Я не понял, о чем она говорит, и никак не отреагировал. «Нет, вы понимаете? Живой чех!» — повторила она. Конечно, раньше всех ее поняла моя жена Лида: «Это прекрасно. Значит, мы можем с ним проконсультироваться!» Мы направились к седьмому топчану и таким образом познакомились с главным режиссером театра «Ф. Буриана» Йозефом Паулом и его женой Леной. Йозеф отлично знал русский язык, переводил и ставил пьесы А. Вампилова. Когда я ему объяснил, почему мы подошли, и попросил «интернациональной» помощи, он сказал: «Конечно, никаких проблем, только это невозможно». — «Как невозможно?» — «Невозможно выучить роль по-чешски». Я возразил, что в консерватории пел на итальянском и немецком языках. «С чешским языком это невозможно. Вас не поймут». Я сказал: «Ладно, мы ведь отдыхаем, кино сегодня вечером не будет. Давайте посидим, почитаем, я вам продемонстрирую, как я читаю, что я запомнил. Если вас не затруднит, наш номер такой-то».
Вечером он пришел, мы вышли на балкон, где на столе стояли фрукты и вино, немножко выпили, и я стал демонстрировать свои способности. Он цокал языком, качал головой, но я продолжал читать. Конечно, увидев, что я все сам перевел, он оценил мой «титанический» труд и, будучи творцом, проникся уважением к молодому артисту, который проделал такую большую работу. Я, честно говоря, уже был к тому времени достаточно уверен, что могу прочитать роль, проблема была в том, чтобы запомнить. Текст приходилось зубрить как таблицу умножения. Слава Богу, что некоторые фразы были похожи если не на русские, так хоть на украинские. Например: «Нигдо ми не муже указат цесту» — «Никто мне не может указать дорогу». К слову, с этой фразой связан эпизод, который сейчас вызывает у меня улыбку.
Как-то, гуляя вечером по Праге, я заблудился. В растерянности, оглядываясь по сторонам, спросил у проходящей мимо женщины: «Скажите, пожалуйста, как мне пройти...» Недослушав меня, она что-то невнятно сказала и пошла дальше. Я же в сердцах воскликнул: «Нигдо ми ни муже указат цесту!» И — о чудо! Она остановилась, улыбнулась и за руку отвела меня за угол, где я увидел то, что мне было нужно, — Прашну Брану (Пороховую башню). От нее я уже уверенно зашагал к себе в гостиницу.
Лето пролетело, а осенью я отправился в Чехословакию для участия в гастролях Московского театра оперетты в Праге, Братиславе и Брно. Наш театр, которым руководил тогда Георгий Павлович Ансимов, привез спектакли «Девичий переполох», где я играл Токмакова, «Фиалку Монмартра», где я не играл, и большой концерт «Оперетта-оперетта», в котором принимали участие все ведущие актеры театра. Эти гастроли сопровождались несколькими милыми казусами. Все рассказывать не буду, но об одном, которому сам был свидетелем, все же расскажу.
Открытие гастролей было ознаменовано концертом «Оперетта-оперетта». Начинался он с «Песни о Вольном ветре» из музыкальной комедии И. Дунаевского. Солировал Александр Горелик, а подпевал ему «сводный хор» Московского театра оперетты, состоявший из солистов, хора и балета, естественно, не поющего, а только открывающего рты. Это было очень торжественно.
Надо сказать, что во время обеда нас обносили вином, и актер Виктор Парчинский, видимо, позволил себе лишний бокальчик. Стоя в хоре, будучи в хорошем настроении, он несколько выделялся на общем фоне и слишком громко выкрикивал некоторые слова. Георгий Павлович, который стоял за кулисами, быстро кого-то подослал, Виктора сдернули с лестницы и убрали со сцены. Алексею Алексеевичу Феона, который исполнял тогда административные обязанности, было поручено доставить Парчинского в гостиницу, что он и сделал, после чего вернулся в театр. Витя немного очухался и спустился в ресторан, где прекрасно провел оставшуюся часть вечера. Правда, дело осложнялось тем, что денег у него на тот момент не было, нам выдали только часть суточных, и Витя в первый же день гастролей, назанимав у других актеров по сто крон, купил жене шубу. Поэтому, когда встал вопрос об оплате, он скромно назвал номер комнаты Георгия Павловича.
После концерта Георгий Павлович собрал у себя в номере некоторых актеров, я был в их числе, чтобы обсудить завтрашний спектакль. Раздался стук в дверь. Георгий Павлович по-чешски сказал: «Войдите». Вошел служащий в униформе отеля и протянул ему счет. Георгий Павлович спокойно достал бумажник и расплатился, оставив служащему на чай. Когда дверь за посыльным закрылась, он также спокойно сказал: «Завтра Парчинского отправить в Москву».
Витю отправили в Москву, он, счастливый, уехал с шубой, которую так вовремя приобрел. Впоследствии он, конечно, раздал долги, но отдавал не по сто крон, как занимал, а в пересчете на русские деньги, то есть по десять рублей.
После гастролей театр улетал в Москву, а я уезжал в Прагу, за мной специально приехал директор театра «Карлин» Индржих Янда. Уже в Праге чешские актеры показали мне интервью с Георгием Павловичем в какой-то чешской газете, где журналист задал ему вопрос: «Вы оставляете здесь, в Чехословакии, своего ведущего актера, что вы можете сказать по этому поводу?» Не знаю, правильно ли был сделан перевод, но мне сказали, что Георгий Павлович говорил примерно следующее: «Я очень рад, что он пришелся ко двору, что он вам нужен. Ну а мы обойдемся, у нас таких артистов много». Мне, оставшемуся там, на другой же день ощутившему себя одиноким в малознакомой стране, такие слова моего художественного руководителя показались обидными.
На первую репетицию я пришел с пьесой в руках, чтобы тренироваться в произношении, слушая чешскую речь. У рояля сидел концертмейстер пан Маршак. Больше никого не было. Мы подождали минут пять... Я понимал, что для чехов пять минут опоздания это очень много. А когда опаздывают все вместе — это что-то значит. Сделав вид, что ничего не понимаю, а если понимаю, то не придаю этому значения, сказал пану Маршаку: «Давайте попоем», приоткрыл дверь класса и начал петь: «Ве выгнанстве за тех пар лет сем процестовал целий свет...» — так начинается по-чешски ария Баринкая. Пан Маршак на меня глянул, увидел, как смело я «поливаю» по-чешски, оглянулся на открытую дверь, не прекращая аккомпанировать, в голос засмеялся и, подмигнув, с улыбкой продолжал играть. Он все понял. Когда мы закончили арию, он сказал: «Ты молодец! Они немножечко швейкуют. Завтра все будут на репетиции». На следующий день пришли все, в том числе исполнитель роли Баринкая Зденек Матеуш. Мы прошли по всему спектаклю, и Зденек, водя меня за руку, показал географию всех мизансцен.
После репетиции он, глядя на мои ботинки, спросил: «У тебя есть какие-то проблемы в городе?» Я действительно собирался купить новые ботинки, поскольку мои не очень годились для осени и вообще были не очень. Мы пошли с ним в магазин. В то время в Чехословакии по сравнению с Советским Союзом хорошей обуви было много, и, что самое главное, она была недорогой. Я выбрал себе высокие ботинки на клетчатой, черной с красным, подкладке, которые потом носил много лет. Когда я достал бумажник, чтобы расплатиться, Зденек сказал: «Чекай!» (подожди), оплатил ботинки, вручил их мне и сказал: " Носи!" На мои возражения он ответил: «Это мой подарок в честь нашего знакомства». Я, желая хоть как-то отблагодарить Зденека, хотел пригласить его в кафе или ресторан. Но он опять опередил меня: «А теперь „обмоем“ покупку». Мы пришли в кафе, где ели татарский бифштекс, запивая его красным вином. Зденек и здесь опередил меня: я и не заметил, как он расплатился. «Ну, теперь я спокоен за тебя, ты будешь играть эту роль хорошо», — сказал Матеуш, когда мы выходили из кафе.
В работе над этим спектаклем мы подружились.
В течение двух месяцев я занимался с главным дирижером театра Йозефом Гомолкой. Впевал партию Баринкая и даже записал несколько арий из оперетт с Пражским оркестром радио и телевидения под его управлением. Несколько лет спустя мы встретились с паном Гомолкой в Берлине на концерте, посвященном столетию Кальмана. Я был тогда нездоров, очень нервничал на репетиции, и пан Гомолка попросил нашего дирижера Эльмара Абусалимова: «Эльмар, позволь я продирижирую Герке арию мистера Икса». Мы с ним тогда удачно выступили.
После двух месяцев репетиций «Цыганский барон» с моим участием записали на телевидении. Эту пленку потом крутили по всей Европе. Два месяца в Праге пролетели незаметно. Я уже был готов сыграть спектакль, но Министерство культуры затребовало меня назад, в Москву, — срок командировки закончился. Правда, через две недели мне разрешили вернуться.
И вот в декабре, когда уже падал снег, я сыграл несколько представлений «Цыганского барона». Чувствовал себя уверенно. В голове устаканился сложный чешский текст, вокруг были друзья, и я уже был своим в этой труппе.
Пражские газеты писали: «Московский артист Герард Васильев исполнил партию Баринкая в спектакле «Цыганский барон» пражского театра «Карлин». Он млувит (говорит) чешски (по-чешски), а поет «частично чешски, частично на матерштине (на родном языке)». В Праге у меня появились новые друзья и среди моих соотечественников. Людмила Черкасова, жена первого секретаря нашего посольства, не пропускала ни одного спектакля «Цыганский барон» с моим участием, и, как положено по протоколу, Игорь Александрович Черкасов сопровождал жену на каждое представление. Мы подружились и часто встречались потом и в Праге, и в Москве, хотя тогда, я думаю, Игорь Александрович порядком устал от «Цыганского барона».
Однажды по делам службы Игорь Александрович был в Болгарии. С ним приключился тяжелый грипп, он лежал в гостинице с температурой. Но в программу его пребывания было включено посещение оперы с участием Николая Гяурова. Игорь Александрович, превозмогая болезнь, спустился вниз и сел в машину. Какова же была его реакция, когда на полпути ему сказали, что запланированный спектакль не состоится по причине неприлета Гяурова, а его везут в Театр имени Стефана Македонского слушать «Цыганского барона»!
Довольный моим успехом у публики, директор театра Индржих Янда решил найти мне еще какую-нибудь работу. Мне предложили сыграть Неаполитанского гостя в оперетте Фримля «Король бродяг», эта роль была специально придумана для меня. Я появлялся при французском дворе и пел две неаполитанские песни.
Когда я уезжал из Праги, Йозеф Гомолка с сожалением сказал: «Если бы ты мог несколько лет, хотя бы два года, поработать с нами, то мы бы с тобой объездили всю Европу». — «Но я же не знаю немецкого языка». — «Мы бы тебя научили».
Через какое-то время пражане прислали в дар Центральному телевидению копию съемки спектакля «Цыганский барон». Меня позвали на телевидение и показали ролик. После просмотра было сказано: «В общем-то это интересно. Пожалуй, можно показать монтаж спектакля, только надо найти форму». Лида тогда предложила: «Я попытаюсь сделать сценарий». Сценарий приняли.
Передача начиналась с увертюры Штрауса и видов Праги, за кадром шел рассказ о театре, его актерах и наших дружеских связях. Затем — кадры спектакля, несколько фраз я переводил с чешского на русский, а потом, в специально сделанной декорации, в костюме Баринкая продолжал рассказывать сюжет, периодически «входя в кадр». Получилось интересно. Так я отчитался о своей работе в Праге перед нашими почитателями оперетты и был счастлив, что смог хоть чем-то ответить на дружескую акцию чешских коллег. К сожалению, ни пленка с записью спектакля, ни монтаж не сохранились.
Каждая роль, сыгранная актером, играет какую-то роль в его судьбе. Оглядываясь на прошлое, могу сказать, что одним из самых ярких событий в моей жизни стал «Цыганский барон».
Я никуда не собирался уезжать из Новосибирска. Мечтал, что, когда появятся деньги, построю дом на Оби, куплю лодку с парусом... Близились ноябрьские праздники, Лида собиралась прилететь в Новосибирск. Мне было уже достаточно грустно и одиноко, почти всю зарплату молодого артиста я тратил на телефонные звонки в Ленинград. Накануне ее прилета я пошел в ЗАГС и подал заявление. Поскольку мы оба вступали в брак по второму разу, регистрация во Дворце бракосочетания нам не полагалась. Но ЗАГС оказался закрыт на ремонт. Поэтому мы все-таки расписывались во Дворце бракосочетания под марш Мендельсона и речи о том, что «наш корабль отправляется в бурное плавание...». Директор театра Иннокентий Васильевич Серебряков был свидетелем со стороны жениха. Замдиректора Яков Григорьевич Гоберник — со стороны невесты. Свадьбы как таковой не было, был торжественный обед в доме Гоберника, в кругу его милой патриархальной семьи.
Работы в театре было много. Я так окунулся в это... Был нужен, востребован. Шутка ли, одну роль сыграл, и меня сразу директор спрашивал, что я дальше хочу сыграть. Сыграл Эдвина, потом «Верку и алые паруса», потом «Цыганский барон», потом репетировал Данило и Хиггинса... Хиггинса сыграли без меня, Стасик Савич играл.
Иннокентий Васильевич Серебряков и Яков Григорьевич Гоберник сыграли великую роль в моей жизни. Мои первые шаги в театре были окрашены добрым вниманием руководства, а это очень важно для начинающего артиста. Я не рассматривал Новосибирск как кратковременное пристанище. Но... Жена не нашла работу, квартиру мне дали не сразу, правда, я точно знал, что за этот сезон не был сдан ни один жилой дом. Но самое главное — Анатолий Кордунер, мой первый режиссер, которому я верил и с которым хотел работать, вел переговоры о своем возвращении в Москву. Меня обидело и то, что, будучи и.о. главного режиссера, он даже не поинтересовался моим вводом в «Веселую вдову», а ведь его советы, поддержка очень много для меня значили. Поэтому, когда пришло приглашение из Московского театра оперетты, вопрос о моей работе в Новосибирске был уже закрыт. Хотя, уезжая на гастроли в Калинин, я получил ключи от двухкомнатной квартиры в только что выстроенном доме, окна которого смотрели прямо на театр...
Интересно, как бы сложилась жизнь, если бы я остался...
